Любовь под прицелом

Чонгук боялся. Но слово «бояться» звучало слишком просто, слишком поверхностно, чтобы описать то, что происходило с ним на самом деле. Это был не страх перед проверкой, не нервное напряжение перед трудным заданием, не беспокойство, которое можно отогнать парой глубоких вдохов. Нет. Это был звериный, первобытный ужас — тот самый, который впивается когтями в самое нутро, оставляя тебя без воздуха, без мыслей, без права на ошибку.

Он сидел на жёстком стуле возле больничной койки, неподвижный, будто вырезанный из камня. Снаружи — тишина, холодный свет ламп, ритмичное мерцание капельницы. Но внутри Чонгука бушевал ураган. Казалось, каждая клетка его тела помнит вкус пыли на зубах, жар пламени на коже, шум взрывов в ушах. Пальцы дрожали, но он не позволял себе их разжать, сжимая руки так, что костяшки побелели. Губы онемели, дыхание стало поверхностным, и лишь сердце билось так громко, что казалось, его слышно в этой гулкой тишине.

Но Чонгук боялся не за себя. Никогда не за себя.

Он боялся за него.

За парня на койке.

Солдат был ещё слишком молод, слишком живой, чтобы лежать таким неподвижным и холодным. Сильный, смелый, упёртый — из тех, кто всегда идёт первым, кто шутит громче всех и прикрывает других, даже когда это безумие. Он не заслуживал этого. Ни боли, ни крови, ни этих трубок, вгрызающихся в кожу. Не заслуживал, чтобы кто-то считал его жизнь «шансом» и «риском».

А Чонгук... Чонгук снова ощущал себя тем двадцатипятилетним парнем, которому тогда доверили слишком много. Слишком много людей, слишком много ответственности, слишком много решений, за каждое из которых кто-то заплатил собственной жизнью. В груди снова сжалось что-то холодное и тяжелое, когда память вытащила на поверхность то, что он так долго пытался забыть.

Лицо.

Одно из многих, но единственное, которое не даёт ему покоя. Слишком яркое, слишком живое, чтобы быть просто воспоминанием. Этот человек тоже когда-то был на койке. Тоже был сильным, смелым, громко смеялся, говорил, что они «непобедимы». И смех — этот проклятый смех — Чонгук больше никогда не услышит. Он помнил, как тот смотрел на него тогда, перед самым адом, улыбаясь так легко, словно впереди не было войны, боли и смерти.

— «Мы вернёмся, Чон. Все. Обещаешь?»

Чонгук пообещал. Он всегда держал слово. Почти всегда.

Но в тот раз... не смог.

Он помнил запах гари, плотный, как дым в лёгких. Помнил звон в ушах после взрыва. Помнил, как глухой удар отбросил их обоих в пыль, как он вскочил, хватая товарища за рубашку, тянул его к себе, пока воздух вокруг трещал от жара. Он помнил, как ткань рвалась, как пальцы обожгло, как на ладонях осталась обугленная тряпка. А рядом был глухой, хриплый крик. И после этого — тишина. Оглушающая, беспощадная тишина.

В тот день что-то в Чонгуке умерло вместе с ним.

Демоны пришли ночью. Они приходили снова и снова, каждую ночь. Лица, вытянутые дымом, искажённые криком, глаза, которые смотрят на него сквозь тьму. Он просыпался в холодном поту, задыхался, хватался за оружие от каждого шороха. Годы терапии, месяцы госпиталей, бесконечные ночи без сна — всё это было попыткой научиться дышать. Он думал, что смог. Что загнал боль и вину в самые тёмные закоулки сознания. Что научился скрывать слабость за холодным, собранным лицом.

Он думал, что выбрался.

И вдруг — снова это.

Снова страх.

Снова боль.

Снова чужая жизнь в его руках.

И теперь Чон снова там, на поле боя. Снова генерал, которому нельзя дрогнуть, который обязан быть твёрдым, сильным, решительным. Он знает: если он даст себе испугаться, если позволит слабости выйти наружу — испугаются все. И тогда они проиграют. Он не имеет права на страх. Не имеет права на сомнение. Не имеет права на ошибку.

Однако холодная истина давит на него тяжелее бронежилета: он может ошибиться.

И если это случится — этот парень умрёт.

А значит, ещё один призрак будет приходить к нему ночью.

Ещё одна тень ляжет на его совесть.

Чонгук сжал зубы до боли, так сильно, что почувствовал вкус крови. Осторожно, словно боясь потревожить сон, он поправил одеяло на груди солдата. Движение простое, почти механическое, но пальцы дрожали.

Горло сжало так, что слова застряли, но внутри, там, где сердце уже едва билось от тяжести, звучал тихий, хриплый шёпот:

«Ты обязан. Ты должен. Держись. Ради него. Ради всех. Ради тех, кого мы уже потеряли».

Но вместе с этим внутри пульсировала другая мысль — страшная, липкая, к которой он боялся прикасаться.

«А что, если я снова не смогу?..»

Он сглотнул, закрыл глаза и глубоко вдохнул. Должен. Он должен быть сильнее. Быстрее. Умнее. Должен знать выход из любого ада, потому что прошёл через него раньше. Потому что если он рухнет — рухнут все.

Гук не имел права на слабость.

Не имел права быть просто человеком.

Он обязан быть тем, кто ведёт вперёд, даже когда сам не знает, куда идти.

Тем, кто держит мир на своих плечах, даже если этот мир рушится у него в руках.

И всё же, сидя у этой больничной койки, в тусклом свете лампы, Чонгук впервые за много лет чувствовал себя маленьким и потерянным. Потому что цена ошибки ему уже известна. У этой цены есть имя. Есть лицо. Есть смех, который он больше никогда не услышит.

А теперь, возможно, будет ещё одно.

Больничная палата была окутана глухой тишиной, нарушаемой лишь ровным гудением аппаратов и едва слышным писком монитора, следящего за состоянием Тэхена. Чонгук сидел на жёстком стуле у кровати, почти не моргая, словно боялся упустить хоть малейшее изменение в его дыхании. Его ладони лежали на коленях, но пальцы нервно теребили ткань брюк — всё внутри него было натянуто, как струна.

Свет тусклой лампы над изголовьем придавал коже Тэхена болезненно-бледный оттенок. Тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами, и казался невероятно хрупким. Каждое лёгкое движение его груди под одеялом успокаивало Чонгука лишь на секунду, но тут же накатывала новая волна тревоги.

Он потянулся вперёд, осторожно коснувшись пальцами руки Тэхена. Тёплая. Слава богу, тёплая.

— Пожалуйста... проснись, — прошептал он так тихо, что едва сам услышал свои слова. — Я не прощу себе, если с тобой что-то случится...

Время тянулось бесконечно. Минуты казались часами. За окном сменялись огни города, но для Чонгука мир сузился до этой маленькой палаты, до звука дыхания одного единственного человека. Он то и дело поднимал взгляд на монитор, проверял капельницу, поправлял одеяло, словно это могло хоть как-то помочь.

В какой-то момент он не выдержал и встал, медленно подошёл к окну. Лёгкий скрип ботинок по полу раздался слишком громко, от чего Чонгук сам поморщился и вернулся обратно, присев ближе к Тэхену, почти у самого изголовья.

Он провёл пальцами по своим волосам, зажмурился, чувствуя, как щиплет глаза. Спать было невозможно — не из-за жёсткого стула, не из-за усталости, а потому что мозг бесконечно прокручивал тот момент... как он нашёл его. Яма, холодная земля, неподвижное тело. Сердце в тот момент будто перестало биться, и это чувство до сих пор не отпускало.

— Я рядом, слышишь? — сказал он чуть громче, склонившись ближе. — Ты не один, Тэхен. Я не уйду.

Ночь казалась бесконечной. Медсестра заглядывала пару раз, предлагая Чонгуку выйти отдохнуть, но он лишь качал головой. Даже мысли оставить его одного не было. Каждый вдох, каждый слабый удар сердца под контролем аппарата был для него важнее всего.

Он сидел так долго, что плечи затекли, а пальцы сводило от напряжения. Чонгук снова взял руку Тэхена, переплёл их пальцы и замер. Это немного успокаивало. Казалось, если он просто будет держать его, то не позволит ему уйти.

И только когда первые лучи рассвета пробрались сквозь занавески, комната наполнилась мягким, тёплым светом. Чонгук впервые позволил себе закрыть глаза на несколько секунд, но тут же встрепенулся, испугавшись, что мог пропустить что-то важное. Он устало посмотрел на лицо Тэхена и едва заметно улыбнулся.

— Ты сильный, — тихо сказал он. — Ты должен проснуться. Обещаю, я больше никогда не допущу, чтобы с тобой что-то случилось.

Он снова остался в тишине, не отводя взгляда от Тэхена, как будто одним этим мог удержать его здесь, рядом.

Больничная палата казалась слишком холодной. Чонгуку казалось, что стены давят на него, что тишина звенит в ушах, что каждый писк монитора разрезает его изнутри. Сердце било в висках, пальцы дрожали, но он не замечал — всё внимание было приковано только к Тэхену.

Он лежал на белоснежной простыне, как кукла. Слишком бледный. Слишком тихий. Слишком... хрупкий. Веки не дрогнули ни разу за последние часы, а дыхание казалось таким слабым, что каждый раз, когда Чонгук пытался услышать его, внутри поднималась волна ужаса: «А что, если...»

Чонгук стиснул зубы, закрывая лицо руками и на секунду задерживая дыхание. Нет. Не сметь даже думать об этом. Не сметь представить.

Он резко поднялся со стула и прошёлся по палате, но через пару секунд вернулся, словно боялся отойти даже на метр. Сел снова, наклонился вперёд и взял руку Тэхена. Холодноватая, тонкая, безжизненная. Он обхватил её обеими ладонями и крепко прижал к себе, словно это могло вернуть тепло.

— Тэхен... — голос дрогнул, почти сорвался на шёпот. — Ты слышишь меня, да? Скажи, что слышишь... хоть что-то...

Ответа не было. Только ровный писк аппарата и глухой шум улицы за окном. Где-то далеко просигналил автомобиль, но этот мир больше не существовал для Чонгука.

Был только он и Тэхен.

Он чувствовал, как внутри что-то ломается. Мысли путались, дыхание сбивалось, тело будто не слушалось. Чонгук пытался держать себя в руках, но с каждой минутой становилось тяжелее. Перед глазами снова и снова вставал тот момент — вспышки в голове, темнота, Тэхен в яме,в этом болоте, неподвижный, холодный, а он... он кричал.

Чонгук пытался держаться бодрым, но тело постепенно сдавалось. Его спина болела от жёсткого стула, ноги затекли так, что казалось, они вообще не слушаются. Глаза слипались, но он не мог отвести взгляд от Тэхена. Каждый вдох, каждый слабый удар сердца под монитором казался жизненно важным.

Он скрестил руки на коленях и оперся головой на них, почти касаясь лбом холодной ткани брюк. Щёки прижались к коленям, плечи свисали, а грудь тяжело поднималась с каждым вдохом. Снаружи он выглядел неподвижным, но внутри всё кипело: страх, тревога, усталость, бессилие — всё смешалось в болезненной смеси эмоций.

Иногда он медленно моргал, пытаясь прогнать сон, но глаза снова хотели закрыться. Руки автоматически сжали ладонь Тэхена — как будто так можно удержать его рядом и предотвратить всё плохое. Он чувствовал, как пальцы дрожат от усталости и напряжения, как каждое мгновение ночи тянется вечностью.

Чонгук чуть наклонил голову на сторону Тэхена, дыша почти в его сторону. Его подбородок коснулся простыни, и он позволил себе закрыть глаза на мгновение. Но мозг всё ещё прокручивал события — тот момент на улице, боль, паника... — и он снова проснулся.

Так он просидел, скрученный на стуле, меняя позу лишь из-за боли в ногах или спине, но не из-за усталости. Сон подкрадывался тихо, медленно затягивая тяжесть в веках. Иногда он едва клевал носом, чувствуя, как плечи провисают, а голова норовит упасть на кровать. Он с усилием возвращался в сидячее положение, но с каждым разом силы уходили всё быстрее.

К рассвету его дыхание стало более ровным, пальцы чуть ослабили хватку на руке Тэхена. Сидя рядом, он погрузился в сон — тяжёлый, скованный тревогой и бессилием. Голова едва касалась коленей, спина выгнулась в жестком стуле, но он всё ещё был рядом, как будто готов мгновенно проснуться, если что-то произойдёт.

Даже во сне он оставался сторожем, хоть и лишённым сознания, а лёгкий свет рассвета окрашивал его лицо мягким золотом, делая его одновременно усталым и невероятно заботливым.

Утро мягко прокралось через занавески, и первый свет коснулся лица Чонгука. Он медленно открыл глаза, ощущая, что тело всё ещё затёкло от ночного сидения. Голова слегка кружилась, плечи ныли, но самое главное — взгляд тут же устремился к Тэхену.

Тэхен всё ещё лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Травма оставила свой след — лёгкое подрагивание пальцев, слабое движение груди при дыхании, но сознания всё ещё не было. Сердце Чонгука сжалось. Он осторожно поднялся со стула, скользнул к кровати, накрыл Тэхена одеялом так, чтобы было тепло и уютно, и снова сел рядом, прижимаясь плечом к мягкой ткани.

— Я с тобой, — шептал он, проводя пальцами по волосам Тэхена. — Всё будет хорошо. Только держись...

Он наблюдал за каждым движением Тэхена, словно пытался уловить малейший знак жизни. Сердце было сжато тревогой и усталостью, но в глазах читалась абсолютная решимость: никогда не отпустить, пока Тэхен не проснётся.

_________________________________

Несколько часов спустя, после долгой ночи и короткого сна, Чонгук уже был в тренировочном зале. Его тело пришло в движение, но внутри кипела напряжённая энергия. Сегодня были тренировки, и Чонгук пришёл, как всегда, без компромиссов. Он прошёл по роте, глаза его сверкали холодным, жестким светом.

— Кто позволил себе опоздать? — его голос разразился, как гром. — Я спрашиваю, кто?!

Солдаты сжались под его взглядом. Он шагал между ними, словно буря, и каждый шаг отдавался в сердце роты.

— Считаешь, что можешь халтурить, когда я смотрю? Когда всё зависит от тебя?! — он остановился перед одним из новобранцев, поднял руку, и его голос стал ещё строже: — Я не хочу слышать оправданий! Слышишь?!

Его глаза сверкали ледяной яростью, губы сжаты в тонкую линию. Каждый его жест был точен и резок: он кидал взглядом, как будто пытался прожечь души тех, кто осмелился расслабиться.

— Повороты, стойки, приказы — не для того, чтобы вы их игнорировали! — крикнул он, и эхо разнеслось по плацу. — Я вижу всё! Каждое ваше движение! Каждую ошибку!

Он бросил ещё один быстрый взгляд на роту, и каждый почувствовал, как холод пробежал по спине. Он был как шторм — агрессивный, неумолимый, без капли жалости. Ни один шаг, ни одно слово не осталось без внимания.

— Я не потерплю слабости! — его голос сорвался, и это был не просто крик, а предупреждение. — Если хоть один из вас думает, что сможет расслабиться на моих тренировках, вы ошибаетесь!

Он прошёл мимо всех, бросая короткие резкие замечания, сжимая кулаки. Каждый удар его слов — как удар по их самоуверенности. Сердце Чонгука было полно холодного гнева, каждое движение — воплощение его строгой, железной дисциплины. Но под этой яростью была скрыта боль: Тэхен всё ещё в больнице, слабый, травмированный. И именно эта боль, скрытая глубоко внутри, подливала топливо в его гнев, делая его ярость ещё острее, ещё холоднее.

Он закончил обход, посмотрел на всех так, будто каждый мог ощутить ледяное давление его взгляда, и его рот сжался в тонкую линию.

________________________________

Тренировки начались с холодной ранней зари. Чонгук вышел на плац, и воздух будто замер: солдаты уже чувствовали его напряжение. Он не произнёс ни слова сначала — только прошёл между рядами, взгляд его сжался до узкой линии, плечи напряжены, кулаки сжаты.

— Начали! — его голос прорезал утреннюю тишину, как выстрел. — И пусть каждый почувствует, что значит ошибка!

Каждое движение, каждое повторение было под пристальным оком Чонгука. Он шагал вдоль рядов, замечая малейшие отклонения от идеала, и его взгляд сжигал с места в одно мгновение.

— Неровно! — крикнул он, подскакивая к новобранцу, который сбился с позиции. — Ты думаешь, что можешь халтурить?! Исправляйся, пока не почувствуешь боль во всём теле!

Он не позволял ни секунды расслабиться. Каждый шаг, каждый присед, каждое движение должно было быть идеальным. Если кто-то ошибался — мгновенная реакция: резкий крик, резкая поправка, физическая строгость: подтянуть, поднять, заставить повторять снова и снова.

— Я не буду терпеть слабость! — Чонгук кричал, шаг за шагом обходя роту. — Я не позволю, чтобы кто-то позволял себе халтурить! Ваши ошибки стоят жизни товарищей!

Солдаты дрожали, но выполняли команды без малейшей задержки. Чонгук не щадил никого. Его гнев был холодным и точным: он превращал ярость за Тэхена в железную дисциплину, которая обжигала каждого своим давлением.

— Ещё раз, с начала! — он приказал, и рота, не дыша, повторяла движения. Каждый крик, каждый строгий взгляд Чонгука заставлял тело работать на пределе.

Час за часом, повторение за повторением, его гнев оставался неизменным. Он не показывал усталости — только холод, ярость и железную волю. Солдаты чувствовали, что сегодня они переживают не просто тренировку, а встречу с живой бурей, которая пронизывает всё вокруг.

И вот, когда солнце стало медленно опускаться к горизонту, окрашивая плац в оранжево-золотые тона, Чонгук, наконец, сделал паузу. Тишина, которая наступила, была почти оглушающей после часов криков, строгих команд и безжалостного контроля.

Он шагнул к краю плаца, плечи всё ещё напряжены, взгляд холодный, но внутри медленно спадало напряжение. Солдаты, покрытые потом и усталостью, стояли, дрожа и не смея дышать слишком громко. Чонгук позволил им несколько мгновений перевести дыхание, затем тихо, холодно сказал:

— День закончен. Запомните всё, что вы сегодня почувствовали. Это не просто тренировка. Это урок. И если кто-то забудет... последствия будут ещё хуже.

Солнце садилось, мягкий свет ложился на усталые лица роты, а Чонгук стоял отдельно, плечи всё ещё напряжены, глаза холодны. Внутри его гнева был едва заметный шорох заботы и тревоги за Тэхена — скрытая, тихая, почти незаметная, но не менее сильная.

_______________________________

Больничная палата была тихой и пустой. Свет тусклой лампы отражался на белых стенах, а ровный писк мониторов создавал странное ощущение одиночества. Тэхен всё ещё лежал неподвижно, закрытые веки скрывали глаза, но каждое движение, каждый слабый вдох говорил о боли и уязвимости.

Врач аккуратно подошёл к кровати, проверяя капельницу. Он осмотрел показатели на мониторе, немного скорректировал скорость и осторожно поправил трубку. Каждое движение было осторожным, будто он боялся потревожить что-то хрупкое, едва живое. Пальцы врача пробежали по запястью больного, проверяя пульс, затем он тихо записал показатели и отошёл, оставив пациента в тишине.

Всё это время Тэхен оставался один, никого рядом, кроме холодного света лампы и писка аппаратов. Никто не приходил его навестить, и это одиночество давило тяжелее любого страха.

И вдруг дверь приоткрылась, и в палату вошёл Чимин. Его шаги были тихими, почти робкими, но сердце билось так громко, что, казалось, оно отзывалось эхом по всей палате. Он подошёл к кровати, опустился на колени и осторожно взял руку Тэхена в свои ладони. Пальцы дрожали, а глаза были полны боли и вины.

— Я... я виноват... — прошептал Чимин, голос дрожал, едва сдерживая слёзы. — Если бы я был рядом... если бы я сделал что-то... это не должно было случиться...

Он сжал руку Тэхена сильнее, боясь, что тот вот-вот исчезнет из его жизни. Слёзы медленно стекали по щекам, и он больше не пытался их сдерживать. Каждая капля падала на простыню, как удар, как признание собственной слабости.

— Почему... почему всё так? — голос дрожал, срываясь, — почему я не смог защитить тебя? Я обещал... я обещал, что буду рядом... и я... я не смог...

Слёзы текли всё быстрее, и дыхание становилось прерывистым. Чимин наклонился ближе, шепотом сквозь рыдания:

— Пожалуйста... держись... пожалуйста... — слова застревали в горле, горькие и тяжёлые. — Я не выдержу, если ты уйдёшь...

Тот продолжал держать руку Тэхена, как будто сам этим удерживал друга в этом мире, ощущая нарастающее чувство беспомощности. Каждое движение, каждый вздох создавали тяжёлую атмосферу боли, одиночества и надежды, где время словно остановилось.

В палате оставались только слабое дыхание Тэхена, писк аппаратов и слёзы Чимина. Всё остальное исчезло — мир сжался до этого мгновения, до этой капли вины, до этой руки, сжатой в мольбе, до сердца, которое хотело удержать всё самое дорогое.

Чимин продолжал сидеть на коленях рядом с кроватью, держась за руку Тэхена, словно пытался удержать его не только физически, но и в этом мире. Его пальцы сжимались и разжимались, он иногда скользил ладонью по щеке друга, тихо, осторожно, боясь причинить хоть малейшую боль.

Каждое дыхание Тэхена, слабое, прерывистое, отдавалось в груди Чимина, сжимая сердце, заставляя казаться, что каждая секунда растягивается вечностью. Пак чувствовал бессилие, но не отпускал руку, не отходил ни на шаг.

— Ты слышишь меня? — его голос стал ещё тише, почти шёпот. — Проснись... прошу...

Слёзы текли по щекам, капли падали на белую простыню, оставляя следы, будто сама боль могла быть видимой. Чимин опустил лоб на руку Тэхена, дышал тяжело, с каждым вдохом ощущая, что весь мир сжался до этой палаты, до этой руки, до этого дыхания.

Он вспомнил каждое мгновение, когда был рядом с Тэхеном — смех, разговоры, пустяки и радость. Всё это теперь казалось такой дорогой, хрупкой памятью, которую можно потерять в одно мгновение.

Чонгук стоял у окна медпункта военной академии. Небольшое помещение было переполнено строгой чистотой и запахом антисептика. Медицинские приборы пискали и мигали, сносно отражая каждую секунду — дыхание Тэхена, слабое и прерывистое, как будто каждая минута висела на волоске.

Он видел Чимина, сидящего на низком стуле рядом с кроватью. Его руки крепко сжимали руку Тэхена, пальцы дрожали, плечи тряслись от подавленных всхлипов. Чонгук наблюдал за этим молча, сжимая кулаки, чувствуя, как напряжение сдавливает грудную клетку. Он хотел вмешаться, ворваться внутрь и забрать всё на себя, но понимал: Чимин сейчас нужен Тэхену, нужен момент уединения, где никто не мешает, где каждая минута имеет значение.

Внутри него нарастало чувство беспомощности. Он видел, как Чимин тихо шептал, словно умоляя Тэхена прийти в себя, как каждый вдох и каждое движение медленно превращались в борьбу за жизнь. Сердце Чона сжималось от того, что он был вне досягаемости, вне возможности хоть как-то повлиять.

Он сделал шаг назад от окна, ладони сжались в кулаки, зубы слегка скрипнули. Внутри бурлила ярость: на тех, кто довёл Тэхена до состояния, когда его едва не потеряли; на обстоятельства, на случайность, на собственную неспособность мгновенно вмешаться.

Он вышел из медпункта на холодный воздух коридора. Ветер бил по лицу, но не приносил облегчения — он лишь добавлял ясности: сейчас нельзя терять контроль. Он достал сигарету, зажёг её и медленно вдохнул, чувствуя, как лёгкие наполняются дымом и холодом одновременно. Каждая затяжка была попыткой заглушить внутреннюю бурю, собрать мысли, чтобы не срываться и не нарушить порядок, пока Тэхен остаётся в руках медиков и Чимина.

Чонгук смотрел на окно медпункта, на маленькое помещение, где каждый шаг и каждое движение были решающими. Он видел, как Чимин тихо поправляет капельницу, как руки его дрожат от усталости и напряжения, как лицо напряглось от бессилия. И в этот момент Чонгук понял: его место сейчас здесь — на улице, контролируя себя, наблюдая, пока не придёт момент действовать.

Он сделал ещё несколько медленных затяжек, ощущая, как каждая из них вытягивает из него часть ярости и тревоги, но не всё. Сердце по-прежнему колотилось, мысли сжимались в холодный узел. Он представил себе роту, тренировку, тех, кто допустил происшествие, — и гнев разгорался вновь, чёткий, холодный, безжалостный.

Каждая минута на улице была как подготовка к буре: он не позволял себе отвлечений, не давал слабости зайти внутрь, не давал эмоциям управлять собой. За стеклом медпункта жизнь Тэхена висела на волоске, и Чонгук был вынужден быть вне этого, наблюдать, ждать, контролировать себя.

Коридор был пустой, только слабый шум шагов дежурных медиков доносился изнутри. Дым сигареты медленно растворялся в воздухе, как и часть напряжения внутри него. Но гнев, тревога и чувство ответственности оставались, сверля грудь, давя на каждую мышцу. Чонгук понимал: сейчас его задача — держаться. Сохранить контроль. Дождаться момента, когда он сможет вмешаться и действовать без промедления.

Ветер свистел, холод бил по лицу, а Чонгук стоял на месте, сигарета догорала, руки сжаты, плечи напряжены, глаза холодные, внимательные, острые — и ни на секунду не отпускали ситуацию, которую видел через стекло.

Медпункт военной академии снова погрузился в тишину. Шум шагов и писк приборов казался почти несуществующим, когда Чимин покинул помещение, оставив после себя лишь едва ощутимый запах пота и слёз. Тэхен лежал на носилках, неподвижный, тихий, а капельница неспешно капала, поддерживая его хрупкое существование.

Через несколько минут дверь снова открылась, и вошёл Чонгук. Его шаги были тяжёлыми, каждое движение ровное, выверенное, но взгляд острый, как лезвие. Он остановился возле кровати, не касаясь Тэхена, лишь оценивая его состояние, как стратег оценивает поле боя.

Мысли его гнались вихрем. Он видел последствия происшествия: слабость, боль, уязвимость, которую невозможно было скрыть. Гнев на тех, кто допустил случившееся, сжимал его кулаки, но одновременно тревога и беспомощность пронзали грудь холодным ножом. Каждый вдох казался борьбой — между яростью, страхом и необходимостью сохранять контроль.

— Всё в порядке... — шептал он сам себе, но голос был почти беззвучным. — Я не могу... не могу потерять его сейчас...

Он подошёл ближе, присел на низкую табуретку рядом с носилками, плечи напряжены, спина ровная, взгляд прикован к Тэхену. Каждая капля из капельницы, каждый писк монитора отзывался в нём, как стук сердца, который нельзя остановить. Он следил за дыханием, за цветом кожи, за тем, как мелко дрожит рука друга.

Внутри него буря не утихала. Он мысленно перебирал всё, что могло привести к этому моменту, каждый возможный исход, каждый промах и каждую деталь, которую упустили другие. Гнев на обстоятельства, на людей, на несправедливость, на случайность — всё смешалось с безысходностью, как смола, липкая, тёмная, давящая на грудь.

Время тянулось медленно. Чонгук чувствовал, как усталость давит на плечи, как глаза начинают слипаться, как мышцы ноют от напряжения, а разум всё ещё держит внутреннюю бурю в узде. Он позволил себе немного опереться на стол, плечи тяжело опустились, взгляд стал тусклым — почти сонным. Тело требовало отдыха, но разум не отпускал тревогу.

И тогда произошло то, чего он ждал и чего боялся одновременно: слабый вдох, едва уловимое движение. Тэхен слегка шевельнул пальцами, медленно открыл глаза, и мир вокруг словно перевернулся. Чонгук резко выпрямился, глаза вспыхнули напряжением, руки сжались, грудь забилась сильнее. Сердце сорвалось с места, а разум мгновенно ожил, будто в нём включилась вся энергия, которую усталость пыталась затушить.

— Он проснулся... — выдохнул он сквозь зубы, холодный и строгий, но с внутренним ударом облегчения, который нельзя было скрыть.

Каждое движение Тэхена фиксировалось в его глазах, каждое дыхание отзывалось внутри, как если бы он держал его на весу, как будто только сейчас весь мир снова стал на свои места. Чонгук сел ровнее, сжав кулаки, плечи ещё напряжены, глаза не мигают. Внутри — буря эмоций, тяжёлая, давящая, но одновременно полная контроля и готовности к действию.

Медпункт казался тише, но это было обманчивое спокойствие. Внутри Чонгука бушевал шторм: страх, гнев, тревога, облегчение и ответственность. Он наблюдал за Тэхеном, готовый к любому движению, к любому сигналу. Каждый вдох, каждый писк аппаратов, каждый шорох — теперь всё имело значение, и Чонгук был полностью в этом моменте, весь целиком, со всей тяжестью и силой своих эмоций.

Тэхен начал медленно шевелить пальцами, едва заметно. Сначала это было едва уловимое движение, как колебание листа на ветру, но Чонгук мгновенно заметил это, напрягся, стиснул кулаки и встал.

Потом он слегка приподнял веки. Свет медпункта отражался в его глазах, но взгляд был рассеянный, слабый, как у того, кто только выбирается из глубокой тьмы. Его дыхание было прерывистым, каждый вдох давался с усилием, но он дышал.

— ...где... — прошептал хриплый грлос, почти сломанный, но это был звук живого человека. Слова сорвались в кашель, слабое движение головы попыталось осмотреть помещение.

Чон шагнул ближе, плечи напряжены, взгляд острый. Он не сказал ни слова, лишь внимательно наблюдал, фиксируя каждую реакцию Тэхена. Его разум работал молниеносно: проверять дыхание, цвет кожи, слабые движения, понять, насколько тяжела травма, сколько сил осталось у друга.

Солдат сделал ещё несколько медленных вдохов, моргнул сильнее, пытаясь осознать окружение. Лицо искажалось напряжением, слабостью, но жизнь снова заполнила его тело. Он попытался приподняться, но руки дрожали и почти не слушались.

Чонгук мягко, но твёрдо, указал на кровать:

— Полежи. Не шевелись слишком резко.

Тэхен покорно кивнул, глаза всё ещё тусклые, но в них уже читалась слабая, едва заметная бдительность. Медпункт вокруг был тихим, только капельница медленно капала, монитор тихо пискал, а Чонгук стоял рядом, напряжённый, весь сосредоточенный на каждом движении младшего.

— Ты проснулся... — тихо пробормотал Чонгук, сжимая кулаки, но голос был ровный, строгий, как будто держал в себе всю бурю эмоций: тревогу, ярость, ответственность.

Тэхен сделал слабую попытку улыбнуться, но это было больше похоже на кивок жизни. Он медленно закрыл глаза, давая себе время перевести дыхание, почувствовать тело. Каждое движение давалось с усилием, но он дышал. Он жив.

Чонгук позволил себе чуть расслабить плечи, но глаза продолжали внимательно следить за Тэхеном. Внутри всё ещё бушевала буря — но теперь она смешалась с облегчением, концентрацией и готовностью действовать, если что-то пойдёт не так.

— Полежи немного, я схожу за врачом.

И как бы сильно Чону ни хотелось остаться сейчас, он не врач, и помочь Тэхену не сможет. Это осознание жгло его изнутри, вызывая чувство страшной беспомощности. Ким медленно кивает, не в силах сделать что-то большее, и Чонгук выходит из палаты, каждый шаг даётся ему с невероятным усилием.

Как только за его спиной закрывается дверь, с плеч будто падает огромный, давящий неделями груз. В горле встает огромный, болезненный комок, перехватывая дыхание. Чон прислоняется лбом к прохладной стене коридора и закрывает лицо руками. Глаза моментально намокают, предательское жжение распространяется под веками. Но мужчина тут же резко выпрямляется, опуская руки и с силой смахивая непрошеные слезы. Нельзя. Он сильный. Он должен быть сильным. Тэхен проснулся. Это главное. Теперь всё будет хорошо. Он должен в это верить.

Врача искать долго не пришлось — тот как раз направлялся в палату к Киму для очередного осмотра. И единственное, что может выдавить из себя Чонгук, — это хриплое, сдавленное: «Проснулся». Но опытному врачу не нужны подробности; он видит всё по лицу молодого человека, по его голосу и блеску в глазах. Он всё понимает сразу и, кивнув, спешит в палату, оставляя Чона одного в тихом больничном коридоре.

Когда Чона буквально выгоняют из медпункта, сухо напоминая о том, что скоро отбой и ему надлежит быть в своей комнате, на небо уже давно опустилась луна, а небо потемнело, усеявшись россыпью холодных звёзд. Чонгук не мог уйти. Всё в нём кричало, что он должен быть здесь, рядом, что его место — у этой двери. Но он снова подчинился, снова ушёл, оставляя Тэхена одного на один с врачами, белыми стенами и тишиной. Чувство вины снова сдавило сердце тяжёлым холодным камнем.

______________________________

Тэхен не злился на Чона за то, что тот ушёл. Он знал. Ему врачи всё рассказали. И про то, что вообще произошло, и про Чимина, и про командира... Про то, как Чонгук не отходил от его постели всё это время, пренебрегая сном, едой и своими обязанностями. И когда Тэхен остался наконец один в тишине своей палаты, он не мог перестать думать об этом. Мысли кружились в голове, смешиваясь с остатками лекарственной дремоты, и главной среди них была одна — глубокая, невысказанная благодарность и щемящая боль за того, кто, как ему казалось, слишком сильно винил себя.

Он лежал, уставившись в потолок, и сквозь туман в голове пробивались обрывки услышанного. «Командир не отходил ни на шаг». «Дежурил каждую ночь». «Еле заставили поесть».

И Чон ушел. Потому что ему приказали. Потому что он всегда следует правилам. Потому что он взвалил на себя слишком много и теперь, когда самое страшное позади, просто не позволил себе распуститься здесь, при Тэхене.

Ким зажмурился. Перед глазами встало не его лицо, а спина. Спина человека, который несет на себе всё, никогда не жалуясь. Спина, уходящая в больничный коридор, прямая и негнущаяся, будто под мундиром скрыт стальной стержень. Он знал эту спину. Видел ее в бою, в тренировочном зале, в кабинете над бумагами до глубокой ночи.

«Я сильный, — сказал себе Чонгук за дверью. — Тэхен проснулся, и теперь все хорошо».

—Я сильный, — повторил Тэхен за Чоном, сжимая край одеяла. — А ты просто идиот.

Но в его сердце не было ни капли раздражения. Только щемящая, усталая нежность и тяжелое, как свинец, понимание. Понимание того, какой ценой далось Чонгуку это дежурство. Какой ценой дается ему каждый день. Он видел ту тень в его глазах, которую тот тщательно скрывал, — тень, оставшуюся после всех их потерь.

Он не злился. Он боялся. Боялся, что этот идиот, который тащит на себе весь мир, однажды просто не выдержит и сломается. Потому что тот не позволял себе быть слабым даже на секунду. Даже сейчас, когда, казалось бы, можно было выдохнуть.

Тэхен повернулся на бок, к стене, за которой был коридор, а за ним — весь лагерь и комната командира. Он зажмурился крепче.

«Спи, — приказал он мысленно тому, кто, как он был уверен, в эту секунду не спал, а сидел за столом, уставившись в пустоту или в отчеты. — Отдохни хоть теперь. Я проснулся. Теперь твоя очередь».

Той ночью Тэхен не спал. Слишком много мыслей, тяжелых и обрывочных, крутилось в его голове, не давая погрузиться в забытье. И если образы Чонгука и Чимина согревали изнутри, вызывая тихую, усталую доброту, то стоило мысленно вернуться к тому, что предшествовало падению, как вся теплота выжигалась едким, горьким пламенем гнева. А следом за злостью, неизбежной и тошнотворной, накатывала тяжелая, давящая печаль.

Он снова видел их спины. Троих. Тех самых, с которыми они были "командой", что даже командой не назвать. Он видел, как он оступился, подскользнулся, видел, как весь мир покосился, чувствовал, как земля уходит из под ног, а потом, тупая боль. Короткий вскрик, не успевший стать полноценным криком о помощи. Неловкое падение, отдающееся глухим ударом о дно. И он видел, как они обернулись на шум. Увидели. Их глаза, мельком встретившиеся с его полным паники взглядом. А потом.. потом они просто ушли. Слишком быстро отвернулись и заспешили прочь, даже не попытавшись подойти к краю, не бросив вниз веревку или хотя бы слова. Они просто растворились в лесной чаще, оставив его там, в холодной сырости. 

Почему? Почему они так поступили? Этот вопрос прожигал ему душу раскаленным железом. Они хотели, чтобы он пропал? Считали его обузой? Или им было настолько плевать, что даже малейшее усилие казалось им непозволительной тратой времени? Плевать на то, что Тэхен остался в той яме, пока его голос, сорванный до хрипоты, звал на помощь, а в груди теплилась последняя, идиотская надежда, что это просто шутка, что они вот-вот вернутся. Плевать на то, что он, исцарапав в кровь руки, пытался выбраться по осыпающимся земляным стенам, но каждая попытка заканчивалась новым болезненным падением. Им было абсолютно все равно, что он лежал там, на холодной земле, и с леденящей ясностью понимал: он здесь совершенно один, и те, кому он с трудом, но доверился, они ведь команда, предали его с легкостью, о которой даже не подумал.

______________________________

Утром, на перекличке, голос сам собой сорвался на полуслове, когда он не услышал в строю отрывистого, четкого «Здесь!» Ким Тэхена. Горло внезапно перехватило, и на секунду мир поплыл. А потом память больно кольнула: да, он в лазарете. Он жив. Он проснулся. Но пустота в строю была свежей, все ещё кровоточащей раной.

После завтрака чон перегородил путь в столовой тем трем. Они уже пытались слиться с толпой, сделать вид, что ничего не происходит. Чонгук остановился перед ними, и его молчаливого, тяжелого взгляда было достаточно, чтобы они замерли, будто вкопанные.

— Сегодня после занятий все трое — ко мне. Идем к Тэхену.

Его голос был низким, металлическим, без единой ноты вопроса или обсуждения. В нем было лишь непререкаемое приказание и обещание. Обещание того, что этот визит состоится, и что он будет именно таким, каким его задумал Чонгук.

Они шли по коридору лазарета гробовым молчанием. Чонгук — впереди, прямая, негнущаяся фигура, за ним — трое, понурив головы. Он вошел в палату первым, его взгляд на секунду смягчился, встретившись с взглядом Тэхена, но тут же снова стал каменным, когда он обернулся к стоящим у порога.

Один из парней, самый младший, с трясущимися руками, выдавил первым, глядя в пол:

—Прости, Тэхен. Мы... мы испугались тогда. Позвали сразу же помощь, но... —Но вы не позвали, — холодно парировал Чонгук, даже не глядя на него. — Вы пришли в часть и молчали, пока я не спросил.

Второй, пытаясь найти оправдание, пробормотал:

—Мы думали, ты сам вылезешь, не хотели поднимать панику из-за ерунды...

Чонгук повернул к нему голову, и парень моментально замолчал, сглотнув.

—Человек пролежал несколько часов в яме с травмами и в холод. Это "ерунда"?

Третий, самый старший из них, молчал, его лицо было искажено стыдом. Он посмотрел прямо на Тэхена, не в силах больше выносить давящий взгляд командира.

—Прости. Виноват. Мы струсили. Это непростительно.

Тэхен смотрел на них, и та злость, что клокотала в нем ночью, вдруг куда-то ушла, оставив после себя лишь пустоту и усталость. Они выглядели жалко и раздавленно, и заставить их чувствовать себя еще хуже не было никакого желания.

— Ладно, — тихо сказал он. — Ясно всё.

Чонгук кивнул, его миссия была выполнена. Он бросил на троих короткий, обещающий разбор полетов позже взгляд.

— Выйдите. Ждите меня снаружи.

Когда дверь закрылась, в палате повисла тишина. Чонгук подошел к кровати.

—Не надо было их прощать так легко, — глухо произнес он, глядя в окно.

Тэхен слабо улыбнулся.

—А что с них взять? Они не стоят того, чтобы из-за них злиться. Спасибо.

Чонгук лишь хмыкнул, но в его позе наконец-то появилось едва заметное расслабление. Справедливость была восстановлена. Пусть и такая, какая она есть.