Любовь под прицелом

Море встречало роту с особой щедростью — ласковой тёплой водой, мягкими солнечными лучами и лёгким, едва солёным бризом, что гулял над пляжем, трепал волосы и сушил капли на разгорячённой коже. Казалось, сама стихия решила подарить им день отдыха, редкий и драгоценный, словно вырванный из суровой военной рутины.
Тот день был особенным. В воздухе витала лёгкость, острота радости, давно забытой и такой чистой, будто у каждого за спиной действительно выросли невидимые крылья. Хотелось расправить плечи, вдохнуть полной грудью и взлететь — хоть на миг, хоть в мечтах.

Солдаты смеялись громко, искренне, как мальчишки, сбрасывая с себя тяжесть последних недель, как старую, надоевшую шинель. Они брызгались водой, ловили друг друга в игре, падали на песок и снова вскакивали, и никто не осуждал их за этот ребяческий задор. Даже самые строгие знали: этот смех — лекарство, он возвращает силы, он позволяет забыть о боли тренировок, о жёстком режиме, о криках командиров.

Тэхен сиял среди них особенно ярко. Его заразительный смех перекатывался над водой, звонкий и чистый, будто колокольчики в ветреный день. Он шумел вместе с Чимином, плескался, подставлял лицо тёплым брызгам, толкал друга в воду и сам падал, с глупой улыбкой выбираясь обратно. Его волосы темнели от солёной влаги, пряди прилипали к лбу, но в этом была своя прелесть — простая, живая. Ким умел радоваться, как будто впереди не ждали суровые испытания, а вся жизнь была такой же солнечной, как этот час на пляже. Чимин, рядом с ним, подхватывал каждое движение, каждую шутку, и двое казались неразлучными, будто два мальчика, сбежавшие с уроков в самый жаркий летний день.

Чонгук сидел чуть в стороне, на прогретом солнцем песке, поджав колени и ощущая, как тёплые крупинки приятно жгут кожу. Он был наблюдателем — тихим, сосредоточенным, но взгляд его то и дело возвращался к солдатам, скользя по каждому лицу, проверяя, всё ли в порядке. В нём было слишком много привычки к осторожности, слишком много невысказанной ответственности.
Но среди всей роты его внимание будто приковано к одному. Тому самому солдату, за которым Чон следил особенно пристально, с упрямством и почти настороженным интересом. Не потому, что ожидал беды — нет. Не потому, что тот был опасен. Скорее наоборот: в нём не было угрозы, но было что-то иное, то, что притягивало, заставляло держать взгляд дольше, чем положено.

Он наблюдал за ним так, словно этому солдату действительно нужен «глаз да глаз», словно он в любой момент способен нарушить правила, сделать что-то неожиданное — не враждебное, а просто непредсказуемое. В нём угадывалась искра, которую нельзя оставить без присмотра: лёгкий вызов, свободолюбие, то самое качество, что иногда пугает командиров, но всегда восхищает товарищей.
Чонгуку казалось, что в солнечных бликах, в детском смехе и морском ветре этот человек раскрывался иначе — ярче, настоящим. И чем дольше он смотрел, тем сильнее чувствовал странное волнение, будто именно здесь, на песке, начиналось что-то новое.

Он не спешил в воду. Ему нравилось смотреть. Нравилось ловить жесты, улыбки, мельчайшие движения. Нравилось, что никто не замечает его пристального взгляда, и что можно, не выдавая себя, изучать каждую черту, каждую эмоцию.

И море, и солнце, и весь этот шумный день казались всего лишь фоном для одной сцены — где был он и тот самый солдат, пока ещё не знающий, насколько прочно успел запасть Чонгуку в мысли.

Все хорошее имеет свойство заканчиваться, и это правило не щадило никого, даже роту, даже таких молодых и уставших ребят, которые только-только научились снова смеяться. Солнце медленно клонилось к горизонту, окрашивая море и небо в густые золотые и багровые оттенки. Ветер становился прохладнее, а смех — тише, словно сам день напоминал: пора возвращаться к привычной дисциплине.

Как бы Чонгук ни хотел задержать этот миг, остановить время хотя бы ещё на несколько минут, он понимал: долг всегда важнее. Пришлось собирать роту, отдавать команды, строить их обратно. И как же тяжело было видеть, как улыбки на лицах солдат постепенно угасают, уступая место той самой привычной серьёзности, что прилипла к ним навечно. Но Чон оставался непоколебим. Его голос звучал твёрдо, шаг был уверенным, и никто не усомнился в том, что он ведёт их обратно.

Генерал, высокий и строгий, появился ровно вовремя, и, не теряя ни секунды, повёл колонну к корпусу. И вскоре вернулась их обычная жизнь — строгий распорядок, словно по нотам. Сон по шесть часов, короткая перекличка, завтрак, затем утренняя тренировка до изнеможения... Потом занятия, теория, снова тренировки, строевая подготовка, приёмы рукопашного боя. День за днём, неделя за неделей — всё одинаково, будто жизнь упрямо шла по кругу.

Но у Тэхена в этом круге нашлось ещё одно, тайное звено. Ночные тренировки. Там, где остальные, выжатые до предела, наконец позволяли себе упасть на кровать, закрыть глаза и провалиться в долгожданный сон, он лишь начинал свой личный бой.

В тишине пустых залов, где только лампы тускло мерцали, Ким выводил себя на предел. Удары кулаками по грушам, шершавый канат под ладонями, резкие приседы, удары ногами — всё снова и снова, пока костяшки не обдирались до крови, пока колени не дрожали, будто чужие. Его дыхание сбивалось, сердце билось гулко, будто готово вырваться наружу, но Тэхен не останавливался. Всё, чего он хотел, — стать сильнее. Сильнее любой боли, любого страха, любого будущего врага.

И у него получалось. Постепенно движения стали чётче, удары — быстрее и мощнее. Мышцы наливались сталью, дыхание становилось глубже. Но вместе с силой пришло и другое — шум в голове. Глухой звон, который появлялся по утрам, когда он садился на занятия, или резкая боль в висках, когда инструктор заставлял его сосредоточиться. Голова кружилась, буквы расплывались, но солдат просто стискивал зубы и делал вид, что всё в порядке. Никто не должен был знать. Никто не должен был мешать.

Так проходил месяц. Однообразный для остальных, но выматывающий для него. И да, он стал сильнее — намного. Однако для Тэхена этого было мало. Никогда не бывает «достаточно», если ты сам себе самый жестокий противник.

В то же время Чонгук всё замечал. Его взгляд редко ускользал от деталей, а уж за этим солдатом он следил особенно пристально. И в тот день Чон наконец решил: пора. Рота готова. Их ждёт первое специальное, выездное задание — то, ради чего они столько времени жили в суровой академической клетке.

На утренней тренировке он собрал всех. Солдаты выстроились, тяжело дыша после разминки, спины их блестели потом, лица были напряжёнными, но глаза горели интересом: они чувствовали, что сейчас будет что-то новое.
Генерал медленно прошёлся вдоль строя, цепляя каждого внимательным взглядом. Он выдержал паузу, как опытный оратор, и только потом заговорил:

— Итак. Сегодня у нас впервые будет коллективный выезд за пределы академии. — Его голос прозвучал чётко, и в рядах тут же пробежал лёгкий шум, гул нетерпения. — Вам назначено задание. Оно будет проходить в специально оборудованном для этого месте.

Он сделал шаг вперёд, чуть повысил голос:

— Я разделю вас на команды по пять человек. Ваша задача проста: как можно быстрее найти флаг и принести его на базу. Звучит легко? — на лицах промелькнули улыбки, кто-то даже тихо хмыкнул, но Чон прищурился. — Не обольщайтесь. Это всего лишь начало. Дальше будет сложнее. Намного сложнее.

Тот замолчал, позволяя словам повиснуть в воздухе. На лицах бойцов уже не было иронии — только ожидание, азарт и лёгкое напряжение.

— Полчаса, — произнёс он наконец.

— Через полчаса жду вас здесь, полностью готовыми. Свободны.

Рота разом вскинула руки в приветствии и зашумела, расходясь. Кто-то обменивался взволнованными репликами, кто-то спорил о том, в какую команду попадёт, кто-то уже мысленно строил план. Атмосфера кипела, и это было именно то, чего Чон хотел: испытание, которое проверит их слаженность и силу.

А где-то в толпе, чуть позади остальных, Тэхен молчал. Его глаза блестели странным огнём. Он ждал. Ждал этой возможности так же, как ждал каждой своей ночной тренировки.

И Чон, бросив на него короткий взгляд, почувствовал, что именно в этом задании многое решится.

Автобусы, в которых везли роту, глухо рокотали, подпрыгивая на каждой кочке. За мутноватыми окнами мелькали серые дороги, выцветшие указатели, редкие деревни, что тонули в тумане раннего утра. Чем дальше они уезжали от академии, тем тише становился салон: смех и разговоры постепенно стихли, уступая место сосредоточенному молчанию. Каждый понимал: начинается новая глава, и никто не знал, чем она обернётся.

Полигон встретил их тишиной и тяжёлым запахом хвои. Высокие ели и дубы с сомкнутыми кронами тянулись вверх, словно пытаясь скрыть от посторонних глаз то, что ждало внутри. Заросли подлеска плотно переплетались, едва пропуская свет, а земля под ногами была покрыта ковром из старых листьев и мха. Здесь всё казалось диким, неприветливым, и именно это делало испытание настоящим.

Когда их разделили на команды, Тэхен ощутил, как сердце неприятно сжалось. Его назначили в пятёрку, где не оказалось ни одного знакомого лица. И как только Тэхен узнал участников своей команды, сразу же нашел глазами Чимина, который смотрел на него в ответ. В глазах товарища читалось сочувствие. Задание обещает быть интересным. Когда списки полностью оглашены, Чимин подходит к Тэхену и крепко обнимает, желая удачи. Остальные переглянулись, быстро обменялись словами и кивками, словно уже давно были связаны общим опытом или дружбой. Ким они почти не заметили — будто он был тенью, случайным добавлением к их числу. Никто не заговорил с ним, никто не предложил обсудить стратегию. Они просто отвернулись, занятые друг другом, а он остался стоять чуть в стороне, пытаясь не выдать того, что чувствует.

Когда прозвучал сигнал к началу, отряды сорвались с места, будто выпущенные стрелы. Команда Тэхена двинулась быстро, уверенно, почти бегом. Лес встречал их влажным дыханием: ветви хлестали по щекам, цепляли форму, корни деревьев норовили сбить с ног. Шум шагов заглушался треском веток, тяжёлым дыханием и редкими командами шёпотом.

Тэхен старался держать темп, не отставать, но ощущал спиной чужое безразличие. Словно его присутствие не имело значения, словно с ним или без него всё равно. Он двигался молча, сосредоточенно, но в груди нарастало странное ощущение — смесь злости и решимости. Пусть они игнорируют. Пусть думают, что он слабее. Тот докажет обратное.

Чем дальше они углублялись, тем тяжелее становилось идти. Воздух был густым, наполненным запахом сырости и хвои. Где-то высоко кричала птица, эхо её крика уходило вдаль. Ветки скрипели, листья шуршали под ногами, вдалеке слышалось, как другая команда ломится через кустарник. Всё вокруг было наполнено жизнью, но эта жизнь была неприветлива, сурова, будто сама природа проверяла их на прочность.

В скором времени начался дождь. Сначала редкие капли, еле заметные на горячей коже, потом всё больше и больше, пока лес не наполнился стуком воды. Тяжёлые капли падали с ветвей прямо за шиворот, промокшая форма липла к телу, делая каждый шаг вдвойне труднее. Земля превратилась в вязкую жижу, ноги увязали, сапоги чавкали, и идти становилось настоящей пыткой.

Команда ускорилась, подгоняемая азартом и страхом проиграть. Они почти не оглядывались на Тэхена, но он не позволял себе отстать. В грязи, сквозь мокрые кусты, через скользкие склоны — он двигался вперёд, стиснув зубы, не давая слабости взять верх. Лицо его было залито дождём, волосы прилипли ко лбу, дыхание стало резким, но в глазах горел огонь.

Заросли становились всё плотнее. Приходилось продираться руками, отталкивать ветви, чувствовать, как острые сучки царапают кожу. Вода скапливалась в низинах, образуя лужи, и каждый шаг туда отдавался холодом. Гул дождя, треск веток и стук сердца сливались в единый ритм.

Флаг где-то ждал их впереди, и никто не собирался останавливаться. Но именно в этот момент, когда силы были на исходе, а равнодушие команды резало сильнее ветра и дождя, Тэхен почувствовал, что это испытание не про победу. Оно про него самого. Про то, что он сможет пройти сквозь равнодушие, грязь и холод — и всё равно дойти до конца.

Он шёл вперёд. Один, но сильнее, чем когда-либо.

Лес становился всё тяжелее, будто сам оживал против них. Дождь не прекращался, струями срываясь с тёмных облаков и стекая по стволам деревьев. Воздух был густым, влажным, и от него перехватывало дыхание. Листва тяжело повисла, ветви склонились, и каждый шаг отдавался в теле болью и усталостью.

Земля под ногами давно превратилась в месиво. Сапоги вязли в грязи, приходилось с силой вытягивать ноги, и от этого мышцы горели, будто в огне. Всё вокруг было в серо-зелёных тонах: трава, мокрый мох, листья, прилипшие к форме, мутные лужи, отражающие тёмное небо. Солнца не было видно — только тяжёлая пелена облаков, из которой нескончаемо падала вода.

И всё-таки они нашли флаг. Яркое полотно, спрятанное на склоне, у подножия старого дерева, почти скрытое листвой. Один из бойцов из команды первым заметил ткань, бросился к ней и сорвал, подняв над головой, словно трофей. Остальные радостно зашумели, переглянулись с гордостью. Но радость эта обошла Тэхена стороной. Он стоял в стороне, весь промокший, измазанный в грязи, и смотрел на то, как команда празднует победу, будто его вовсе не было рядом.

Потом началось самое неприятное. Несколько насмешливых взглядов, короткие усмешки. Один толкнул его плечом, другой обронил: «Ну и зачем он тут вообще нужен был?» — и остальные хмыкнули, даже не удостоив его словами. Казалось, весь их азарт и усталость нашли выход именно в этом мелком издевательстве — над тем, кто и так был чужим. Тэхен молчал. Не отвечал. Только смотрел в землю, сжимая кулаки так, что костяшки белели под кожей.

Когда они решили возвращаться, всё произошло быстро. Один сказал: «Пошли», другой кивнул, и вся четвёрка, переглянувшись, двинулась прочь, даже не посмотрев, идёт ли за ними Тэхен. Они ушли, растворяясь в шуме дождя и зелени.

А флаг оказался у него. В какой-то момент, когда радостный боец, сорвавший полотно, махал им, ткань выскользнула из его рук, и именно Тэхен поднял её, не сказав ни слова. Он сжал флаг в пальцах, прижал к груди и не стал напоминать им. Пусть. Это было его. Его сила, его право.

Он шагнул вперёд, пробираясь через мокрые заросли. Листья били по лицу, земля скользила под ногами, дождь лился, не давая поднять головы. Каждый шаг давался тяжело, ноги тонули в грязи, но он продолжал идти.

И вдруг — скольжение. Нога срывается, сапог уходит в размокший склон. Мгновение — и почва под ним осыпается. Земля уходит из-под ног. Ветки хлещут по лицу, он пытается зацепиться рукой за корень, но ладони скользкие, силы не хватает. Всё рушится вниз.

Падение. Удар. Ещё удар. Мир сливается в шум дождя, грязи и глухой темноты.

Тэхен очнулся в яме. Узкая впадина в земле, глубиной в несколько метров, с крутыми, скользкими стенами. Вверху колыхались ветви деревьев, с которых капала вода. Всё тело болело, голова гудела, во рту стоял вкус сырой земли. Рука судорожно сжимала флаг, будто даже бессознательно он не хотел его отпускать.

Он попытался подняться. Ноги дрожали, руки скользили по размытой глине. Каждый раз, когда он упирался ладонями, грязь осыпалась вниз, заливая его одежду. Попытка за попыткой — и каждый раз падение. Дождь не щадил, вода стекала прямо в яму, превращая её дно в вязкое болото.

Тэхен задыхался. Сердце билось слишком быстро. В глазах двоилось. Но он всё равно пробовал ещё раз — подтянулся, зацепился пальцами за торчащий корень, и тот с треском обломился в руках. Он снова рухнул вниз, ударившись плечом. Боль вспыхнула, мир покачнулся, и силы окончательно оставили его.

Последнее, что он почувствовал, прежде чем сознание снова ушло в темноту, — холодная ткань флага под его пальцами.

С каждой минутой лес становился мрачнее. Тяжёлые облака опустились так низко, что казалось — небо нависло над самыми верхушками деревьев. Солнце уже не пробивалось сквозь плотный слой серости, и тьма медленно наползала на лес, делая всё вокруг чужим и угрожающим.

В яме становилось сыро и холодно. Стены, когда-то просто грязные, теперь блестели, как чёрное зеркало, облитое дождём. Вода стекала сверху, собираясь мутными лужами у его ног. Влажный воздух обжигал лёгкие, одежда липла к телу, и от холода начинало пробирать дрожью.

Тэхен несколько раз пытался выбраться. Каждый раз он цеплялся за скользкие стены, вгрызался пальцами в грязь, но силы уходили слишком быстро. Земля осыпалась, словно сама отталкивала его вниз. Он скользил обратно на дно, ударялся коленями и локтями, срывал кожу на ладонях. Каждый новый провал делал его слабее.

В груди рос страх. Настоящий, липкий, детский страх перед темнотой и одиночеством. С каждой секундой становилось всё труднее дышать, шум дождя сверху казался издевательски громким, словно мир нарочно забывал о нём. Никто не знал, что он здесь. Никто не заметил, что он остался.

Сознание начало шататься. Мир то резко становился ярким, словно вспышка молнии внутри головы, то тонул в густой темноте. Он приходил в себя, хватался за стены, пытался подняться, снова падал. Лёд пробирал его изнутри.

— Я... выберусь, — прошептал он себе, но голос его утонул в шуме дождя.

Сумерки становились всё плотнее. Яма погрузилась в почти полную темноту, только редкие блики серого света просачивались сверху. Страх давил сильнее, чем боль. В голове билось одно: они ушли... они даже не заметили... я один...

Он снова попытался подняться. Силы хватило на несколько секунд, пальцы соскользнули, и он упал на колени. Тело дрожало, дыхание рвалось на хриплые вздохи. Мир поплыл. На секунду глаза закрылись — и он отключился.

Когда очнулся, не знал, сколько прошло времени. Может, минута, может, час. Всё было чужим и холодным. Он попробовал встать, но ноги будто налились свинцом, руки не слушались. Снова тьма.

Так, между страхом и отчаянием, между вспышками сознания и провалами, Тэхен постепенно терял себя. И только флаг, прижатый к груди, казался единственным напоминанием, что всё это не сон, а реальность, из которой он пока не мог выбраться.

Когда все команды начали возвращаться, площадка у полигона зашумела. Мокрые, уставшие, но довольные лица, руки сжимают флаги, кто-то даже пытается шутить сквозь зубы, будто дождь — не беда. Чонгук стоял у ворот, холодный и сосредоточенный, его глаза внимательно отмечали каждого.
Он считал. По головам, по лицам. И когда перед ним остановилась та самая пятёрка, сердце ударило слишком громко. Их было четверо.

— Где ещё один? — голос его был низким, но от напряжения дрожал.

Солдаты переглянулись. Один пожал плечами, второй посмотрел в сторону.

— Он... отстал, — пробормотал кто-то, почти не слышно. — Мы думали... дойдёт сам.

Мгновение тишины. Дождь бил по земле, по капюшону Чона, по его плечам, но он будто не чувствовал. Потом он рванулся вперёд, шагнул так резко, что один из бойцов невольно отступил.

— Думали? — его голос сорвался на крик, заглушая ливень. — Вы «думали»?! Вы бросили товарища одного в лесу, в грёбаный ливень, без шанса на помощь?!

Никто не ответил. Четыре пары глаз смотрели в землю.

— Вы называете себя солдатами? — ярость в его голосе была похожа на раскат грома. — Солдат не бросает своего! Никогда! Даже если это враг — не бросает! А вы? Что вы сделали? Просто отвернулись и пошли!

Тот сделал ещё шаг ближе. Его глаза горели так, что никто не решался поднять на него взгляд.
— Запомните: если хоть один ещё раз поступит так же — я лично сделаю так, что вы больше никогда не встанете в строй. Вы — позор!

Последнее слово он выкрикнул так, что даже старшие офицеры, наблюдавшие со стороны, невольно напряглись. В этот момент Чонгук был не просто командиром — он был яростью, гневом и отчаянием в одном лице.
Чон не стал больше слушать оправданий. Резко развернулся и шагнул в сторону леса. Дождь лил стеной, уже не просто сильный, а такой, что воздух будто раскалывался на куски. Земля под ногами чавкала, скатываясь потоками воды.

Мужчина шёл, зовя Тэхена. Кричал его имя, снова и снова, пока голос не срывался, превращаясь в хрип. Лес отвечал лишь шумом листвы и громким барабаном капель.
Грязь затягивала сапоги, приходилось тянуть ногу с силой, ветви били по лицу, вода заливала глаза. Но Чон не останавливался. Его мысли были как кнут: он где-то здесь. Он жив. Должен быть жив.

Минуты превращались в вечность. Он шёл то влево, то вправо, прочёсывал каждый овраг, каждую низину. Несколько раз ему казалось, что он увидел тень между деревьями, но там оказывался лишь куст. Сердце стучало в висках, в груди рвалось чувство вины и страха: если я не найду его сейчас — он умрёт.

И вдруг — заметил. Лоскут ткани на ветке. Ткань флага. Его дыхание сбилось, кровь ударила в виски. Он почти побежал, цепляясь за ветки, срываясь в грязь, поднимаясь и снова падая. Ливень стёк по лицу, но он уже не чувствовал ничего, кроме бешеного гона сердца.
И вот она — яма. Узкая, тёмная, полная воды и грязи. А на дне — Тэхен. Его тело почти без движения, руки всё ещё судорожно прижимают к груди флаг, будто последнее, что удерживает его в реальности. Губы посинели, веки дрожат, дыхание слабое.

— Нет... — выдохнул Чон, и тут же полез вниз, срывая грязь, цепляясь за скользкие корни. Он спустился и опустился рядом, схватил его за плечи. — Эй! Слышишь меня?! Поднимайся! — голос его сорвался, хрипел, но в нём была такая сила, будто он способен вытянуть его из самой смерти.

Глаза Тэхена едва приоткрылись. Лицо бледное, дыхание прерывистое. И сквозь судороги губы дрогнули:
— Ге-нерал Чон... м-мне холодно...

Сердце Чонгука болезненно сжалось. Он тут же поднял его, крепко прижал к груди.
— Я здесь. Ты не умрёшь. Не смей.

Выбираться было адом. Земля скользила под ногами, руки срывались, но он держал его, будто несущееся пламя. Руки горели от напряжения, спина ломилась, но Чонгук не отпускал. Один рывок, второй, локоть зацепился за край — и наконец он вытянул их обоих на верх.
Дождь всё ещё бил стеной, но теперь он не имел значения. Чон шагал сквозь лес, прижимая его к себе, чувствуя слабое, но живое дыхание у себя под подбородком.

Свет базы впереди, фонари сквозь завесу дождя — и каждый шаг становился клятвой: он больше никогда не позволит ему быть брошенным.

Дорога до базы тянулась бесконечной полосой грязи и воды. Чонгук шагал, стиснув зубы, сжимая в руках Тэхена так, будто одно неверное движение — и тот исчезнет, растворится в ночи. Ливень хлестал по лицу, смешиваясь с горячим дыханием, сердце колотилось так яростно, что отдавалось в висках. Каждое движение давалось с боем: сапоги утопали в жиже, ноги скользили на мокрых корнях, спина ломилась от тяжести. Но он даже не позволял себе подумать о слабости.

Солдат был без сознания, его голова безвольно лежала на плече, дыхание сбивалось и глохло, словно сама жизнь выскальзывала сквозь пальцы. Иногда Чонгуку казалось, что он больше не чувствует этого дыхания — и тогда он останавливался посреди ливня, тряс его, прижимал к себе крепче, бормоча сквозь сжатые зубы:
— Нет... только не смей, слышишь? Не смей!

И снова шагал вперёд, с какой-то звериной силой, словно сам дождь и грязь боялись преградить ему путь.

Когда впереди, сквозь хлещущую пелену дождя, замаячили первые тусклые фонари базы, сердце ухнуло в пятки. Силы оставляли его, но каждый шаг теперь подгонялся лишь одной мыслью: успеть.

Ворота, затем плац. Солдаты, сбившиеся в кучки под навесами, шумные, сбитые с толку, вдруг замолкли. Их взгляды обратились к фигуре генерала, который врывался на базу, мокрый до костей, с Тэхеном на руках. В этот миг на плацу разлилась тишина, лишь дождь колотил по крыше и земле.

Чонгук даже не удостоил их взглядом. Он шёл, почти бежал, глаза горели, дыхание рвалось из груди. Двери корпуса распахнулись с грохотом, словно под натиском бури, и генерал, не сбавляя шага, промчался по коридору. Мокрые следы от его сапог тянулись по полу, капли дождя стекали с волос и с рукавов, оставляя за ним след, будто он принёс с собой сам ливень.

Он толкнул дверь медпункта, ворвавшись внутрь.

— Врач! — голос сорвался на хриплый рык, будто приказ, будто мольба.

Военный врач, седой, с усталыми глазами, подскочил от стола. На секунду замер, увидев генерала, сжимавшего в руках безжизненно-бледного юношу, и тут же кинулся к ним.

— На стол! Быстро! — врач отодвинул инструментальный столик, подготавливая всё на ходу.

Чонгук аккуратно, но всё же с дрожью в руках уложил Тэхена на белые простыни. Вода стекала с его одежды, волосы прилипли ко лбу, губы были синеватые.

Генерал стоял рядом, сжимая кулаки так сильно, что костяшки побелели. Грудь ходила ходуном, дыхание рвалось. Его взгляд был прикован к лицу Тэхена, и впервые за долгое время на этом лице — лице вечно непоколебимого Чонгука — появилось что-то почти невыносимое: отчаянный страх.

— Он жив, но истощён... переохлаждение, судороги, возможный обморок от перегрузок, — врач бормотал, проверяя пульс, ощупывая шею и виски Тэхена. — Мне нужно действовать быстро. Вода, тепло...

Чонгук шагнул ближе, его голос дрожал, но в нём всё ещё слышался железный приказ:
— Делай всё. Всё, что нужно. Чтобы он выжил.

Врач кивнул, уже доставая одеяла и ставя капельницу.

Мужчина же остался стоять рядом, мокрый, дрожащий от холода, но не отводящий взгляда. Его ладонь невольно легла на край стола, и пальцы коснулись влажных, холодных пальцев Тэхена.

Внутри у него всё рвалось на части, но он не позволял этому вырваться наружу. Он должен был оставаться камнем. Но сейчас этот камень трещал от напряжения, от страха потерять того, кого он клялся не дать в обиду. Он не мог потерять солдата. Перед глазами появлялись момент из его жизни..из войны,где он потерял таких же молодых ребят - как Ким.

Когда врач начал действовать, Чонгук стоял слишком близко, ощущая, как каждая минута тянется вечностью. Его дыхание сбивалось, а пальцы едва не врезались в край металлического стола. Он хотел остаться, но понимал: сейчас его присутствие мешает. Врач бросил короткий взгляд — строгий, требовательный, и Чонгук, сжав зубы, отступил.

Ему стоило нечеловеческих усилий развернуться и выйти из комнаты. Дверь медпункта захлопнулась за его спиной с сухим металлическим звоном, а он, шагнув в коридор, наткнулся на взгляд десятков глаз.

У стены, под тусклым светом, стояли солдаты — те самые, что были в команде Тэхена. Мокрые, с опущенными головами, будто дождь всё ещё лил на них, даже здесь, в тепле коридора. Их лица были серыми, виноватыми, они избегали его взгляда, но каждый понимал: оправданий нет.

И тут Чонгук взорвался.

— Вы! — голос рванул воздух так, что стены дрогнули. Он шагнул вперёд, и солдаты инстинктивно отпрянули, словно от огня. — Вы оставили своего! Вы бросили товарища в грязи, как ненужную вещь!

Ни один не посмел поднять голову.

— Вам весело было?! — Чонгук почти рычал, слова обрушивались на них, как удары кнута. — Пока он рвал свои силы ради этой чёртовой команды, вы даже не обернулись! Даже не посмотрели, где он!

Один из солдат, худой, с дрожащим голосом, выдавил:
— Мы... мы думали, что он... что он идёт сзади...

Чонгук резко шагнул вперёд, так близко, что тот вжал плечи в стену. Его глаза горели так, что казалось — генерал одним взглядом способен прожечь дыру насквозь.

— Думали?! — слова сорвались криком. — На войне за "думал" людей убивают!
Он оглядел всех сразу, его голос гремел в коридоре:
— Вы — солдаты или стая трусливых шакалов?! Вам дали товарища в команду — и вы должны были умереть рядом с ним, если потребуется, а не бросить в лесу, как мусор!

Солдаты стояли, как прибитые к полу. Кто-то сжал кулаки от стыда, кто-то закусил губу, на глазах у одного даже блеснули слёзы. Но ни слова больше не прозвучало — они знали: сейчас любое оправдание будет последним гвоздём в их собственный гроб.

Чонгук тяжело дышал, плечи вздымались и опадали, взгляд был тёмным, как сама ночь за окнами. И уже тише, но не менее страшно, он сказал:

— Если с ним что-то случится... я вас сотру. По одному. Каждого.

Он развернулся и вернулся в медпункт, захлопнув дверь так резко, что стекло в окне дрогнуло.