43 глава.
Элианора и Драко рухнули на пол мраморного холла поместья Ноттов. Тишину нарушал только резкий, прерывистый вдох Элианоры. Она была бледна, щека рассечена, губы дрожали от боли и ярости.
Теодор, услышав шум, выскочил из соседней комнаты. Его глаза расширились, когда он увидел её состояние. Он мгновенно подскочил ближе, ладонь уже протянулась, чтобы поддержать её за плечо:
— Элианора... что с тобой? Всё ли в порядке? — голос его дрогнул.
Но она резко отшатнулась, словно его прикосновение обожгло. Голос её был сорванный, почти крик:
— Не трогай меня! Нотт, не смей прикасаться ко мне!
В комнате повисла тягучая пауза. Драко застыл, тяжело дыша после рывка через портключ, и с удивлением уставился на неё. Теодор же застыл в ступоре, его брови нахмурились, губы приоткрылись от растерянности.
Элианора смотрела прямо в глаза Теодору, её взгляд полыхал болью и яростью. Слёзы блестели, но не скатывались вниз.
— Сукин сын... сукин ты сын, Теодор! — сорвалось у неё почти шёпотом, но в этом было больше силы, чем в крике.
Теодор молчал. Только его руки, опущенные вдоль тела, сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Затем он резко повернулся к Драко, взгляд его стал тяжёлым и повелительным:
— Выйди из комнаты...
Драко послушался.
По щекам Элианоры скользнули горячие слёзы, одна за другой, и она не пыталась их остановить. Голос дрожал, но в нём звенела сталь:
— Ты предал меня... — её плечи содрогнулись. — Использовал меня, чтобы стать Правой рукой?!
Теодор сделал шаг вперёд, губы его дрогнули, будто он искал нужные слова, но из горла вырвался только хриплый выдох:
— Эли... я—
— Не смей! — резко перебила она, вскидывая на него глаза, в которых смешались боль, ярость и отчаяние. — Не оправдывай себя только! — её голос сорвался почти на крик. — Скажи всё как есть, Теодор!
Он замер, взгляд его метался между её глазами и полом, дыхание сбивалось, а пальцы сжались так сильно, что ногти впились в ладони.
Теодор стоял напротив неё, и в его глазах больше не было той мягкости, к которой Элианора привыкла. Он опустил взгляд на мгновение, будто собираясь с силами, а затем поднял глаза и натянуто, холодно улыбнулся:
— Элианора... ох, Элианора. Ты очень глупа. — слова резали воздух, как нож. — Поверила во всю эту сказку, в эту ложь. В то, что я люблю тебя. Да, ты права. Я лишь сделал так, чтобы ты отвлеклась на меня. Чтобы поверила. И я всегда был на шаг впереди. — он медленно сделал шаг к ней, его голос был спокойным, почти насмешливым. — И именно поэтому я стал Правой рукой Волдеморта.
Он склонил голову набок, с хищной ухмылкой:
— Ты спросишь, как? Ведь я будто ничего не сделал? Но нет. Я сделал больше, чем все вместе взятые пожиратели. Просто ты ничего не замечала.
Он приблизился ещё, и его слова били сильнее любых заклятий:
— Твоя интуиция шептала тебе, что мне нельзя доверять. Твой ум понимал: люди предают. Все вокруг могут предать. Но твоё сердце... выбрало меня. И ты, как наивная девчонка, поверила в любовь.
Он чуть склонился вперёд, почти шепча:
— Теперь чувствуешь, как ты слаба? Ты знала, что я тебе не пара, знала с самого начала. Но ты не хотела в это верить. Ты цеплялась за иллюзию, которую я тебе подкинул. Иллюзию, в которой был я — твой спаситель, твой союзник, твой... любимый. — он усмехнулся, резко и холодно. — Но любовь делает слабым, Элианора. Она делает уязвимым. И я воспользовался этим.
Он выпрямился, отступив на шаг, и добавил с ледяной спокойной уверенностью:
— Ты гордилась своей силой, своей холодностью, своим недоверием к миру. Но ради меня ты предала саму себя. Вот твоя настоящая слабость.
Элианора ощутила, как земля словно уходит из-под ног. Каждое слово Теодора било её сильнее любых заклятий, разрывая сердце на куски. Она сжала палочку так, что костяшки побелели, но руки дрожали.
В глазах её вспыхнула ярость, смешанная с болью и предательством. Слёзы катились по щекам, но она не давала себе расплакаться полностью. Горло сжималось, дыхание сбивалось, но она собрала последние силы, чтобы не упасть в бездну отчаяния.
— Какой же ты гнилой...— с трудом выдавила она сквозь дрожащие зубы.
Она сделала шаг назад, отстраняясь от Теодора, но глаза её не отводили от него — смесь ненависти и обиды пылала там, словно огонь.
— Всё, что ты сказал, — продолжила она, голос наконец обрёл стальной оттенок, — ты можешь использовать, манипулировать, угрожать... но моё сердце больше не твоё.
Слёзы и гнев переплелись, делая её одновременно хрупкой и опасной. Она стояла там, дрожа, но с гордой осанкой — как воин, который получил сильнейший удар, но не пал, не сломался.
Элианора рванулась к двери, сердце колотилось, а дыхание было прерывистым и тяжелым. Каждая мышца требовала движения, каждая клетка кричала — убежать, уйти, спастись.
Драко выскочил следом, взгляд его полон тревоги:
— Элианора, стой!
Но её не остановить. Она не оборачивалась, не слушала крики. Палочка сжималась в руке, словно единственная опора в этом хаосе.
Она выскочила в холодный вечер, ветер ударил по лицу. Каждый шаг был как бег по острию ножа, но она мчалась всё дальше и дальше от этого дома, от этих стен, от Люциуса, от Теодора... от всего, что когда-то казалось безопасным.
В груди пульсировала боль, но в этом беге было что-то очищающее: она уходила, чтобы не ломаться, чтобы вернуть хоть частичку себя.
Элианора бежала, пока дыхание не стало обжигать лёгкие. Пока сердце не забилось так сильно, что казалось — оно вот-вот вырвется наружу. Она свернула в узкий, тёмный переулок, где пахло сыростью и холодом, и, наконец, остановилась.
Опершись о шершавую стену, она сползла вниз, оседая прямо на холодные камни. Колени подогнулись, руки дрожали, пальцы всё ещё цепляли палочку, как за последнюю соломинку.
Слёзы, до этого сдержанные, вырвались наружу. Горячие, тяжёлые, они катились по щекам, сливаясь с грязью и влагой. Элианора закрыла лицо руками, но это не помогало — рыдания прорвались глухими, сдавленными всхлипами.
Она чувствовала, как ненависть к себе растёт, набирает обороты, как тёмная волна: какая же я глупая... как могла поверить... как могла пустить его так близко... С каждым словом в голове эта ненависть становилась сильнее, обжигая изнутри.
Никчёмная. Слабая. Смешная. Слова крутились в сознании, как заклинания, которые невозможно снять. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони до боли, но это не помогало — пустота внутри только росла.
В тот момент мир сузился до этого переулка, до каменного пола и её собственного дрожащего тела. Казалось, что всё рухнуло, и подняться невозможно.
Голоса внутри Элианоры были словно жужжание насекомых, неумолимо давившее на разум
Она сжала голову руками, пытаясь заглушить этот внутренний шум, но он только усиливался.
И вдруг перед ней, словно из воздуха, возник силуэт. Фигура была знакомой формой, очертания её лица угадывались даже в полумраке.
— Мама... — выдохнула Элианора, сердце сжалось от смеси страха и ностальгии.
Мать стояла перед ней, спокойная, величественная, как всегда. Свет от уличных фонарей падал на неё, придавая фигуре почти нереальную, призрачную чёткость. Элианора почувствовала, как холодные слёзы сменяются тревожным замиранием — её внутренний хаос будто встретил ещё одну силу, способную повлиять на разум.
Силуэт был тих, но присутствие его тяжело давило на душу Элианоры, словно мать знала каждую её боль, каждую ошибку и каждое предательство.
Элианора горько, почти истерично улыбнулась, чувствуя, как дрожат губы. Слёзы продолжали течь, но в этой улыбке была боль — глубокая, давящая.
— Мерлин... — прошептала она, глядя на призрачную фигуру, — я схожу с ума...
Силуэт Нарциссы стоял перед ней неподвижно, но взгляд его был мягким, каким Элианора помнила только из редких воспоминаний детства. Голос матери был тих, как шелест:
— Нет, ты не сходишь с ума, девочка моя.
Элианора стиснула пальцы, сжав их до боли. Ей казалось, что она разговаривает сама с собой, что это плод её надломленного сознания, но голос матери звучал так ясно, так живо.
— Ты не слабая, Элианора, — продолжил призрак, чуть склонив голову. — Ты живая. И ты ещё можешь встать.
Элианора закрыла глаза, не зная, смеяться ей или плакать.
— Я... — её голос сорвался. — Я столько всего потеряла.
Силуэт наклонился чуть ближе, будто бы касаясь её плеча, хотя Элианора не чувствовала прикосновения:
— Не ненавидь себя. Ты и так несёшь слишком много.
Внутри Элианоры будто что-то дрогнуло от этих слов, как едва заметная трещина во мраке.
Элианора подняла на призрачную фигуру матери покрасневшие глаза. Слёзы текли по щекам, но в голосе её впервые за всё это время появилась нежность, детская, уязвимая:
— Я так скучаю по тебе, мам... — прошептала она, почти беззвучно, как молитву.
Силуэт Нарциссы словно дрогнул, лёгкая дымка, из которой он был соткан, начала расплываться. Лицо, которое так хотелось рассмотреть, стало размываться, терять очертания.
— Мам, не уходи... — едва слышно выдохнула Элианора, протягивая к призраку руку.
Но фигура уже растворялась в воздухе, словно её никогда не было. Холодный переулок снова стал пустым, мрачным, влажным. Только шорох ветра да далёкие голоса.
Элианора осталась сидеть на каменном полу, опустив руку, которая так и не коснулась матери. Пустота вокруг стала тяжелее, как будто кто-то вырвал у неё последнюю нить, связывавшую с чем-то тёплым.
Её плечи содрогнулись, из груди вырвался сдавленный звук — не то всхлип, не то стон. Всё внутри казалось выжженным. Даже дыхание давалось с трудом.
Элианора опустила голову и,сломленная, подтянула ноги к груди. Обняла их руками, сжалась в маленький, хрупкий комок. Мир вокруг расплылся — не осталось ни улицы, ни прохладного ветра, ни звуков снаружи, — только её дрожащие плечи и мокрые от слёз ладони.
Она уткнулась лбом в колени, закрываясь от всего, будто это могло защитить от боли, и вдруг из груди вырвались рыдания. Глухие, рваные, отчаянные. Она плакала без звука, потом сдавленно, потом громче, почти захлёбываясь в собственных слезах.
Это было не просто горе. Это было бессилие — накопленное за все годы, за все предательства, за каждую стену, которую она строила вокруг себя, а потом сама разрушала. В этом плаче была боль, ненависть, стыд, отчаяние. Ей казалось, что она сжимается до точки, исчезает, растворяется в этой холодной, мокрой улице.
Каждый всхлип отзывался болью в груди, каждый вдох давался с трудом, как будто воздух стал слишком тяжёлым. Она не знала, как подняться, не знала, что делать дальше — и впервые за долгое время позволила себе не знать.
— Я так устала...