32 глава.
Элианора сначала даже не поняла, что что-то не так. Всё началось с лёгкой дрожи в пальцах, будто в коридоре внезапно похолодало. Она попыталась сделать вдох глубже, но воздух не наполнял лёгкие до конца — дыхание стало рваным, коротким. В глазах заплясали тени, мир покрылся мутной дымкой, словно кто-то резко задёрнул занавес.
Голова закружилась, и пол под ногами качнулся. Она вцепилась пальцами в стену, но камень был скользким, и руки не слушались. Сердце билось слишком быстро, будто пыталось вырваться наружу, а грудь сжимала тяжесть, что не давала вдохнуть полной грудью.
Кашель прорвал её горло резко, мучительно, и она согнулась пополам, прикрывая рот ладонью. Металлический привкус ударил по вкусовым рецепторам — кровь. Она судорожно вытерла губы, но алые пятна остались на коже.
Тьма медленно сжимала её поле зрения: сначала углы комнаты исчезли, затем размылись очертания предметов, и в центре оставалось только узкое кольцо света. Всё вокруг будто таяло, и вместе с этим таяла её решимость держаться.
Колени предательски подогнулись, и она опустилась на холодный каменный пол, прижимаясь к нему щекой. Гул в голове усиливался, как будто сотни голосов шептали что-то сразу. Элианора понимала: таблетка не подарила спасения — она отняла остатки сил.
И в этот миг, среди кашля и темнеющего воздуха, в её голове мелькнула холодная мысль: если сейчас никто не явится — она может так и остаться лежать здесь.
Теодор только что вышел из комнаты, собираясь остаться наедине со своими мыслями, но сразу замер, заметив её. Элианора лежала у стены, сползшая вниз, бледная до болезненной прозрачности. Её губы были испачканы алым, а в груди рвался кашель, словно её тело вырывало изнутри.
— Элианора! — голос его сорвался с привычного холодного тона, превратившись в резкий крик.
Он тут же бросился к ней, колени больно ударились о каменный пол, когда он подхватил её под плечи, прижимая к себе. Её тело было слишком лёгким, слишком дрожащим, будто она держалась на ниточке.
— Чёрт, — прошипел он, удерживая её голову у своей груди. — Что ты с собой сделала?
Его пальцы дрожали, но он всё равно пытался унять её кашель, проводя ладонью по её спине, будто этим мог помочь. Он видел, как её глаза закатываются, как зрачки ускользают из фокуса. В груди у Теодора поднималась паника, которую он не позволял себе никогда.
Он тихо, почти рыча, повторял:
— Держись. Слышишь?
Он сжал её сильнее, прижимая к себе, и в этот миг весь его холодный фасад треснул — осталась только голая, яростная необходимость удержать её живой.
Теодор поднял её на руки — тело показалось хрупким, словно кукла, которая могла расколоться от малейшего движения. Он быстро прошёл по коридорам, даже не обращая внимания, если кто-то видел их. В груди всё кипело от злости и страха одновременно.
Влетев в её комнату, он почти рывком открыл дверь и опустил Элианору на кровать. Она лежала неподвижно, бледная, губы подрагивали. Теодор навис над ней, глаза горели.
— Что ты с собой сделала, Элианора?! — его голос сорвался на крик, резкий, колючий.
Он шагнул назад, провёл рукой по волосам, но снова повернулся к ней, не в силах сдержаться.
Теодор смотрел на неё не просто пристально — в его взгляде теперь было что-то ближе к испугу, чем к гневу. Голос, который прозвучал следующим, был ровным, но в нём слышалась стальная нота:
— Что ты употребляешь, Элианора?
Она подняла на него глаза — красные, с расширенными зрачками, в них плясали остатки жара и ломки. Её ответ сорвался из горла хрипом, почти шёпотом:
— Ничего... я ничего не употребляю.
Теодор бросил быстрый, недоверчивый взгляд на её руки, на сумку, на складку мантии — на всё, где мог скрываться любая мелочь. Он почувствовал, что терпение лопается, и голос его стал жестче:
— Мерлин, да прекрати врать. Я не враг тебе, я не тот, кто будет рад, если ты себя погубишь. — Он сделал шаг вперед. — Доставай.
Элианора на миг оцепенела, в её лице промелькнула паника, смешанная с гордостью — та самая гордость, что часто заставляла её прятать слабости. Она медленно отозвала руку к боку, сжимая что-то в кармане, и слова застряли у неё в горле.
— Я сказал доставай, — повторил он, и это уже не был вопрос. Теодор не умел просить — он приказывал. Но сейчас в приказы вплеталась другая нота: тревога, почти мольба.
Она не достала.
Для Теодора этот отказ стал точкой кипения. Холод, которым он так часто измерял мир, лопнул, и внезапно он сорвался: резкое движение руки, и он схватил её за локоть, сильнее, чем следовало бы, чтобы вырвать у неё из ладони то, что она прятала. Её тело дернулось, глаза налились страхом. В ответ она попыталась вырваться, пальцы цеплялись за ткань мантии, но Теодор держал крепко — не жестоко, но твёрдо; в его хватке было немало паники.
— Элианора! — выдохнул он сквозь сжатые зубы. — Доставай, иначе я сам вытащу!
Ещё один рывок — и её пальцы разжались. На ладони, в свете тусклой лампы, блеснула стеклянная баночка. Теодор взял её, как будто касался чего-то ядовитого, и мгновение стоял, уставившись на содержимое. В комнате повисла такая тишина, что слышалось, как где-то внизу капает вода.
Он не стал кричать и не стал обижаться. Вместо этого его голос, впервые за всю ночь, стал осторожен и тих:
— Почему ты скрывала это? — спросил он уже не жестко, а с болью. — Скажи мне правду, Эли. Для Теодора этот отказ стал точкой кипения. Холод, которым он так часто измерял мир, лопнул, и внезапно он сорвался: резкое движение руки, и он схватил её за локоть, сильнее, чем следовало бы, чтобы вырвать у неё из ладони то, что она прятала. Её тело дернулось, глаза налились страхом. В ответ она попыталась вырваться, пальцы цеплялись за ткань мантии, но Теодор держал крепко — не жестоко, но твёрдо; в его хватке было немало паники.
— Элианора! — выдохнул он сквозь сжатые зубы. — Доставай, иначе я сам вытащу!
Ещё один рывок — и её пальцы разжались. На ладони, в свете тусклой лампы, блеснула стеклянная баночка. Теодор взял её, как будто касался чего-то ядовитого, и мгновение стоял, уставившись на содержимое. В комнате повисла такая тишина, что слышалось, как где-то внизу капает вода.
Он не стал кричать и не стал обижаться. Вместо этого его голос, впервые за всю ночь, стал осторожен и тих:
— Почему ты скрывала это? — спросил он уже не жестко, а с болью. — Скажи мне правду, Эли.
Она с трудом подняла голову, губы её были сухи, глаза — влажные. В голосе полыхнул стыд и упрямство одновременно:
— Потому что никто не должен знать. Потому что я сама должна справиться.
Теодор крепко сжал баночку, потом одним движением открутил крышку и, не смотря на её вскрик, высыпал содержимое на ладонь, стряхнул в кулак и с силой раздавил. Пластмассовый хруст был почти звуком приговора.
— Ты не справляешься одна, — сказал он едва слышно. — И если ты не можешь этого признать — тогда позволю признать это за тебя.
Элианора сжала зубы так, что в висках застучало. В её голосе поселилась шипящая, почти хриплая мольба:
— Пожалуйста... не говори Драко.
В его лице не было нарочитой жестокости — было презрение, смешанное с упрёком, которое причиняло сильнее, чем любой удар. Он оттолкнул от себя ту слабую жалость, что иногда пересекала его взгляд, и произнёс спокойно, но безапелляционно:
— Ты с ума сошла? Я скажу ему. Драко — тот, кто действительно заботится о тебе. А ты, как неблагодарная, продолжаешь губить себя ещё хуже.
Эти слова прозвучали не как угроза, а как вердикт. Элианора почувствовала, как по её спине пробежал холод — не от ночного воздуха, а от предательства, которое в ней вспыхнуло, будто огнём. Она выдохнула коротко, губы поджала в тонкую линию — и затем прошипела на всю комнату, тянущееся от боли и горечи:
— Да перестань уже... презирать меня.
В её голосе не было слёз сейчас — была сталь. Но глаза выдавали всё: в них плясали смутные искры обиды, усталости и пустоты. Она смотрела прямо в Теодора, и в этом взгляде было столько обвинения, сколько и просьбы: обвинение за то, что он взглянул на неё не как на человека, а как на проблему; просьба — не выносить её слабость на суд.
Теодор на мгновение замер, будто ударившись о её слово.
Теодор провёл рукой по лицу, будто сдерживая раздражение, и глухо произнёс:
— Не веди себя как маленький ребёнок. Я не презираю тебя, Элианора... я забочусь о тебе.
Элианора усмехнулась криво, но в её улыбке не было веселья — только горечь. Голос сорвался на хрип, каждое слово словно царапало горло:
— Заботишься?.. Странно ты как-то заботишься. Ты кричишь на меня, смотришь так, будто я — мусор под ногами, а потом заявляешь, что это и есть твоя забота.
Она с трудом приподнялась на локтях, глаза метались, блестели, будто у зверя, загнанного в клетку.
— Знаешь, Тео... твоя забота ранит сильнее, чем твоя ненависть.
Слова Элианоры повисли в воздухе, будто раскалённое железо, и Теодор впервые за долгое время замер, не зная, что ответить. Он хотел отмахнуться, снова накричать, снова выставить себя холодным и равнодушным — так было проще. Но что-то в её голосе, надломленном и упрямом, в её взгляде, полном боли и злости одновременно, зацепило его глубже, чем он хотел признать.
Он почувствовал, как внутри кольнуло неприятное чувство — не жалость, нет, а нечто большее. Что-то близкое к вине.
Теодор сжал челюсти, стараясь сохранить маску безразличия, но пальцы сами дрогнули, когда он хотел поправить ворот рубашки.
— Ты даже не представляешь, насколько ты неправа... — глухо сказал он, и в голосе прозвучала тень усталости, которой раньше не было.
Элианора, уловив эту едва заметную трещину в его холоде, посмотрела на него так, словно впервые увидела в нём не только ледяную стену, но и что-то живое.
Элианора с трудом поднялась с кровати, ноги дрожали, будто каждая клетка тела сопротивлялась движению. Добравшись до тумбочки, она дрожащей рукой потянулась за сигаретами, но прежде чем её пальцы коснулись пачки, сильная рука Теодора перехватила её запястье.
Он сжал её руку крепко, не позволяя сделать ни шага дальше. Его глаза вспыхнули — холодные, но полные ярости.
— Ты серьёзно? — резко бросил он, наклонившись ближе. — После всего, что только что произошло, ты тянешься за этим дерьмом?
Элианора дёрнула рукой, но хватка Теодора была железной. Она вскинула на него взгляд — упрямый, с вызовом, но в глубине глаз мелькнуло отчаяние.
— Отпусти, — прошипела она, — это моё дело.
— Твоё дело? — он почти рассмеялся, но в смехе не было ничего смешного. — Когда ты валишься без сознания и кашляешь кровью? Когда жрёшь таблетки, даже не думая, чем это кончится? Это уже не только твоё дело, Элианора.
Он наклонился ещё ближе, так что её дыхание смешалось с его, и прошептал, но так жёстко, что каждое слово врезалось в неё:
— Хочешь уничтожить себя? Но пока я рядом — я не позволю.
Элианора взорвалась, слова вырывались из нее на одном дыхании, острые, как осколки стекла:
— Мне не нужна твоя забота. Ты — никто для меня, понял? Я ненавижу тебя. Всю жизнь ненавидела. Ты что, забыл?
Её глаза горели, в голосе — равнодушное проклятие и глухая рана. Она так хотела этим оттолкнуть его, выжечь из себя последнюю ниточку привязанности.
Теодор на секунду застыл — в его лице промелькнула тень раны, но ответ последовал не сдержанно, а резко, с хищной ясностью. Он оттолкнул её от тумбочки, шагнул вперёд и прижал к каменной стене, ладони на её плечах удерживали, не давая отойти.
— Ненавидишь? — произнёс он тихо, и в голосе прозвучало почти требование ответа. — Тогда объясни мне одно: что тогда были эти признаниях, поцелуи, стоны? Ты просто так отдалась мне тогда, когда ненавидела меня, Элианора?
Его взгляд не отрывался от её лица; в нём не было дикого обвинения, скорее — холодное требование правды. Элианора почувствовала, как внутри что-то щёмит и рвётся; его слова врезались глубже, чем любой упрёк.
Элианора тяжело дышала, прижатая к стене. Сердце гулко билось в груди, и на миг ей показалось, что оно слышно даже Теодору.
— Это ничего не значило.
Теодор прищурился, и в его глазах мелькнуло что-то опасное — то ли насмешка, то ли гнев.
— Ничего? — прошипел он, склонившись ближе, так что его дыхание касалось её губ. — Тогда скажи это, глядя мне в глаза. Скажи, что ты не дрожала, когда я прикасался к тебе. Что не искала мой взгляд. Что не цеплялась за меня, когда тебе было плохо.
Элианора прикусила губу до крови. Внутри всё клокотало: и злость, и стыд, и желание одновременно. Она хотела крикнуть, ударить его, но вместо этого её голос сорвался на шёпот:
— Отпусти...
Теодор не двинулся. Его пальцы вжимались в её плечи, но в глазах не было ярости — только мрачная решимость и какое-то странное, почти болезненное чувство, которое он не мог скрыть.
— Не отпущу, — сказал он глухо. — Пока ты не перестанешь врать хотя бы себе.з
Он резко наклонился и поцеловал её — грубо, почти с вызовом, будто пытаясь вырвать из неё правду силой. Его губы были жесткими, без капли нежности, и всё же Элианора не оттолкнула его. Она застыла, позволяя этому поцелую разорвать её изнутри, словно признавая то, что так отчаянно пыталась отрицать.
Теодор отстранился всего на миг, его дыхание было прерывистым, глаза тёмными и колкими.
— Тогда почему ты не оттолкнула меня? — прошипел он, почти касаясь её губами.
Не дав ей времени ответить, он снова прижался к ней, второй поцелуй был ещё яростнее, ещё требовательнее, будто он не позволял ей больше прятаться за ложью и гордостью.
Теодор не отпускал её, лишь отстранялся на секунду, чтобы снова прижаться к её губам. Его поцелуи были короткими, обжигающими, как удары, от которых у неё перехватывало дыхание. Его ладонь скользнула по её щеке, потом по шее, оставляя на коже следы жара.
— Почему ты не отталкиваешь меня? — хрипло спросил он, снова впиваясь в её губы.
Его пальцы задержались на её ключице, ощущая, как дрожит её тело. Он прижался ближе, взглядом прожигая насквозь.
— Почему ты дрожишь, Элианора? Это от ненависти?.. — он снова коснулся её губ, почти шепча. — Или от чего-то другого?
Теодор не останавливался. Его поцелуи стали жёстче, почти агрессивными — губы скользили по её шее, касались ключиц, оставляя тёплые, болезненные следы. Он стиснул её за талию, притянул к себе, дыхание прерывистое, будто с каждой секундой рвалось наружу.
Его зубы едва касались кожи на шее и ключиц, оставляя маленькие красные отметины — проявление раздражения, злости и желания контролировать её одновременно. Каждое прикосновение, каждый укус были наполнены страстью и скрытой яростью.
— Почему ты не сопротивляешься? — прохрипел он, прижимаясь к её телу.
Он снова целует её, но уже между поцелуями слегка кусает, ощущая, как она слабеет, как её тело реагирует на каждое движение. Каждое его касание было одновременно наказанием и обещанием.
Тело Элианоры дрожало, дыхание прерывистое и тяжёлое, каждый вдох давался с трудом. Её грудь поднималась и опускалась неровно, сердце колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит.
Теодор продолжал неотступно: губы скользили по её шее, ключицам, оставляя лёгкие укусы, словно метки, едва ощущаемые, но оставляющие след.
Её дыхание стало рваным, тяжёлым — каждый вдох словно давался с усилием. Грудь судорожно поднималась и опускалась, губы дрожали, будто она пыталась что-то сказать, но слова застревали.
Теодор, видя её состояние, только сильнее впился в неё. Его зубы вонзились в нежную кожу на ключице, оставляя болезненные следы. Она едва слышно застонала — от боли или от того, что внутри смешалось слишком много чувств.
Он держал её крепко, почти не давая двинуться. Его укус стал резче, сильнее, словно он хотел, чтобы она запомнила это прикосновение навсегда. Он поднял глаза на неё, дыхание тяжёлое, взгляд холодный и жадный одновременно.
Её губы дрожали, дыхание сбивалось, и в какой-то миг она, собрав все силы, выдохнула почти шёпотом, сдавленным и прерывистым:
— Тео... остановись...
Глаза её блестели, но не от слёз — от напряжения и того внутреннего хаоса, что рвал её изнутри. Она чувствовала его руки, его жёсткие поцелуи, его укусы — всё это сливалось в горячую, мучительную смесь, от которой сердце колотилось так, будто вырвется.
Она попыталась чуть отодвинуться, положила ладонь ему на грудь, не толкая, а скорее умоляя.
Её тело всё ещё дрожало — от ломки, от его прикосновений, от того, что она не понимала, где заканчивается ненависть и начинается зависимость от него.
Он приблизился так близко, что её дыхание смешалось с его. Голос Теодора звучал низко и жестко, будто приговор, но в глазах горел огонь — смесь злости, боли и того чувства, которое он сам боялся признать:
— Ну давай, — прошептал он, почти касаясь её губами. — Повтори. Всё, что было между нами — ошибка. Скажи, что ненавидишь меня.
Его пальцы крепче сжали её подбородок, вынуждая смотреть прямо в его глаза. Он не отводил взгляда, будто хотел прожечь её насквозь, вытащить правду силой.
— Скажи это, Элианора, — холодно добавил он, — и я уйду.
Но в его голосе сквозила едва заметная трещина — та, что выдаёт человека, который отчаянно хочет услышать обратное.
Она открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли в горле. Воздуха будто не хватало, сердце колотилось в висках. Она смотрела в глаза Теодору — слишком близко, слишком пронзительно, слишком честно.
Губы дрогнули, но ни одного звука так и не сорвалось. Вместо этого она резко отвела взгляд, словно не выдержала его напора.
Пальцы дрожали, тело отзывалось на каждое его прикосновение, а душа металась между яростью и отчаянным желанием. Она хотела выкрикнуть, что ненавидит его — но не смогла.
Тишина повисла между ними, тяжелая, почти мучительная. И именно это молчание стало для Теодора ответом куда громче любых слов.
Теодор вдруг отстранился. Его дыхание все еще было тяжелым, в глазах пылала сдержанная злость, но он заставил себя успокоиться. Молча, без лишних слов, он скользнул рукой под её колени, другой обхватил за спину и легко поднял её на руки.
Элианора вздрогнула, но не сопротивлялась. Она чувствовала, как дрожь все еще бьет её тело, как дыхание сбивается. Он нес её к кровати так уверенно и осторожно, будто она была чем-то хрупким, опасно хрупким.
Аккуратно уложив её на матрас, Теодор потянулся к одеялу и расправил его поверх неё. Движения были неожиданно бережными — слишком тихими и почти домашними для того холодного Нотта, которого знали все вокруг.
Он задержался на секунду, склонившись над ней, смотрел в её лицо, словно пытался прочитать каждую эмоцию. Но не сказал ни слова. Лишь подтянул одеяло выше, до самого подбородка, и отстранился, оставив её в этом странном коконе безопасности и смятения.
Он задержался рядом, его ладонь всё ещё лежала на краю одеяла. Голос прозвучал тихо, почти шёпотом, но в этой сдержанности было больше силы, чем в крике:
— Спи, Элианора.
Его взгляд был холодным, как всегда, но в глубине чувствовалось напряжение — будто он боролся сам с собой. Не дал ей возразить, не оставил места для дальнейших слов. Просто выпрямился, убрал руку и медленно отошёл к стулу у стены, чтобы сесть рядом и следить за ней.
Элианора ещё какое-то время тяжело дышала, её сердце колотилось, а пальцы цеплялись за край одеяла. Но в его спокойном, уверенном тоне было что-то, что заставило её закрыть глаза, хотя мысли продолжали метаться.