31 глава.
Они медленно шли по тропинке, ведущей к условленному месту, где уже ждали Драко и Астория. Луна высвечивала очертания замка позади них, а впереди сгущалась тень аллеи. Тишина давила — только хруст гравия под ногами.
Девушка нахмурилась, её голос прозвучал настороженно:
— А куда мы идём?
Теодор замедлил шаг, бросил на неё короткий взгляд и тут же выдавил лёгкую усмешку — ту самую, что всегда разоружала.
— Туда, где потише, — ответил он, мягко соврав. — Ты сама говорила, что устала от лишних ушей и любопытных глаз. Здесь можно будет спокойно поговорить.
Он сказал это так убедительно, что в его тоне не дрогнула ни одна нота. Даже глаза — холодные, глубокие — будто излучали спокойствие. Девушка смутилась, но всё же кивнула, не задавая больше вопросов.
Элианора, шедшая чуть позади, краем уха уловила их разговор. Она почувствовала, как в груди неприятно кольнуло: Теодор слишком умело лгал. И в этом было что-то опасное, даже для неё самой.
Тропинка вывела их к опушке, где между деревьями мерцал огонёк фонаря. Там уже ждали Драко и Астория, затаившиеся в тени.
У самого края рощи, где фонарь отбрасывал длинные дрожащие тени, сидели Драко и Астория. Они выглядели так, будто случайно оказались здесь: Астория нервно теребила край плаща, а Драко мрачно вглядывался в темноту.
Девушка, которую вывел Теодор, остановилась и нахмурилась:
— Драко? Астория?.. Что вы тут делаете? — в её голосе прозвучало искреннее удивление, смешанное с лёгким подозрением.
В тот же миг за спиной Теодора шагнула вперёд Элианора. Она вышла из тени так тихо, что движение казалось почти призрачным. Лунный свет заскользил по её лицу, обнажив холодный взгляд и сжатые губы.
Девушка резко обернулась, её глаза округлились. В них вспыхнуло то самое мгновенное осознание, когда все кусочки головоломки сходятся в единую, пугающую картину.
Элианора не сказала ни слова. Её молчание давило куда сильнее, чем любые объяснения. В воздухе повисло напряжение — предвещание того, что сейчас произойдёт.
Элианора чуть наклонилась вперёд, её губы почти коснулись уха Теодора. Голос прозвучал шёпотом, низким и ледяным:
— Лучше сразу телепортируй её в Малфой Мэнор. Она сейчас поднимет шум.
Теодор едва заметно кивнул, прищурившись, и сильнее сжал запястье девушки, которая начала вырываться, сбитая с толку. Её дыхание стало прерывистым, в глазах мелькнула паника.
Драко и Астория переглянулись, затаив дыхание. Всё происходящее казалось ещё нереальнее в этой ночной тишине: шёпот, дрожь огоньков, готовая разразиться вспышка ужаса.
Элианора стояла рядом, холодная и собранная, будто сама ночь подталкивала её к этому решению.
Теодор не стал тянуть время. Его пальцы впились в руку девушки так резко, что она вскрикнула.
— Хватит вопросов, — холодно бросил он.
В следующее мгновение он резко дёрнул её к себе, и воздух вокруг содрогнулся. Сухой треск, оглушающая тьма — и вихрь закрутился, утягивая их прочь.
Элианора, Драко и Астория тут же среагировали: почти одновременно схватили Теодора за плечи и локти. И в тот же миг — хлопок, сжатие со всех сторон, будто их проглотила сама пустота.
Всё исчезло — коридор, тени, шёпоты Хогвартса. Мир рванулся вперёд, и они рухнули уже на холодный каменный пол Малфой Мэнора.
Они возникли прямо в центре зала, и Нина сразу же дернулась, распахнула рот, чтобы закричать, но Элианора оказалась быстрее. Ее ладонь жестко прижалась к губам девушки, не оставив ни малейшего шанса выдохнуть звук.
— Тихо, — прошипела она, глаза блеснули.
Дернув её за руку, Элианора почти силком потащила пленницу по длинному коридору. Каблуки Нины громко отбивали по каменным плитам, сопротивление только усиливало резкость движений.
Рывком она распахнула ближайшую дверь — в небольшую пустую комнату с голыми стенами — и без колебаний вышвырнула туда девушку. Та упала на пол, задыхаясь, но вскочить не успела: следом в комнату вошли Драко, Астория и Теодор.
Элианора щёлкнула замком, и тяжёлая дверь захлопнулась, отрезав Нину от коридора.
Внутри воцарилась густая тишина, нарушаемая лишь сбивчивым дыханием пленницы и гулким биением сердца каждого из них.
Элианора стояла у двери, прижавшись к прохладной стене, и медленно подняла взгляд на девушку. В глазах её застыл лед, а на губах легла тонкая, холодная улыбка.
— Извини, Нина, — произнесла она почти ласково, но каждое слово звенело, как лезвие. — Ты слишком наивна. Доверилась пожирателю, который несколько месяцев не появлялся на занятиях лишь из-за своих чувств.
Она сделала шаг вперёд, вглядываясь в побледневшее лицо пленницы.
— Не зря говорят, что любовь туманит разум, — продолжила Элианора, голосом, в котором сквозило что-то почти жалостливое, но на самом деле — полное презрения.
Нина сглотнула, пятясь к стене, глаза метались от Теодора к Драко, потом снова к Элианоре. Та, напротив, двигалась неторопливо, с хищной уверенностью, словно кошка, играющая с добычей.
Нина, прижатая к стене, заговорила поспешно, голос её дрожал, словно от холода:
— Ты... ты ревнуешь Теодора? — она переводила взгляд с Элианоры на него и обратно. — Честно, я не буду больше к нему лезть! Мне он не нужен, я... я не знала, что он с тобой!
Слёзы выступили на глазах, она вскинула руки, будто защищаясь от невидимого удара:
— Я не хотела ничего плохого, правда.
Она наклонила голову набок, будто с любопытством разглядывая насекомое в банке.
— Ревность? — тихо произнесла она, с насмешкой. — Ты серьёзно думаешь, что я готова запачкать руки только ради какой-то глупой девичьей ревности?
Она шагнула ближе, так, что Нина вжалась в стену, не находя выхода.
— Ты не понимаешь, — прошептала Элианора почти нежно, — тут речь не о Теодоре.
Нина дрожала, прижатая к стене, её слова захлёбывались в слезах и страхе.
Драко стоял чуть в стороне, сложив руки на груди, но его взгляд был прикован к Элианоре. В серых глазах мелькнула тень сомнения — он понимал, что сейчас творится нечто куда более мрачное, чем простая «ошибка Астории».
Теодор же оставался рядом, холодный и отрешённый. Его глаза не выражали ни ужаса, ни жалости, только спокойное, почти ледяное наблюдение. Он прекрасно понимал: спорить с Элианорой в этот момент бессмысленно.
Астория спряталась за спиной Драко, её пальцы вцепились в ткань его мантии. Она не смела произнести ни слова, но её глаза были полны ужаса — впервые она воочию видела, как «игры» Пожирателей превращаются в реальную смерть.
В комнате воцарилось напряжённое молчание: каждый из них по-своему понимал, что обратного пути уже нет.
Ломка схватила её железной лапой — внутри всё горело, мысли ломались на острые осколки. Элианора выхватила палочку, пальцы дрожали, но в голосе действовала холодная решимость: время неумолимо требовало действия — или она, или она.
В тот самый миг Нина сорвалась с места, глаза её выжигала паника и лютая ярость. Она раскатилась по комнате, голос рванулся наружу, как приговор:
— Да что ты творишь, эгоистка?! — крикнула она, слова лились быстрой, режущей лентой. — Думаешь, станешь кем-то после этого? Подумала: возьмёшь чужую жизнь и люди станут тебя уважать? Ты смешна! Ты только спасёшься от собственного бессилия. Ты веришь, что будешь с ним? Он использует тебя, как всех. Ты попадёшь в Азкабан или умрёшь от рук того, кого прославляешь — так же, как и твоя мамаша. Ты этого хочешь? — её голос дрожал, но каждое слово били в Элианору, как удар.
В её крике не было прошения — только обвинение, проклятье и отчаянная попытка разорвать тот круг крови и лжи, в который они все попали.
Слова про мать вспыхнули в Элианоре как тлеющая спичка, и вместо ответа она выдохнула одно короткое, смертельно холодное слово. Палочка в её руке вспыхнула — не для показа, а чтобы заставить тело и дух заплатить за брошенное обвинение.
Круцио ударило по девушке мгновенно: её крик рванул из груди, зияющий, безудержный, как будто внутри зажгли что-то огненное. Тело выгнулось, руки и ноги судорожно дернулись, губы искривились в немом вопле — звук, который ломал пространство вокруг. Это не был просто вопль боли; это был звук, который заставлял пространство дрожать от бессилия и страха.
Элианора держала заклинание без пощады. Минуты растягивались, каждая казалась вечностью: лицо Нины исказилось, слёзы потекли горячими дорожками, дыхание стало прерывистым, то учащённым, то совсем застывало между судорогами. Элианора не отрывала взгляда — её лицо оставалось каменно-спокойным, в нём играла лишь ледяная решимость. Теодор стиснул челюсти; Драко отвернулся, чтобы не видеть, как ломается человек, и его лицо съежилось от внутреннего протеста и стыда. Астория, прижавшаяся к спине Драко, закрыла глаза, не в силах смотреть.
Через три минуты — которые для всех вокруг казались слишком долгими — Элианора наконец отпустила заклинание. Нина рухнула на колени, весь её силуэт дрожал; дыхание было хриплым, глаза — расширенными и потухшими, как у человека, только что выплывшего из глубокой воды. Её губы шевельнулись, выдавая бессвязные стоны, но она уже не могла собрать слов.
Элианора шагнула вплотную, так что холодный камень стены едва касался её спины. Она нагнулась, жёстко взяла подбородок дрожащей девушки в ладони, заставив поднять голову. В её голосе не было ни жалости, ни победной гордости — был лишь сухой приговор, прошипленный в упор:
— Вот это ты зря, — произнесла она тихо. — Могла бы умереть без боли, а теперь — страдай.
Слова повисли в воздухе словно лед. Нина посмотрела на неё глазами, полными ужаса и новой, тяжёлой осознательности. По скуле пробежала слеза; губы Нины шевельнулись в попытке что-то ответить, но ей не было силы. Теодор и Драко молча наблюдали — в их взглядах плыл и страх, и негодование, и понимание: назад дороги уже нет.
Ломка сдавила её изнутри так, будто кто-то сжимал сердце в кулаке. Элианора дышала коротко, глаза блестели не от слёз — от жажды облегчения, которую могли утолить лишь таблетки. Вместо этого она направляла своё бешенство наружу.
Палочка в её руке зажглась холодным светом. Круцио срезало воздух, и снова — вопль: резкий, ломкий, рвущийся из груди. Нина корчилась, её тело сжималось в судорогах, звук рвался и тушился о каменные стены. Элианора держала заклинание дольше, чем прежде; казалось, она и сама подпитывается этим контролем над болью — хозяином чужой боли она на время становилась свободной от собственной.
Когда она, наконец, отпустила, Нина едва дышала. Элианора не собиралась останавливаться. Она улыбнулась — тонкой, как лезвие — и в голосе её зазвучала ледяная уверенность. Пальцы сжали палочку снова, медленно, как того требовала ритуальность жеста, и произнесла слово, которое отбрасывало тень хромовой сталью на всё вокруг. Заклинание разрезало воздух — не крик, а шипящий скрежет, который отозвался в ушах у всех присутствующих.
Слово «Сектумсемпра» разгорелось как ледяной нож. Оно не было театром: ткань платья на груди Нины вздрогнула, потом потекла тёмная полоса, и уже не только шёпот — из её губ рванулся новый, жуткий звук. Элианора смотрела на это так, будто читала подпись под исполнением приговора. Кровь — точечно, сдержанно — показалась на камне, не расплескалась, но знак был ясен: рана, которую нельзя было скрыть, боль, что не затихнет шепотом извинений.
Драко вскинул движение, как будто хотел вмешаться, но застывший взгляд Теодора остановил его. Теодор стоял как ледяной столп: не мольба, не ужас — только расчёт.
Но Элианора уже жила в другом ритме: ломка диктовала ей импульсы — она стала жёстче, холоднее, без жалости. Она хотела таблетки, и этот голод переполнял её так, что любой человек рядом превращался в мешок, в объект, в путь к облегчению.
Нина сжалась в кучу на полу, ладони пытались остановить кровь, глаза были заплывшими, в них читалась не только боль, но и такое понимание, которое приходит слишком поздно. Астория прикрыла рот рукой, не в силах выдать ни звука.
Элианора подняла палочку, глаза её блестели от напряжения и ломки. Внутри всё пульсировало от ярости, и желание выплеснуть боль на жертву стало почти невыносимым. Она уже собиралась выкрикнуть заклинание, как вдруг твёрдый голос разрезал воздух:
— Элианора, прекрати, — резко сказал Драко и шагнул вперёд, вставая между ней и Ниной.
Она лишь усмехнулась холодно, уголки губ приподнялись в зловещей улыбке. В её взгляде было отчётливое презрение.
— Ты думаешь, можешь мне указывать? — прошипела она, поднимая палочку ещё выше. — Отойди, Малфой.
Драко сжал челюсти, но остался на месте, словно защищая Нину и одновременно пытаясь удержать Элианору от очередной вспышки.
— Элианора... — начал он, но не успел договорить.
Она уже приготовилась обрушить очередное мучительное заклятие, когда вдруг за её спиной прозвучал другой голос — низкий, холодный, сдержанный, но в нём было что-то такое, что заставило воздух в комнате похолодеть:
— Хватит.
Элианора резко повернулась. Теодор стоял неподвижно, но взгляд его был тяжёлым, пронизывающим. Его лицо оставалось каменным, только челюсть напряжённо сжата.
Элианора встретилась с его глазами — и почувствовала, будто всё внутри у неё на миг остановилось. В этих глазах не было ни жалости, ни осуждения ,только холодная решимость, ледяной приказ, которому невозможно было не подчиниться.
Элианора опустила руку и палочку — будто чей-то невидимый груз сдавил ей плечи. Но напряжение в комнате не ослабло: оно сменилось на что-то ещё более хромое и неизбежное.
Теодор сделал шаг вперёд. Он стоял прямо, словно стена: лицо бесстрастно, глаза холодны, в голосе не дрогнул ни оттенок:
— Я сам убью её, — сказал он тихо, и в этой короткой фразе не было ни угрозы, ни торжества — только голая констатация.
Ещё мгновение — и палочка в его руке вспыхнула знакомым зелёным светом. Короткая, смертельная линия — яркий разрез в ночной тьме. Звук, напоминающий щелчок или вспышку далёкого грозового удара, отрезал весь остальной мир.
Луч пронёсся через комнату, как холодная нить, и попал в Нину.
Она вздрогнула. Её глаза — ещё секунду назад полные крика и протеста — расширились и потухли; тело ослабло, рухнув на пол так, будто от него отпали последние привязки к земле. Никакой крови, никакой агонии в звуке — только глухой удар о камень и абсолютная тишина, которая тут же наполнила воздух.
Элианора почувствовала, как в груди что-то лопнуло. В глазах застыл холод, в горле — невысказанный крик. Она стояла на тех же ногах, но мир вокруг ещё быстрее сузился до точек и линий. Драко шагнул вперёд, но остановился: взгляд его потемнел, губы сжаты; в нём — смесь ужаса и бессильной ярости. Астория закрыла лицо руками и села на корточки, рыдания рванулись наружу, тихие и бессильные.
Теодор опустил палочку; в его лице не было ни победы, ни сожаления, только странная, холодная урезанность. Он смотрел на тело, будто проверял — действительно ли это произошло, и, возможно, вычислял цену сделанного.
Комната наполнилась темным, плотным молчанием, разбитым лишь тихим, беспорядочным дыханием. Вековые стены, казалось, впитали этот момент в себя и держали его, как страшную печать.
Теодор молча отступил в тень. Драко стоял поблизости, плечи вздрагивали; Астория всё ещё прижимала лицо к ладони, её тело дрожало от слёз. Никто не произнёс слова. И в этом молчании каждый слышал своё собственное: страх, оправдание, страх ответственности и ту простую, смертельную истину — что одна ошибка, одна попытка власти, одно решение могут похоронить всё, что было дорогим.
Тишина, воцарившаяся после смерти Нины, всё ещё гудела в стенах.
— Астория, — холодно произнёс Теодор, даже не оборачиваясь, — отнеси её тело Волан-де-Морту.
Его голос был ровным, но в этой ровности слышалось больше, чем в крике.
Астория стояла за спиной Драко, будто вросла в пол. Её руки дрожали, глаза блестели от слёз, и она, казалось, не могла сделать ни шага.
Драко понял это быстрее, чем она сама. Он молча подошёл к телу, поднял его на руки — без усилия, но с тяжестью, которую нельзя было скрыть. Его челюсть сжалась, лицо оставалось каменным. Он лишь бросил короткий взгляд на Асторию и чуть кивнул, указывая подбородком вперёд.
— Идём, — глухо сказал он.
Астория колебалась, но всё же подчинилась — не Теодору, не приказу, а Драко. Она пошла за ним, оглядываясь через плечо, будто надеясь, что всё это окажется сном.
Дверь за ними закрылась.
В комнате остались только двое.
Элианора и Теодор.
Он стоял прямо, руки опущены, палочка всё ещё в его пальцах. Его лицо было непроницаемым, словно из камня вырезанным. Он не смотрел на неё сразу — только спустя несколько долгих секунд повернул голову.
Элианора чувствовала, как ломка рвёт её изнутри. В висках стучало, пальцы дрожали, и только воля не позволяла ей сорваться. Она знала — теперь их связало нечто, куда страшнее любых клятв.
Между ними повисла тишина, в которой слышалось всё: тяжесть содеянного, невыносимая близость и ледяной холод, в котором таились слова, ещё не произнесённые.
Тишина рвалась на части. Элианора всё ещё тяжело дышала, взгляд метался между дверью, куда ушли Драко с Асторией, и Теодором. Она пыталась подавить дрожь, но тело выдавалo её слабость — ломка была неумолимой.
Теодор наконец сделал шаг вперёд, и этот шаг прозвучал громче любого заклинания. Его глаза блеснули холодным стальнo-мутным светом, когда он уставился на неё.
— Какого чёрта это было? — его голос был тихим, но в этой тишине каждое слово било, как удар.
Элианора чуть дёрнула плечом, словно от удара током. Её губы дрогнули — то ли от желания оправдаться, то ли от гнева. Внутри неё боролись два чувства: ярость и вина.
Она опустила палочку, крепко сжав её в ладони так, что костяшки побелели.
— Она... — начала Элианора, но голос предательски сорвался. Она прикусила губу, сглотнула и выдавила холоднее: — Она сама нарывалась.
Внутри же она прекрасно понимала: срывалась не Нина, а она сама.
Теодор медленно приблизился к ней, и каждый его шаг был таким размеренным, что от этого становилось ещё хуже, чем если бы он кричал. Он остановился почти вплотную, и его голос прозвучал низко, сдержанно, но в каждом слове чувствовалась угроза:
— Перестань. Не ври хотя бы себе. — Его взгляд скользнул по её побледневшему лицу, по дрожащим пальцам, сжимающим палочку, и вернулся к глазам. — Это не она тебя довела. Это ты сама не справляешься.
Элианора дёрнулась, будто он ударил её этим признанием.
— Я... держу всё под контролем, — резко ответила она, но голос прозвучал неуверенно, слишком тонко.
Теодор чуть склонил голову, его губы тронула почти насмешливая улыбка, но в глазах не было ни капли веселья.
— Под контролем? — он усмехнулся холодно.
Он замолчал на секунду, позволяя её же дыханию заполнить паузу.
— Я убил её потому, что ты бы не остановилась. Потому что ты слабее, чем тебе хочется казаться.
Элианора стиснула зубы, её глаза блеснули от гнева и стыда. Она хотела бросить ему что-то в ответ, но в горле застрял ком.
Она вздрогнула, глаза вспыхнули — и наконец сорвалась, как рваная струна:
— Слаба?.. — выпалила она, голос рвался, но слова несли удары. — Ты называешь меня слабой, Теодор? Попробуй прожить мою жизнь хотя бы один день. Посмотри, каково это — когда всё, что у тебя есть, разбивается о чужое равнодушие; когда те, кто должен защищать, вместо этого рвут тебя на части и ставят клеймо на спину.
Она приблизилась, так что в лицо ему дышала её отчаянная правда:
— Каждый поступок, каждая ошибка — на меня навешивают вину. За всё. За слабость, за силу, за выборы, которые мне не давали. Люди, от которых я ждала опоры, становились судьями. И даже ты... — слова её порвались, в голосе сквозила обида, — сначала проводил со мной ночи, спасал, был рядом, делил сигарету и тишину. А потом вглядываешься в меня с тем же презрением, что и все остальные. Как будто мне не позволено ошибаться.
Её дыхание сбилось, губы дрожали, но она продолжала:
— Да, я устала притворяться сильной для тех, кто никогда не был со мной по-настоящему. Но слабость — это не приговор, Теодор. Это рана, которую оставила на мне жизнь. И если ты называешь это слабостью — то, может быть, ты никогда не понимал, через что мне пришлось пройти.
Она рванула дверь так, что трясущиеся петли заскрипели — удар был больше чем жест: это было прощание с любым диалогом, с упрёком, с надеждой. Коридор Малфой-мэнора в эту ночь казался чужим и слишком шумным: отголоски слов Теодора, скрип шагов, хриплое дыхание её собственной вины — всё отступало назад, уступая место одному делу.
Из кармана мантии выскользнула стеклянная баночка. Её пальцы уже не могли дрогнуть осторожно; рука работала сама, как отвыкший музыкант, что вновь вспомнил аккорд. Крышка — щелчок, таблетка — холодный блинчик на ладони. На секунду мир застыл: дождь света через витраж казался слишком ярким, а каменные стены — слишком неумолимыми.
Она не думала о последствиях, не искала оправданий. Это был простейший, животный порыв — заглушить ломку, унять голос в груди, дать телу ложное обещание покоя. Таблетка скатилась по языку; вкус был горьким, но в этом горьком было спасение. Она проглотила, и мир начал меняться медленно и опасно красиво.
Сначала пришло тепло: лёгкое, растекающееся из-под ключицы, губы потемнели, напряжение в мышцах ослабло. Дыхание стало ровнее, как будто кто-то смазал скрипящую петлю в её теле. Мысли, что до этого рвались и раздирали её на части, стали более отдалёнными — не исчезли, но уже не требовали немедленного ответа. Внутри возник тихий, опасный покой: мир обрел сглаженные края и смазанные контуры.
Затем эйфория — не чистая радость, а смесь облегчения и вины: она смеялась тихо сама с собой, глухо и беззвучно, как будто в комнате остался кто-то другой. Ей казалось, что хватка ломки ослабла; ей казалось, что она снова может дышать и думать. Но под этим покоем стелилась тень — вялость, притупление инстинктов и бдительности. С каждой минутой её реальность становилась всё менее острой: чувства притуплялись, решения казались проще. И именно это делало наступающее опасным — оно смывало ту тонкую грань, которая отделяла её от того, что ещё можно исправить, от того, что уже нельзя.
Она оперлась спиной о холодную стену и закрыла глаза. В ушах всё ещё звенели слова Теодора, но они растянулись до неузнаваемости, стали напоминанием о том, что она выбрала уход, а не разговор. На губах играла полуулыбка — не победы, а капитуляции. И пока мир вокруг продолжал жить своей жестокой логикой, Элианора позволила себе забыться; позволила таблетке сделать своё тёмное дело.