29 глава.
Утро наступило тяжёлым и мутным, словно мир слегка потерял резкость. Элианора сидела на кровати, опершись локтями на колени. Таблетки отступали — их действие ещё тлело внутри, но не так ярко, не так шумно. Слабая вата в голове постепенно рассасывалась, дыхание стало ровнее, а мысли — хоть и спутанные, но уже более осознанные.
Она протянула руку к книге, лежавшей рядом, и осторожно подняла её. Тяжёлый переплёт, шероховатая кожа под пальцами, запах старых страниц. Элианора медленно открыла её и стала читать, слово за словом вбирая в себя строки.
На страницах — существа, знакомые и не очень.
Огромный пласт информации, схемы, заметки, старые иллюстрации. Но всё это было не тем, что ей нужно. Не тем.
Она упрямо листала страницу за страницей, ощущая, как внутри вновь растёт беспокойство. Монстр словно ускользал от неё, прятался за словами. Часы тянулись вязко, и время перестало ощущаться. Она сидела долго, очень долго, будто забыла о мире вокруг.
И вдруг — при очередном перелистывании — её взгляд зацепился за тёмную, мрачную иллюстрацию. На жёлтоватой странице — изображение существа. Изломанное, уродливое, с жуткими глазами, полными безумного голода. Она резко замерла, пальцы вцепились в край книги.
Да. Это он.
В груди что-то болезненно кольнуло. Тело чуть наклонилось вперёд само по себе, дыхание сбилось. Она чувствовала, что узнала его, даже не дочитывая текст. Взгляд, очертания, тёмная аура на картинке — всё совпадало.
Элианора развернула страницу, и взгляд упал на выцветший заголовок:
«Моракус»
Буквы, словно выжженные тёмным огнём, сразу навеяли дрожь.
Она принялась читать, пальцы дрожали, скользя по жёлтым строчкам:
«Моракус — не просто чудовище.
Внутри него — человек.»
Брови её нахмурились. Она перечитала снова, стараясь уловить смысл.
«Тот, кто носит в себе Моракуса, — не жертва и не избранный. Он — сосуд.
Человек способен обернуться в зверя, изуродованного мраком, и вновь возвращаться в человеческий облик.»
Элианора замерла, а сердце гулко ударилось о рёбра.
«То есть... Моракус — не бездушная тварь? Это человек, проклятый, обращённый?» — пронеслось в её голове.
Она листнула дальше, жадно вчитываясь.
«Чтобы активировать Моракуса внутри человека, которому передалось по наследству иметь внутри себя монстра, нужно вложить в него частичку собственной души. Подобно крестражу, она приковывает человека к чудовищу.
Сначала носитель беспомощен. Он оборачивается в Моракуса не по воле разума, а подчиняясь лишь порывам — ярости, боли, отчаянию.
Но со временем приходит опыт: и тогда он сам решает, когда быть человеком, а когда — монстром.»
С каждым словом её дыхание становилось всё более рваным.
«Моракус неуязвим, пока он в своей истинной, чудовищной оболочке.
Никакое заклинание, никакая сталь не способны пронзить его плоть.
Но когда он вновь становится человеком — он смертен.
Его можно уничтожить, как любого.»
Элианора откинулась назад, голова кружилась. Казалось, буквы на странице шептали ей в ухо.
Элианора сжала края книги так сильно, что костяшки побелели.
— Значит... — прошептала она сама себе, — этот монстр... может быть кем угодно?
Глаза пробежали по строчкам ещё раз. Каждое слово словно врезалось в разум, оставляя тёмные отметины.
«Внутри него человек... любой человек...»
Мысль пронзила её, как ледяное копьё. В груди всё сжалось.
— Вокруг меня столько людей, — почти неслышно выдохнула она. — И в любом из них может прятаться Моракус...
Картины вспыхивали в голове одна за другой: лица студентов в коридоре Хогвартса, мимолётные взгляды, тени, что мелькают в закоулках. Кто из них носит в себе эту тварь?
Элианора прижала ладонь к виску. Мир качнулся, словно от перегрузки. Таблетки, что бурлили в её крови, только усиливали это ощущение: гиперактивный разум, где каждая мысль превращалась в пульсирующую реальность.
Она вдруг улыбнулась — неестественно, почти болезненно.
— Моракус... может быть рядом. А я даже не знаю... кто он.
Элианора судорожно провела рукой по лицу. Кожа горела, пальцы дрожали. Внутри всё будто выворачивало. Эффект таблеток угасал, и вместе с ним возвращалась тяжесть — ломота в теле, гулкая тревога в груди, липкий страх, что цеплялся к каждой мысли.
Она снова посмотрела в книгу, но буквы размывались, словно плясали перед глазами.
— Чёрт... — прошептала она.
Она встала, прошлась по комнате, будто пытаясь заглушить нарастающее чувство пустоты. Каждое движение отдавалось в теле болью. Казалось, что воздух стал плотным, вязким, и дышать им было всё тяжелее.
Моракус может быть кем угодно. Эта мысль не отпускала. Она вгрызалась в мозг, как яд.
Сначала внутри поднялся смех — нервный, почти истеричный. Она прижала ладонь ко рту, чтобы не разбудить никого, но смех всё равно срывался, глухой и отчаянный.
А потом её охватил страх. Ломка усиливала паранойю: каждый стук в коридоре, каждый шорох за дверью казался шагами монстра.
— Он здесь... — едва слышно выдохнула она. — Он может быть здесь.
Элианора снова опустилась на кровать, обхватила голову руками. Внутри всё кричало — потребность снова заглушить это состояние, снова «выпасть» из реальности.
Элианора сидела на кровати, сжав виски ладонями. Голова будто раскалывалась изнутри, мысли путались, страх и боль сливались в один невыносимый ком. Она медленно потянулась к карману мантии, нащупала знакомую маленькую баночку.
Пальцы дрожали. Она достала её, сжала в руке.
Одна таблетка — и всё станет проще. Тепло, светло. Мир снова окрасится в яркие цвета. Не будет этого страха, этой пустоты...
Её дыхание стало прерывистым. Она смотрела на баночку так, будто внутри лежало её спасение.
— Нет... — выдохнула она и резко отложила её в сторону. — Нет, хватит.
Но почти сразу же пальцы снова потянулись к стеклу.
Если Моракус может быть кем угодно... если я не смогу его остановить, если он рядом — разве я смогу с этим жить? Разве я выдержу это без таблеток?..
Она закрыла глаза, зажала баночку в кулаке и застыла. Между спасением и гибелью.
Элианора резко обернулась на стук — сердце ухнуло вниз. В одно мгновение баночка исчезла в кармане мантии, словно её там и не было. Она провела рукой по лицу, стараясь придать себе спокойный вид, и сдавленным голосом бросила:
— Заходите.
Дверь мягко скрипнула, и в проёме показался Теодор. Он шагнул внутрь без привычной насмешки или холодности, как это бывало раньше. Его взгляд был серьёзным, почти осторожным, будто он боялся спугнуть её.
— Привет, — тихо сказал он, будто в комнате царила хрупкая тишина, которую нельзя было разрушить.
Элианора нахмурилась, пряча дрожь в пальцах, которые всё ещё невольно сжимали край кармана.
— Что ты тут делаешь? — её голос прозвучал резче, чем она рассчитывала, но в нём слышалась усталость, тревога и скрытое напряжение.
Теодор не торопился отвечать. Он подошёл ближе, окинул её взглядом и чуть вздохнул.
— Я пришёл к тебе. Хотел ещё вчера, но... решил дать тебе время всё обдумать.
Его слова повисли в воздухе. Элианора почувствовала, как внутри всё сжалось: тревожность, остаточный эффект таблеток, воспоминания о ночи — всё давило одновременно.
Теодор встал в дверном проёме, жестом приглушил любую суету вокруг — и заговорил так, словно каждое слово отмерял холодным весом: ровно, низко и без лишней интонации.
— Слушай, — сказал он спокойно, почти отстранённо. — Я знаю, что ты испугана. И мне кажется, ты сама до конца не осознаёшь, что случилось прошлой ночью.
Он сделал паузу, и в этой паузе не было сочувствия — была констатация факта. — Я скажу прямо: ты мне нравишься. Я не хочу это драматизировать и не собираюсь тебя преследовать,но я хочу проводить с тобой время. И мне надоело, что ты всё время отталкиваешь людей.
— Что это с тобой? — отрезала Элианора.
— Со мной всё в порядке, — сказал он ровно. — Я говорю правду.
Он шагнул ближе, взгляд холодный, аналитичный — не ласковый и не издевающийся, а тот самый взгляд, которым он обычно разбирал людей на части, чтобы понять их слабые места. И только теперь в нём слышалось не ехидство, а фактология.
Теодор заметил, как её пальцы дрожат, как нога непроизвольно подёргивается под свитером.
И, не меняя интонации, спокойно, без истерики и давления, спросил прямо:
— Скажи мне честно: у тебя есть ко мне какие-то чувства?
Элианора, бледная, с тяжёлым дыханием, прижала ладонь к виску и сказала надломленным голосом:
— Нотт, всё это... странно. Ещё недавно мы с тобой ссорились, и ты ненавидел меня.
Теодор чуть скривил губы, но взгляд оставался спокойным, цепким:
— Я никогда тебя не ненавидел, — произнёс он ровно, даже с какой-то ленцой. — Мне просто нравилось злить тебя. Смотреть, как ты злишься. Находиться рядом.
Она отвернулась, глаза бегали по комнате, и выдохнула:
— Я... я не знаю.
Внутри её ломало — мышцы тянуло, пальцы дрожали, давление било по вискам, а душа металась между желанием убежать и прижаться к нему. Каждое слово давалось с трудом.
Теодор молчал. Он не стал комментировать, не стал подталкивать. Только наблюдал — читал её глазами, взглядом, движением плеч, каждой мелкой дрожью. Он видел ломку, видел её боль, но держал это внутри. Словно нарочно: если скажет вслух, она убежит; если промолчит, он узнает больше.
И потому он просто сидел, холодно и внимательно, как хищник, ждущий, когда жертва сама решит, куда пойдёт.
Элианора сидела, сжавшись, губы дрожали, слова застревали где-то в горле. Она открывала рот, но так и не смогла произнести ни «да», ни «нет». Только тишина и тяжёлое дыхание.
Теодор наблюдал за ней несколько секунд, потом тихо, почти безэмоционально сказал:
— Ладно. Поговорим, когда ты поймёшь себя.
Подошёл к двери, взялся за ручку, и в комнате повисло ощущение, что вот-вот что-то окончательно оборвётся.
И в этот момент пальцы Элианоры резко дёрнулись вперёд. Она схватила его за запястье — тонкие, дрожащие пальцы сомкнулись на его коже.
Теодор замер, не делая ни шага. Потом медленно повернул голову, глядя через плечо. В глазах — удивление, смешанное с лёгкой тенью любопытства, но выражение лица оставалось спокойным, почти отстранённым.
— Элианора... — его голос прозвучал глухо, низко.
Её дыхание сбилось, она сама не понимала, зачем его остановила. Только страх, что он уйдёт, и вместе с ним уйдёт что-то, что держало её в реальности, заставил её руку крепче сжать его запястье.
Её пальцы вцепились в его запястье крепче, словно она боялась, что он растворится в воздухе, стоит ей разжать руку. Голос сорвался почти в шёпот, хриплый и отчаянный:
— Мерлин... да как ты не замечаешь... Я нуждаюсь в тебе.
Слова прозвучали так, будто она впервые призналась в чём-то не только ему, но и самой себе.
Теодор замер. Взгляд его стал резче, внимательнее — он словно хотел прожечь её насквозь. Но за холодной маской, за привычной сдержанностью что-то дрогнуло.
Он медленно развернулся, освободил руку из её пальцев, но не отстранился. Наоборот — шагнул ближе, так, что их разделяло всего несколько сантиметров.
— Повтори, — тихо сказал он. Голос был ровным, но глаза сверкнули. — Скажи это ещё раз.
Элианора почувствовала, как к горлу подступил ком, а тело дрожало от усталости, ломки и от собственной смелости, которой у неё никогда не хватало.
Её дыхание сбилось, сердце ударяло так, будто вот-вот вырвется из груди. Горло сжало, но она всё же подняла взгляд — прямо в его глаза. В голосе всё ещё была дрожь, но слова прозвучали яснее, чем прежде:
— Я нуждаюсь в тебе, Тео.
Мгновение показалось вечностью. Слова повисли в воздухе, будто заклинание, которое нельзя отменить.
Он смотрел на неё так, словно впервые видел по-настоящему. Его черты заострились, взгляд стал опасно мягким — почти невыносимым. Теодор медленно поднял руку, коснулся её подбородка, заставив не отводить глаз.
— Ты даже не представляешь, — произнёс он глухо, почти с надрывом, — насколько я сам в тебе нуждаюсь.
Его пальцы чуть крепче сжали её подбородок, и он сделал шаг ближе. В комнате стало тесно от напряжения. На миг показалось, что он снова отстранится, как всегда — холодно, сдержанно. Но вдруг Теодор резко потянул её к себе, губы жадно накрыли её губы.
Поцелуй был резким, почти злым в начале — будто он пытался доказать себе, что имеет на это право. Но постепенно он смягчился, стал глубже, медленнее, словно он боялся её отпустить. Его рука скользнула к её затылку, удерживая, не позволяя отдалиться.
Элианора почувствовала, как дрожь в теле сменилась другим жаром — не от боли, не от ломки, а от того, что всё внутри наконец нашло выход. Она вцепилась в его рубашку, будто без этого он снова исчезнет.
Теодор оторвался от её губ, тяжело выдохнул и на мгновение прикрыл глаза, будто пытаясь взять себя в руки. Потом вернул взгляд на неё — в его глазах ещё горел тот самый голод, но уголки губ дрогнули в лёгкой, почти хищной улыбке.
Он обхватил её лицо ладонями, большим пальцем едва заметно провёл по щеке, задержался, как будто не хотел отпускать.
— Чёрт, — тихо выдохнул он, и в этом слове было больше тепла, чем когда-либо раньше. А затем, будто резко вспомнив о реальности, нахмурился. — Нам нужно на собрание Пожирателей.