11 глава.
Камень под ней был ледяным, но она не чувствовала холода. Внутри было гораздо холоднее. Сознание металось по замкнутому кругу, снова и снова проигрывая один и тот же момент: вспышку света, не единичную, а массовую, волну нечеловеческой магии, исходящую от ее палочки, и... тишину. После — оглушительную, звенящую тишину, в которой не было ни криков, ни стонов.
Тысячи. Слово ударялось о стены ее разума, как пуля рикошетом. Тысячи. Оно было таким абстрактным, таким чудовищно огромным, что не укладывалось в голове. Это была не битва, не самозащита. Это был расчетливый, тотальный акт уничтожения. И она, Элианора, стала его орудием. Руки, лежавшие на коленях, были чисты. Но она видела на них кровь. Невидимую, не смываемую.
Она уставилась в пустоту перед собой, не видя очертаний роскошной, но чужой спальни в поместье Малфоев. Она была крепогой, ледяной статуей, идеальной темной ведьмой, не знающей сомнений. Такой ее все видели. Такой она сама себя заставила быть. И лишь в полном одиночестве, когда маска спадала, на ее место приходила пустота.
Вдруг тишину разрезал робкий, но знакомый стук в дверь.
За дверью послышался тихий, почти приглушенный голос: — Элианора? Можно зайти?
Это был Лоренцо.
Она не ответила. Не сразу. Поднять голову, чтобы дать разрешение, потребовало усилий, будто она несла на плечах невидимую гору из тех самых тысяч жизней.
— Входи, — ее собственный голос прозвучал хрипло и отчужденно, будто доносясь из очень далекого места.
Дверь бесшумно отворилась, впустив узкую полосу света из коридора. В проеме возник его силуэт. Лоренцо не стал сразу наступать, давая ей время, оценивая обстановку его привычным, проницательным взглядом. Он видел не просто девушку, сидящую на полу. Он видел монумент ее вины.
— Я слышал, — он произнес это просто, без осуждения, без лести, без подобострастия, которые она видела в глазах других. — Все только об этом и говорят. «Великая победа». «Невероятная мощь».
Он сделал шаг внутрь, и дверь закрылась за ним, снова погружая комнату в полумрак. Он не пытался ее поднять, не пытался прикоснуться. Он просто опустился на пол рядом, прислонившись спиной к той же кровати, уставившись в ту же пустоту.
— Говорят, это было... зрелищно, — продолжил он, и в его голосе не было восторга. Была лишь тихая, разделенная тяжесть.
И в этой тишине, в его молчаливом присутствии, ледяная броня Элианоры дала крошечную трещину. Потому что он был единственным, кто понимал, что некоторые «победы» пахнут не славой, а пеплом. И он был единственным, кто пришел не поклониться новой оружейной легенде Темного Лорда, а просто посидеть рядом с девушкой на холодном полу, раздавленной тяжестью того, что она совершила.
Его слова повисли в ледяном воздухе, тяжелые и неминуемые, как приговор.
— Ты винишь себя?
Элианора замерла. Ее спина, прямая и негнущаяся, на мгновение выдала едва заметное напряжение. Казалось, само воздух вокруг нее сжался, отвергая этот вопрос, этот намек на слабость, на человечность.
Она медленно, будто через невероятное усилие, повернула к нему голову. В ее глазах не было слез, не было истерики. Ее взгляд был острым и отточенным, как лезвие.
Она глубоко, беззвучно вдохнула, наполняя легкие ледяным воздухом комнаты, и выдохнула одно-единственное слово. Голос ее был низким, тихим, но в нем звенела сталь, не терпящая возражений.
— Уходи, Лоренцо.
Не «нет». Не «я не знаю». Даже не «оставь меня». Просто — «уходи». Это был не просьба. Это был приказ.
Лоренцо не вздрогнул, не стал спорить. Он знал ее слишком хорошо. Он понимал, что за этим холодом скрывалась такая буря саморазрушения, что допустить его внутрь — означало сжечь и его тоже. Ее отторжение было не жестокостью. Это была последняя, искаженная попытка защиты.
Он молча поднялся с пола, его движения были плавными и лишенными какой-либо обиды. Он бросил на нее последний взгляд — не упрекающий, а понимающий. Слишком понимающий.
— Хорошо, — тихо сказал он, и это простое слово значило больше, чем любая речь. Оно значило «я не уйду далеко». Оно значило «я вернусь, когда ты будешь готова».
Дверь закрылась за ним так же бесшумно, как и открылась. Элианора снова осталась одна в гробовой тишине, но теперь ее одиночество было еще более полным, еще более оглушительным.
Она снова осталась наедине с холодом камня под собой и ледяной пустотой внутри. Ее пальцы непроизвольно сжались, впиваясь в грубую ткань мантии, но не чувствуя ее текстуры. Перед глазами снова поплыли те же образы: не отдельные лица, нет — это была безликая масса, стихия, которую она обрушила на них по воле него.
И тогда, в этой давящей тишине, мысль пришла к ней.
«Как же я стану его Правой Рукой, если даже это задание оказалось для меня таким трудным?»
Слова отдавались в сознании металлическим звоном. Правая Рука. Высший титул, высшее доверие. Цель, ради которой она ломала себя годами, хоронила все «слабое» и «человечное», оттачивала волю в идеальный режущий инструмент. Она была рождена для этого. Воспитана для этого. Ее магия была сильнее, ее ум острее.
А теперь? Теперь она сидела на полу, раздавленная не физической усталостью, а тяжестью того, что совершила. Не ужасом, нет — она была не из тех, кто рыдает над трупами. А... последствиями. Осознанием необратимости.
Это была не жалость. Это была слабость. Та самая, на искоренение которой были потрачены годы.
Узкая, почти невидимая трещина пробежала по ее идеально сконструированному равнодушию. Трудным. Не «невыполнимым». Не «ужасающим». Именно трудным. Задание было выполнено безупречно. Враг уничтожен. Ее хвалят. Ее боятся. Ее сила вне сомнений.
Она медленно подняла голову, и ее взгляд, еще секунду назад пустой, снова стал острым и собранным, как клинок. В нем горел новый, ледяной огонь. Не раскаяния, а ярости. Ярости на саму себя за эту слабость.
Значит, работы предстоит еще больше. Не только над магией. Над душой. Ее нужно добить, выжечь дотла, чтобы ничто — ни память, ни тяжесть, ни тихий голос Лоренцо — не могло больше пошатнуть ее.
Правая Рука не может колебаться, — прошептал внутренний голос, и теперь в нем звучала не неуверенность, а решимость. — Значит, мне нужно перестать быть человеком.
И впервые за этот вечер ее губы тронуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Безжизненную и пугающую. План действий был найден.
Элианора провела рукой по лицу, словно стирая с него невидимые следы ночи, и медленно, почти механически, направилась к гардеробу. Движения ее были лишены какой-либо грации или цели — лишь функциональная необходимость.
Пальцы наткнулись на мягкую шелковистую ткань. Пижама. Банальный, обыденный атрибут нормальной жизни, который здесь, в оплоте Тьмы, казался абсурдным диссонансом. Чистая, темного, глубокого изумрудного цвета. Ритуал. Подготовка ко сну, который так и не пришел.
Она сбросила с себя мантию, запачканную пылью пола и невидимой копотью сгоревших душ. Одежда, в которой она вершила историю, была брошена на стул без всякого почтения.
Она надела пижаму. Шелк коснулся кожи прохладной, безразличной лаской.
Элианора подошла к кровати, но не легла. Она села на край, положив ладони на колени, и уставилась в окно, где медленно рождался новый день. Мир за стеклом был безмолвен и спокоен.
Она провела так всю ночь. Не в размышлениях, не в слезах — та буря осталась позади. Теперь внутри была лишь гулкая, оглушительная пустота, идеально гармонирующая с тишиной поместья.
В четыре часа утра тишина в Малфой Мэнор стала абсолютной, густой и звенящей. Давление мыслей внезапно ставшей невыносимой клеткой, заставили ее подняться.
Она набросила на плечи темную, неброскую накидку поверх пижамы — единственная уступка прохладе и условностям. Босиком она выскользнула из комнаты и прошла по спящему дому.
Воздух в саду ударил в лицо влажной, почти осязаемой прохладой. Он пах дождем, влажной землей и ночными цветами. Элианора сделала глубокий вдох, пытаясь вытеснить им привкус пепла и крови, что стоял на языке с прошлого вечера. И в этот миг, она заметила движение.
Из-под куста на нее смотрели два сияющих черных глаза. Маленький, пушистый щенок, с виляющим хвостом и настороженно поднятыми ушами. Он сделал робкий шаг вперед, потом еще один, обнюхивая воздух.
Элианора замерла. Щенок подбежал к ней, смешно шлепая большими лапами по мокрой траве, и стал крутиться вокруг ее ног, тычась теплым влажным носом в ее холодную кожу.
Уголки ее губ, застывшие в строгой, отстраненной складке, дрогнули. Она улыбнулась. На одно мгновение.
Она медленно, почти неверяще, опустилась на корточки. Холод камня сразу же пробрался сквозь тонкий шелк пижамы. Ее пальцы, способные извергать смертоносные заклинания, нерешительно протянулись к щенку. Он тут же ткнулся в ее ладонь, заскулив от восторга.
Она провела рукой по его мягкой, пушистой шерстке.
Потом щенок отпрыгнул, сделал игривую стойку, тявкнул и вильнул хвостом, явно приглашая ее погоняться за ним.
И Элианора... заколебалась. На ее лице промелькнула тень той самой девушки, которой она могла бы быть в другом мире, в другой жизни. Мире, где не было войны, Темного Лорда и тысяч призраков.
Он снова тявкнул, настойчиво и звонко, и прыгнул вперед, явно демонстрируя правила этой простой вселенной, где единственной целью было поймать того, кто бежит.
И что-то в Элианоре дрогнуло. Не рассудок — тот кричал, что это безумие, слабость, недостойное поведение для будущей Правой Руки. Не воля — та была сломлена и молчала. Дрогнуло что-то глубинное, давно забытое и замурованное под тоннами льда и обязательств. Что-то детское.
Она сделала шаг. Неловкий, почти неуклюжий, будто ее ноги разучились двигаться просто так, без цели уничтожения. Еще один. Плащ распахнулся, обнажив абсурдный шелк пижамы.
— Хорошо, — прошептала она так тихо, что это утонуло в утреннем шелесте листьев. — Давай поиграем.
И она побежала.
Они носились меж спящих розовых кустов, облетали мраморные статуи, чьи каменные лица с укором взирали на эту кощунственную сцену веселья в цитадели скорби. Ее дыхание сбилось, но не от усталости, а от странного, забытого чувства. Воздух больше не пах пеплом. Он пах травой и утром.
Из ее губ вырвался звук, которого она не слышала от себя годами. Тихий, сначала неуверенный, а потом все более звонкий смех. Он был хрипловатым, непривычным, будто ржавый механизм, который вдруг снова пришел в движение. Она смеялась, убегая от этого крошечного существа, которое вдруг стало гнаться за ней.
Она обернулась, чтобы посмотреть на него, и ее нога зацепилась за палку. Она мягко упала на траву, зацепившись руками за землю.
И она не перестала смеяться. Это был уже не смех, а какой-то сдавленный, почти истерический хрип, смесь невероятного облегчения и абсурда ситуации.
Тут же к ней подкатился ее маленький преследователь. Он не стал тыкаться носом с опаской — нет, он с победным визгом запрыгнул на нее, начал тереться мордой о ее щеку, а потом принялся яростно и радостно облизывать ее лицо, ее подбородок, ее руки — все, до чего мог дотянуться теплый, шершавый язык.
И она смеялась. Смеялась, откинув голову назад, чувствуя, как по ее щекам катятся слезы — не слезы горя или раскаяния, а слезы настоящего, чистого счастья.
Она лежала на спине, растрепанная, в мокрой от росы пижаме, с взъерошенным щенком на груди, и смеялась в предрассветное небо, пока живот не начинал ныть, а в горле не першило. Это был смех-освобождение, смех-бунт против всего, чем она была вынуждена быть. И в эти несколько секунд она была просто девушкой. Не идеальной оружейной легендой.