V (ч. 2)
За стойкой в баре с приглушенным светом сидело двое мужчин, у каждого из них было по бокалу темного пива. По громкости их голосов, можно было предположить, что как минимум еще по два они уже осушили. Кроме стойки в небольшом помещении было еще четыре стола, за одним из которых сидел Винсент. Он рассматривал интерьер, или точнее, стену с фотографиями, которые были плохо видны из-за освещения. Приглушенное освещение, по словам Стэнли, более располагало к искренней беседе и помогало не отвлекаться на других людей. Заметив меня, Винсент встал со стула и стал дожидаться, пока я подойду. Стэнли подошел к столу вместе со мной.
— Так вот кого вы ждали. Я предложил джентльмену сделать заказ еще четверть часа назад, но он отказался наотрез, заявив, что ждет спутницу. Так это твой друг, Саванна?
— Мы познакомились недавно, и он уже знал о твоем местечке, Стэнли. Похоже, ты известен в более широких кругах.
— Упаси боже! Не хватало мне еще здесь столпотворения и всяких хамов. Твой друг выглядит, как джентльмен, таким я всегда здесь рад. Ладно, дети, не буду мешать вашему отдыху. Захотите сделать заказ, я за стойкой.
После того как Стэнли отошел, я хотела отодвинуть стул и присесть, но Винсент оказался первее, кто сделал это.
— Спасибо, но не стоило.
— Это всего лишь вежливость, — отмахнулся он.
— Как прошла твоя встреча с одноклассниками?
— Занимательнее, чем ожидал изначально. Один мой старый приятель скоро женится, пригласил на свадьбу, но не уверен, что смогу из-за учебы. Как тебе ярмарка?
— Хорошо, купила три книги. Мы с подругой довольно быстро обошли все прилавки, интересного оказалось не так много.
— Взяла что-то из японской литературы?
— Да, — только ответила я, говорить, что это был сборник хайку не хотелось, будто подобное признание заставило бы меня почувствовать уязвленность.
Винсент встал, чтобы сделать заказ. Мне не хотелось ничего оригинального в тот вечер, и я попросила взять пиво.
— Ты знала, что пивоварами до 18 века были преимущественно женщины? У древних египтян и шумеров даже покровителями пива были богини.
— Я видела изображения египетской богини с кувшинами.
— У шумеров поинтереснее. Нинкаси была одной из восьмерых детей, которых родила богиня-мать Нинхурсаг, чтобы вернуть здоровье Энки, которого сама и прокляла за поедание растений, выросших из его же семени после его связи с правнучкой.
— Так, остановись, — искривила я лицо. — Это все, конечно, занимательно, и не было известно мне ранее, но сейчас я просто хочу насладиться своим пивом.
Винсент рассмеялся. Это был первый раз, когда я услышала этот смех. Хриплый и утробный, он вызвал у меня стадо мелких мурашек, хаотично рассыпавшихся по телу. Я впилась взглядом в его лицо, пока он немного припустил голову после смеха. Я так внимательно на него смотрела, словно пыталась запомнить наизусть, словно после встречи меня ждал экзамен, на котором мне предстояло воспроизвести по памяти его лицо, и от этого экзамена зависела моя жизнь. Мои мысли и столь пристальное к нему насторожили меня, и я слегка тряхнула головой, чтобы отвлечься. После осушения первого бокала я почувствовала туманную легкость, появившуюся в голове. Немного погодя, мне захотелось пойти за вторым, но Винсент, осведомившись о моем намерении, встал и принес еще два бокала и новую тарелку закусок.
— В арабском языке есть слово, означающее «ты похоронишь меня», — произнес он после молчания, затянувшегося на пару минут. — Это надежда на то, что смерть коснется человека раньше, чем его любимого, ибо жизнь без него была бы ему невыносимой. Некоторые трактуют это, как высшее проявление любви.
— Не эгоизм ли это? — предположила я, задумавшись. — То есть человек, боясь страданий от лишения, хочет обречь на них своего любимого. Но разве любовь – это не бескорыстная забота о благополучии человека, которым дорожишь? Если так, то человек, который по-настоящему любит, не станет желать умереть раньше любимого, тем самым обрекая его на мучения.
— Наверное, все зависит от определения слова «любовь», подразумевает ли оно альтруистическое отношение к объекту своей мании.
— Если задуматься, то когда человек любит, он, в первую очередь, делает приятно себе. Даже в его попытках осчастливить объект своей симпатии будет проскальзывать просвещенный эгоизм, ибо, делая приятно ему, он так же будет получать положительные эмоции. Может, люди вообще стараются осчастливить друг друга, только чтобы сделать приятно себе; удостовериться в своей важности и полезности, используя в своих целях других. Аристотель так и говорил, что делать добро ближнему – это просвещенный эгоизм, и если задуматься над смыслом этих слов под таким углом, то так оно и есть. Человек ведь всегда будет хотеть ответных чувств, ласк и заботы от объекта своей любви, иначе перспектива «любить» не будет казаться ему такой уж замечательной.
Винсент скользил взглядом по моему задумчивому лицу, остановившись дольше на глазах. Поддерживая с ним зрительный контакт, мне на какой-то миг показалось, что он иллюзия. Что мой мозг сам выдумал его, сидевшего передо мной «у дяди Джека», попивавшего пива за беседой о просвещенном эгоизме.
— Но бывает и по-другому, когда любовь – неразделенная, — продолжила я. — Человек по-прежнему может желать счастья объекту своей любви, даже если это счастье принесет боль ему самому.
— Некоторым людям нравится страдать. Некоторые испытывают величайшее наслаждение от неразделенной любви, не давая себе в этом отчета, или упорно скрывая сей факт. Их счастье кроется в страданиях, они чувствуют себя живее проживая эти чувства. Скромная радость не способна заставит их испытать подобное.
— Но порой человек может решиться на страдания, если он уверен в том, что они имеют смысл. В случае с безответно влюбленным, он может решить, что объект его любви стоит того. Что этот человек стоит ему бессонных ночей и пролитых слез. Любить настолько сильно, наверное, очень сложно. Я все же верю в то, что не все наши поступки обусловлены собственным желанием выгоды.
— Не думаю, что это так плохо, как может показаться. Если нам хорошо от счастья близких людей, это не обязательно эгоистично, это лишь может показывать важность этих людей в наших жизнях и нашу любовь к себе. Мы любим себя, поэтому и счастье близких людей приносит нам удовлетворение. Любовь к себе – не эгоизм, а вполне естественное и необходимое условие для жизни.
Я снова непроизвольно посмотрела на Винсента, когда его вниманием овладел бокал почти допитого пива. Непонятный ком, появившийся в области желудка, медленно поднимался выше. Мне было известно, что Винсент – младший брат Летиции, но что он делал в нашем городе? Летиция уже несколько лет жила здесь, и я ни разу не встречала ее брата, но за последние полгода это была наша четвертая встреча. Я не знала, где он учился, и учился ли вообще, чем он занимался, но мне и не хотелось это спрашивать. Просто своим присутствием, речами, взглядом, задумчивостью, равнодушием, молчанием он заставлял меня чувствовать себя странно. Я не могла понять ход его мыслей и желания. Я вообще мало что понимала о нем. Почему он пригласил меня на встречу? Действительно ли от скуки или у него были другие на то причины? Но я заставила себя разогнать эти мысли и не придавать им большого значения, ибо так ли это важно? Встретился ли он со мной из-за скуки или по любой другой причине, это не должно было волновать меня в большой степени, все, что было важно – это то, что мне было комфортно в его компании, и отрицательных чувств он у меня не вызывал, чтобы я тут же закончила вечер и удалилась. Человеку не дано понимать все, и глупо все время отчаиваться и страдать из-за этого; порой намного лучше пустить все на самотек.
Мы оба почти не говорили о себе, но я узнала, что Винсент изучал юриспруденцию в Лондоне.
— На самом деле, я с детства хотел стать врачом. Но родители были против этой идеи.
— Неужели существуют родители, которые против медицины? Моя мама, например, до сих пор не простила меня за то, что я выучилась не на врача. Ей все равно, что меня это не интересовало.
— Оба моих дедушек были врачами, и они погибли на фронте. Отец посчитал, что эта профессия в нашей семье приносит несчастье, — усмехнулся Винсент. — Мама предложила мне стать поваром, и я полгода практиковался в ресторане в Париже, где дядя работал су-шефом. Но кроме кофе и флирта с парижанками я так к ничему и не пристрастился там.
Стена с фотографиями уже какое-то время не отпускала внимание Винсента.
— Все фотографии сделаны Стэнли. Там его семья, работники бара, посетители, — поделилась я, заметив его увлечение.
Я встала и первой подошла к стене, Винсент последовал за мной.
— Мне всегда становится немного грустно, когда я смотрю на фотографии. Это запечатленные моменты жизни, и уже никогда нельзя будет повторить этот момент вновь. Можно сфотографироваться с теми же людьми и на том же месте, но это все равно другое. Фотографии будто говорят о скоротечности жизни, — рассуждала я вслух, не будучи уверенной в том, что Винсент слушал меня, и не нуждаясь в этом.
— Это Амели?
— Что? — его вопрос застал меня врасплох.
— Девушка рядом с тобой, — он указал на снимок, где я, Амели и Стэнли позируем напротив барной стойки, обнявшись.
— Откуда ты ее знаешь?
— Видел ее фотографию в доме Летиции и мистера Лорена. Летти рассказала мне о ней, совсем мало. Вы были подругами?
Туманное облако в моей голове резко развеялось. Я посмотрела на снимок, сделанный два года назад, и почувствовала, как сердце сжалось в груди. Снова. Я уже и забыла, что он висел здесь. На нем мы трое улыбаемся, моей памяти же становилось все сложнее воспроизводить улыбку Амели, она медленно стиралась, не оставляя заметных следов. Фотография была напоминанием о том, что этот момент больше никогда не повторится. Мне внезапно захотелось снять ее и разорвать от зависти и злости, ибо на ней Амели была жива, в жизни же все было иначе.
— Она была мне сестрой, — с першением в горле вымолвила я.
— Тебе, наверняка, трудно, — Винсент произнес без сочувствия, скорее, как факт.
— Не труднее, чем мисс Фолкнер.
— Не стоит сравнивать свои чувства с чувствами других и обесценивать свои переживания.
— Я сама разберусь, — лишь ответила я, перед тем как пойти к барной стойке.
Мне мгновенно стало душно. Захотелось выбежать из бара и глотнуть свежего воздуха. Подойдя к стойке, я попросила воды. На расспросы Стэнли о Винсенте отвечала односложно, и очень скоро он перестал интересоваться этим, сдавшись. Вернуться за стол и продолжить беседу показалось мне испытанием, на которое я была не готова, но уйти, не попрощавшись, было бы проявлением неуважения. Я попросила счет у Стэнли, но он уведомил, что Винсент уже оплатил за все. За воду он отказался брать у меня деньги.
— Спасибо за вечер, мне уже пора, — поблагодарила я Винсента и положила на стол деньги за свои напитки. — Пожалуйста, не заставляй меня чувствовать себя должной.
— Ты не должна чувствовать себя должной, это я пригласил.
— Тем не менее.
— Позволь мне проводить тебя.
— Не стоит, я могу добраться сама.
— Лишь хочу убедиться, что с тобой все будет в порядке.
— Думаешь, я опьянела от двух кружек пива?
— Сейчас уже поздно, так будет спокойнее.
— Не хочу тебя утруждать.
— И все же, ты не меняешься. Я бы не стал это предлагать, если бы для меня это было чем-то утруждающим. Почему тебе кажется, что ты обременительна?
— Хватит. Давай без подобных вопросов. Не надо заставлять меня задумываться над своими решениями. Я могу добраться сама, еще раз спасибо. Пока.
Мне хотелось убежать. И чем скорее, тем лучше. Не от Винсента, но от обстановки, от духоты в помещении, и, в конце концов, от себя. Бесчисленные часы я провела над попытками научиться жить, как прежде, или почти как прежде, но какой бы усердной я не была в своих стараниях, это было невозможно. В моей жизни не было более человека, все значение которого я смогла ощутить лишь после ее ухода. Я всегда считала себя той, которая может легко переносить потери, ибо будучи сопровождаемые ими с девства, привыкаешь к ним, и каждая новая кажется менее болезненной, чем предыдущая. Но уход Амели из моей жизни словно ледяным цунами обрушился на меня, оставив мне простуженные легкие и воспоминания, бледневшие с каждым днем.
Неспешно шагая в направлении своей комнаты, где мне хотелось переночевать в тот день, я заметила будку с телефоном, освещенную уличным фонарем, и во мне зародилось внезапное желание позвонить отцу. Я с ним не говорила уже более полугода, особенно отпало желание поддерживать с ним связь, когда он не взял трубку в день своего рождения, прислав на следующий день короткое письмо с благодарностями за подарок. Но в тот миг во мне не было обиды. В тот миг, когда мое сердце будто вобрало в себя всю грусть вселенной, все обиды исчезли из него, и мне лишь хотелось услышать его голос, услышать «здравствуй, дочка», произнесенное им, удостовериться, что с ним все было хорошо, и что он по-прежнему помнил обо мне, пусть временами, не каждый день, но иногда вспоминал обо мне с легким трепетом в душе. Я вошла в будку и набрала его домашний номер. Подняла женщина.
— Алло?
— Здравствуйте, можно мистера Элиота?
— А кто спрашивает?
— Его дочь.
— Саванна, это ты?
— Да, я бы хотела поговорить с отцом.
— Что-то случилось?
— Нет, просто хотела поговорить с ним.
— Одну минуту, — произнесла Бетти, женщина, с которой жил мой отец. — Саванна, боюсь, Фрэнк сейчас занят, но он передал, что сам тебе перезвонит.
— Занят? В одиннадцать ночи? Бетти, дай ему трубку, пожалуйста.
Стоя тогда на безлюдной улице в телефонной будке, я мысленно взывала к отцу. Мне вдруг стало совершенно необходимо услышать его голос. Папа, просто ответь на мой звонок. Скажи привет, спроси, как мои дела. Я не хочу ничего больше, просто дай знать, что ты тоже иногда думаешь обо мне, скучаешь по мне. Было бы хорошо, если бы ты захотел встретиться со мной, и мы вместе пошли есть пиццу, запивая это газировкой, но даже если без этого, прошу, скажи, что ты по-прежнему любишь меня. Я еле сдерживала поток слез, копившийся у меня с каждой секундой отсутствия ответа по ту сторону трубки. Было слышно какое-то копошение и шепот голосов, но в итоге отец не подошел к телефону. Бетти еще лепетала что-то, но у меня отпало всякое желание дослушивать ее оправдания. Ребенку очень сложно понять, что он не нужен своему родителю. Даже если мы не были близки с отцом, я не сомневалась в том, что он у меня есть, и думала, в моменты, когда мне или ему захочется поговорить друг с другом, мы с легкостью можем это сделать. Но, похоже, так думала только я.
Слезы уже текли по моим щекам, но я с особым рвением пыталась не впадать в отчаяние и решила позвонить маме и Грейси, поговорить с ними, если Грейси еще не спала. Мама подняла трубку довольно быстро, после второго или третьего гудка.
— Мама, здравствуй, это я. Как твои дела?
— Что случилось, Саванна?
— Ничего, — не без раздражения из-за ее вопроса выдохнула я.
— Зачем звонишь так поздно?
— Хотела спросить, как у тебя дела. Как Грейси? Она еще не спит? Можешь позвать ее к телефону?
— Ты что пьяна, Саванна? — ноты недовольства были отчетливо различимы в ее голосе.
— Боже, мама, я просто хотела услышать тебя, Грейси, неужели для этого я должна быть пьяна? Неужели я не могу просто желать поговорить со своей семьей?!
— Хватит кричать в трубку. Хочешь поговорить, звони в дневное время, мы уже собирались спать. Грейси почти заснула на диване. Ричард, перетащи Грейс на кровать, сколько раз я ей говорила не засыпать на диване, непослушная девчонка, — она уже разговаривала с отчимом. — Ладно, спокойной ночи, Саванна, заходи на днях, Грейс спрашивала о тебе.
Я скатилась по стене будки и разрыдалась. Чувство одиночества, преследовавшее меня годами, разразилось с новой силой. Тогда, в одиннадцать часов ночи, в один из последних дней мая, я почувствовала себя бесконечно одинокой, и это мерзкое чувство с упоением заглатывало меня, делая мои рыдания громче. Я закрыла дверь будки, чтобы ненароком не спугнуть кого-то, и не предстать в таком уязвимом состоянии, и мои всхлипы зазвучали громче. Я плакала и не могла ухватиться за возможность перестать, а луна, будучи свидетельницей моей печали, с сочувствием проплывала по ночному небосводу.
— Мисс, — с трудом услышала я голос и стуки снаружи из-за рыданий. — Мисс, что с Вами?
— Уходите, я справлюсь сама, — ответила я осипшим и немного огрубевшим голосом.
— Саванна?
Дверь будки открылась и передо мной возвышался Винсент. Я распознала его голос после произнесенного им моего имени, поэтому не хотела поднимать голову.
— Прошу, уходи, я в порядке и тоже уже собираюсь домой.
— Ты уже должны быть дома, ты ушла почти полчаса назад. И твой дом не в этой стороне. Ты заблудилась?
— Винсент, почему ты просто не можешь оставить меня в покое? — мой вопрос вопреки ожиданиям прозвучал жалобно.
— Что с тобой? Позволь мне помочь, я поймаю тебе такси.
Я не смогла сказать ничего в ответ, новый ком рыданий, копившийся во время разговора, вырвался наружу. И отчего-то я не боялась спугнуть Винсента и показаться жалкой, мне было все равно, что он подумает обо мне. Мне лишь хотелось на какое-то время исчезнуть, забыться, перестать чувствовать опустошение, отравлявшее все изнутри. Винсент присел и молча ждал моего успокоения.
— Я так устала, Винсент. Ты бы знал. Я правда очень-очень устала.
— Я верю.
— Есть ли смысл во всем этом? Я его не вижу. Все, что я могу – это говорить глупые утешительные речи другим.
— Смысл есть во всем. В страдании он тоже есть, ты ведь сама это сказала.
— Но говорить и чувствовать – это разные вещи.
— Покуда есть причина, по которой мы переносим тяжести жизни, смысл имеется.
— Я ведь люблю их, за что они так со мной, — из-за непрерывного плача я начала терять чувство происходящего, и слова, которые не должны были покинуть потемки моей души, а особенно в присутствии кого-либо, предательски легко слетали с языка. — Иногда я думаю, для этого ли Бог отправлял нас на землю? Чтобы упиваться нашими страданиями? Так жестоко с его стороны.
Когда мое дыхание выровнялось, а слез больше не осталось, мы поднялись и начали высматривать такси, но время уже было позднее. Мое жилье находилось в десяти минутах ходьбы от того места, где мы стояли, и я решила дойти пешком, не оспаривая в этот раз намерения Винсента проводить меня. Мне невольно вспомнилась наша последняя поездка. Легкость, которую я испытывала тогда, резко контрастировала с тяжестью на сердце в этот раз.
— В этом и проявляется ценность счастливых моментов, — рассуждал мой дедушка при жизни. — Они бы казались пресными в избытке.
Но таким ли обязательным условием для наслаждения счастьем является кровоточащее сердце? В такие часы «счастье» кажется чем-то эфемерным, неимоверно далеким, мифическим. Вера в его существование стремительно иссекает, оставляя после себя лишь пепел разбитых надежд. «Ночь развеется, солнце взойдет», — может в этих словах и есть истина, но никто ведь не обещал солнце на следующее утро. Этот день действительно наступит, но когда — вот главная загадка.