Океан придет в мгновенье

В следующую нашу встречу Амели рассказала об их походе в кино. Они ходили на какой-то нуар конца сороковых годов, и она осталась под большим впечатлением.

— Плащ, сигареты, густая тушь, мягкие силуэты, сексуальность, — делилась Амели впечатлениями о фильме. Она сама была чем-то похожа на протагонистов нуара: лишена моральных предрассудков и разочарована в этом мире. — Это было прекрасно. Замечательные два часа. Я и не знала, что нуар может быть таким увлекательным. Помню я никогда не обращала внимания, когда папа по субботним вечерам с трубкой смотрел его в гостиной. 

— А как тебе мистер Андерсен?

— Он тоже был чудесным. Такой обходительный. Рассказал мне про даму своего сердца, но по некоторым причинам они не могут быть вместе. Проводил меня до дома и сам объяснил маме причину моего позднего возвращения.

— Но по всему видимому, в его объяснениях больше нуждалась Китти, — усмехнулась я. — Она переживала за тебя весь тот вечер.

— Скорее, презирала.

— Нет. Не настолько.

— Ты тоже считаешь меня легкомысленной, Вэнни? — спросила она, развязывая ленту, обмотанную вокруг волос.

— С чего бы?

— Ну я ведь создаю такое впечатление.

Она трепетно, словно драгоценность, положила широкую сиреневую ленточку на комод и принялась за молнию платья. Платье точно морская волна по золотистому песку скатилось по ее бархатной коже. Но катилось оно так медленно, будто не хотело расставаться с тонкими плечами Амели.

— Думаю, это все субъективно. У меня нет привычки делать выводы о людях по их игривому настроению.

Амели одарила меня взглядом, смысл которого я не разобрала. За окном было солнечно, но прохлада воздуха проникала в комнату и приятно обволакивала тело, разгоняя майскую жару.  После того, как Амели переоделась, мы пошли обедать. 

Воспоминания о ней и о времени, проведённом с ней, по крупицам собирались в моей голове. Они не создавали беспорядок, вливаясь в стремительное кружение водоворота, напротив, сменяли друг друга неспешно, каждое новое давая полностью раскрыться и закончить историю предыдущему, лились в как тягучая карамель. Но с каждым новым шепотом памяти, экранизированным мозгом, становилось тяжелее на душе. У меня было много вопросов, но ответы на них не приходили на ум. Непроницаемость, которую Амели считала своей силой, сейчас казалась мне неряшливым черным мазком по девственно-чистому холсту. Что же сподвигло тебя на такой шаг? Что стало последней каплей, способной своей тяжестью переполнить океан твоего терпения? Я хотела задать эти вопросы ей в лицо. Не искать ответы в стороне: у мисс Фолкнер, у ее отца, в письме, а схватить грубо ее прелестное лицо и выкрикнуть эти слова. И впервые за последние часы, тянувшиеся бесконечно, я почувствовала влагу на своем лице.

Взяв в руки конверт цвета июньской обриеты, я аккуратно, словно новорожденного ребенка, открыла его, стараясь не оставлять следы своих пальцев на бархатной бумаге. Письмо благоухало, закрыв глаза, можно было ощутить присутствие Амели в комнате из-за густоты ее аромата. Мои руки тряслись, и я сжала ладони в кулаки, чтобы ненароком не порвать и не помять письмо. Сверху посередине жирным шрифтом было написано мое имя, и написано оно было от руки.

«Не хочу начинать письмо тебе с банальных «не знаю, как начать это письмо», поскольку я знаю. Было больно. По началу. А потом перестало. И тогда я почувствовала, что прекратила жить. Я влекла бессмысленное существование, не отличая дни друг от друга. Я оказалась слабее, и не выдержала испытание судьбы. Пустота внутри меня образовалась из ниоткуда. Я не вспомню точную дату, но она появилась и медленно начала съедать меня изнутри, словно изголодавшийся зверь. По началу я не придавала ей значения, отрицала любые признаки ее присутствия и продолжала жить, как раньше. Но как раньше было уже невозможно. Я перестала чувствовать жизнь. Все стало таким бессмысленным, безвкусным, ненужным, но не сразу. Я перестала радоваться. Я отчаянно желала почувствовать хоть отголоски радости, но не могла. Бесконечный водоворот одиночества затянул меня в себя и не было выхода из него. Я не видела ни одну душу, не чувствовала чье-либо присутствие. Я потеряла способность испытывать не только радость, но вообще что-либо. Моя душа, запертая глубоко, была глуха ко всему.

Сначала была боль. Невидимая, спрятанная очень глубоко внутри, но от того не менее ощутимая. Ее я ощущала отчетливо, моя душа изнывала днями и ночами. Порой казалось, так можно сойти и с ума. Я просыпалась глубокой ночью и начинала плакать. Но от чего? Плакать мне было не по чему, Вэнни. Да, жизнь не самая легкая штука, но все ведь как-то справляются. Порой я задыхалась от слез, проваливаясь дальше в эту черноту.

Не ругайся, я обращалась за помощью. Я начала работать с миссис Фэрроу. Аманда была замечательным терапевтом, это просто я оказалась необратимым пациентом. Я чувствовала вину. За боль, которая появилась беспричинно, в то время как другим людям приходится сложнее, чем мне. За пустоту, в которую преобратилась эта боль, ибо ей уже было нечего ловить. Я ненавидела себя и училась жить с этой ненавистью. Мне казалось, что то, что я испытывала не имеет права на существование. Я чувствовала себя слабой и никчемной, не способной бороться с собственными демонами. В мире столько страданий, а я даже не знала природу своей. Но в четырнадцать ты стараешься не задумываться над этим. К миссис Фэрроу я обратилась намного позже, спустя четыре года после первых признаков. Потому что мне казалось, это когда-нибудь должно закончиться. Нельзя чувствовать одно и то же на протяжении нескольких лет. Может быть ведь и радостно, и горько. Но конец этого не был виден. Видимо, конца и не было. Не знаю, почему я не сказала тебе об этом. Но в свое оправдание, я не говорила никому, даже мама узнала из-за походов к Аманде. Раньше я считала, проблемами нужно делиться, чтобы стало легче, но в этот раз не было проблеска света. Не было ни грамма уверенности, что кто-либо это поймет, поэтому озадачивать попросту не хотела.

Знаю, прошу слишком много, но, пожалуйста, не ненавидь меня. Я совершенно не уверена, что меня ждет дальше, но я убеждена в том, что моя душа не найдет покоя, если ты будешь меня ненавидеть. Я искренне дорожу нашей дружбой, Вэнни. И я люблю тебя. Хочу, чтобы ты это знала, потому что на свете я люблю очень мало кого: папу, тебя и свою черепашку Молли, после ее потери мне не хотелось заводить другую. Маму я тоже люблю, но своеобразно. Она меня понимает хуже, чем вы с отцом. Поэтому, пожалуйста, сохрани меня в своей памяти как веселую, уверенную, дерзкую подругу. Именно такой я бы хотела быть. И позаботься о Савье. У тебя это выйдет намного лучше, чем у меня. Я не смогла дать ему того, чего он заслуживал. Он вправду заслуживал любви, хотя бы потому что такой красивый профиль я не встречала у парней. Но думаю, ты и сама понимала, что мы с ним больше встречались из-за удобства. Мне было удобно с ним, а я пыталась быть удобной для него, но у меня, конечно, выходило хуже.

Мне очень жаль, что таким своим поступком я принесу тебе боль, может много боли, но ты сильная. Я это знаю. Люди с девства считали меня уверенной и не прогибаемой, в то время как моя душа уже давно валялась в канаве и гнила. С тобой все по-другому. Но ты не думай, были и хорошие дни. Правда. Например, та весенняя ярмарка. Впервые за очень долго время я почувствовала что-то, когда смотрела фильм с мистером Андерсеном. Его рассказом я тоже смогла проникнуться. Не в той полной мере, которой мне бы хотелось, но я чувствовала, что внутри меня что-то шевельнулось за очень долгое время. И чувствовала я то, что чувствует, добравшийся до еды, голодавший долгие дни человек. Из-за таких проблесков ощущений раз в несколько месяцев мне казалось, что это не навсегда. Что наступит конец пустоте, но его все не было видно. Я знаю, ты не станешь меня осуждать.  Кто угодно, но не ты. Ты будешь зла на меня, разбита, но сердцу твоему чуждо осуждение. Я, правда, старалась. Это не безрассудный поступок. Я пыталась жить с этим шесть лет, но в итоге у меня не вышло. Но, пожалуйста, не кори себя за невнимательность. Ты ведь знаешь какая я эгоистичная в этом плане: ненавижу, когда другие начинают беспокоиться обо мне, поэтому я хорошо скрывала признаки. Наверное, я просто не умела принимать помощь. И не училась. Изображать хорошее самочувствие казалось мне делом легким и менее затратным. Поэтому заставляла себя есть, даже когда каждый новый кусок не вызывал ничего, кроме рвоты, закрашивала синяки под глазами.

Уверь Савье в том, что он был ценен для меня. Это меньшее, что я могу для него сделать. Я не стала писать ему письмо, потому что мне нечего ему сказать. Передай ему, что мне жаль. Прости меня, Савье, ты не заслужил того, чтобы встречаться с такой, как я. Чтобы любить такую, как я. Он любит меня. Он действительно любит меня, но почему это не вызывает никакого трепета в моей душе, Вэнни? Потому что у меня ее уже нет. Как бы глупо это ни звучало, моя душа умерла, и я даже не смогла спасти ее. Разными способами я пыталась вернуть ее к жизни. По началу увечья помогали почувствовать хоть что-то, дарили мне иллюзию жизни. Но очень скоро они тоже потеряли смысл. Я начала пробовать более опасные способы, но ничто уже не помогало почувствовать себя живой. На самом деле, я любила жить. Если бы не любила, не пыталась бы так отчаянно вернуть это чувство. Душа умирала медленно, и все, что мне оставалось, — это наблюдать со стороны, ведь причины мне были не известны, ровно, как и способы лечения. Откуда-то в нее пробрался ядовитый червь, который отравлял ее много лет. И она не выдержала и оказалась съеденным им, тогда-то и появилась пустота. И я поняла, что с болью еще можно жить, но с пустотой нет. Я умерла тогда, когда умерла душа. Поэтому смерть тела не кажется мне такой трагедией. Было страшно тогда. Сейчас не страшно.

В этом никто не виноват. Никто не должен чувствовать вину, это мое самое большое желание. Ты ничего не могла сделать. Не волнуйся за меня, я отправляюсь в хороший мир. Туда, где нет страданий. Спасибо тебе за тебя.

Любила и люблю,

навеки твоя Амели.

В тот день я перечитала ее письмо двенадцать раз. После каждого раза я вставала с места, уходила в другую комнату подумать, открывала настежь окна, впуская холод, но ноябрьский воздух ощущался теплее мороза, остудившего меня изнутри. Все предыдущие часы, после известия о ее смерти и до момента открытия письма, казались мне теперь иллюзией. В те часы я испытывала злость, негодование, непонимание. Обвиняя Савье в эгоизме, я сама бесстыдно заботилась о своих ощущениях. Да, я задумывалась над причинами «почему», но меня будто больше волновало то, как я буду дальше жить. Без нее. Но теперь не осталось ничего из этого. Человек, который мне так дорог, на протяжении долгих лет пытался выбраться из ямы, куда был неожиданно сброшен, а я и не замечала этого. И хоть Амели была крайне искусна в сокрытии истинных переживаний, я бы могла догадаться. Ведь правда была на самой поверхности, не нужно было даже нырять в черный океан ее души. Она начала краситься параднее обычного, а свою худобу объясняла диетами и, ниоткуда взявшейся завистью тонким девушкам. В последний год мы виделись редко, ибо она стала реже выходить из дома. Но меня это не озадачивало, потому что считала, это ее осознанное решение, ведь и раньше она никогда не отчитывалась о своих действиях. Она даже взяла академический отпуск, заявив, что хочет отправиться в путешествие, но так и не осуществила желаемое.

В голове образовался большой ком из вопросов, но что именно я хотела спросить, уже не знаю. Все и сразу. Почему она так и не поехала в это путешествие. Почему не посмотрела перед смертью на водопады, о которых могла рассказывать часами. Почему не перешагнула через свою гордость и непривычки и не раскрыла мне правду. Почему она так жестока. Почему не со мной.

Бесчисленные «почему» крутились в голове, и каждое новое вбивалось гвоздем в сердце. Когда в нем не осталось свободного места, плотина прорвалась. Эмоции, томно копившиеся и не сумевшие найти выход ранее, взорвались яркими фейерверками безысходности. И эта безысходность была особенной на вкус, в ней смешалось все человеческое горе, мучительное одиночество странника, первые звуки восхода, ноты прокисшего вина и последняя улыбка перед неминуемым концом. Еще какое-то время я смаковала ее на языке, шепча имя Амели, пока не стало невыносимо грустно.

Я не помню, как уснула, но проснулась через четыре часа на полу в спальне. За окном уже вечерело. Пытаясь восстановить последние события, я вызвала новое цунами, которое в этот раз накрыло с головой. Дыхание сбилось от слез, заставляя задыхаться и отрывками урывать воздух. В горле начало першить, а глаза через какое-то время перестали открываться. Вопли, все реже вырывающиеся наружу, были неразборчивы для меня самой. Мне хотелось ненавидеть Амели. Искренне, без сожалений. Чтобы ненависть как капля крови, окрасила прозрачную воду, которой была наполнена моя чаша скорби. Чтоб было не так мучительно.

Похороны состоялись на следующий день. Облачившись в угольную одежду, я, с еле удерживавшими мое тело ногами, шагала к собравшимся на кладбище людям. Чем ближе я подходила к ним, тем явственнее ощущала тошноту. С прошедшего дня в моем желудке побывал лишь гадкий американо. Мне никогда не нравилось пить кофе, а если и приходилось, то только с добавлением огромного количества сливок и сахара. Амели считала подобную мою выходку кощунством. Ибо кофе она любила ядерный, без малейшего намека на сладость. Как только она чувствовала присутствие сахара, так сразу отказывалась его пить.

— Ответь честно, ты ведь имитируешь свою любовь к такому горькому кофе? — спросила однажды Китти, когда мы втроем сидели вечером в кафе возле библиотеки, куда часто ходили.

— Ничуть, — мотнула головой Амели. — Жизнь на вкус горче.

И рассмеявшись, она неспешно допила напиток.

Первой мои глаза заметили мисс Фолкнер, и я пошла в ее сторону. Став рядом, я прочистила горло, чтобы поздороваться, но вместо разборчивого приветствия с моих уст вырвался лишь выдох. Она даже не смотрела на меня, просто еле ощутимо сжала мою руку своей правой рукой. Рука мисс Фолкнер ощущалась более костлявой чем обычно. Когда она сжала мою руку, мое сердце, ударяясь о стенки груди, рухнуло вниз. Прислужившись, я услышала вой. Еле различимый, он был похож на вой подстреленного животного, который провел несколько часов в муках, и у которого уже не осталось голоса. Я чуть сильнее сжала ее руку. Чтобы она знала, что я есть. Что я так же, как она стою перед гробом человека, который значил очень много в жизнях нас обеих.

Начался проливной дождь. Моя голова закружилась, когда я учуяла запах мокрой земли. Но тошнота отступила. Ненадолго, как оказалось. Когда начался процесс погребения, моя голова затрещала, словно тысяча маленьких молотков одновременно начали танцевать неуклюжий вальс, а ком боли вырвался наружу путем рвоты. Я отбежала в сторону и вырвала утренний кофе, но казалось, будто вырываю весь свой желудок. В горле стояла горечь, от которой начали слезиться глаза. Все чувствовалось не так. Горечь разъедала мою душу и тело. Чувство, знакомое мне ранее, сейчас казалось совершенно новым, не испытанным мной когда-либо до этого. Оно играло другими цветами. Если раньше в слове «тоска» преобладали охровые, темно-лазурные оттенки, которые отдавали ностальгией, теперь же нельзя было разглядеть никакой кроме черного. Сердце, сжавшееся до размера грецкого ореха, болело так сильно, что было больно дышать.

Вернувшись к мисс Фолкнер, я безразлично оглядела остальных собравшихся людей. Было около тридцати человек, и мне была известна большая часть присутствовавших. Выражение их лиц было крайне скорбным, что говорило о том, что уход Амели действительно отозвался горем в их сердцах. Напротив себя я увидела мистера Лорена. Лицо его потеряло здоровый цвет, а под глазами виднелись синяки. У него всегда проглядывались скулы, но сейчас впалые щеки выглядели болезненно. Но даже в таком состоянии, его лицо оставалось красивым: глубокие, синие глаза расположились под аккуратными бровями, а ровный нос и небольшие губы цвета пепельной розы, которые унаследовала Амели, завершали эту картину прекрасного. Бывают мужчины, природную красоту которых не может оспорить ни старость, ни болезнь, и печаль, как бы абсурдно это ни звучало, тоже была ему к лицу. Его незнание собственной красоты добавляло ей смысла, делая ее по-настоящему значимой. Глаза мистера Лорена не смотрели никуда, кроме гроба, куда я смотреть совершенно не могла. Думала взгляну и сойду с ума, и не будет пути обратно.

После погребения я решила отойти чуть дальше, и побрела в сторону дороги, где не было никого из тех, кто пришел на похороны, чтобы не пришлось разговаривать с кем-либо, или даже молча выслушивать их душевные терзания и бездумно кивать головой раз в несколько реплик. Для разговоров у меня не было сил. Я увидела припаркованную машину мистер Лорена, красную форд кортину семьдесят четвертого года. В ней кто-то сидел, но я была далековато, чтобы разглядеть. Подойдя немного ближе, мне все же удалось распознать сидящего человека, и я была удивлена. Не гостем, а причиной, по которой она сидела в машине. Одетая во все черное и без красной помады на губах, Летиция сидела на переднем пассажирском сидении и именно в тот момент, когда я начала разглядывать ее, она повернула голову в мою сторону. Через несколько секунд она вышла из машины, еле заметно помахала мне и достала сигарету. Я пробовала курить, но не делала этого с какой-то периодичностью, но в тот момент под велением фантомного дыма сигареты на своем языке я направилась к Летиции.

— Можно мне тоже? — произнесла я первые слова за день.

Она без нотаций и комментариев достала еще одну сигарету и зажгла ее мне. Я сделала глубокий вдох и едкий дым наполнил мои внутренности. Будучи ядом, он вдохнул в меня жизнь. Я почувствовала голод, но головная боль и тошнота отступили.

— Мы все когда-нибудь умрем, и наша смерть будет горем только для живых, — произнесла Летиция. — Вы с Амели были близки, но не позволяй себе ломаться слишком сильно. Гони мрачные мысли, как только они будут находить щели в твою голову.

Мы простояли молча пятнадцать минут, устремив взор в одном направлении, и эта тишина ничуть не напрягала, напротив, она казалась очень естественной и правильной. Словно так и должно быть. Словно нет во вселенной ничего более правильного, чем двое людей, хранящих молчание, на дороге возле кладбища. Мы обе думали об Амели, каждая в меру своего знакомства с ней, но между нами образовалось понимание, обусловленное негласным пактом о сохранении безмолвия и ненадобности лишних разговоров. Те, кто говорят, что молчание не может сближать — глубоко ошибаются в своих суждениях; порой оно сближает лучше, чем любые произнесенные слова.

Дышалось легче, и голова опустела от всех мыслей. Я лишь смотрела как черные точки вдалеке то сходились небольшими группками, то расходились в разные стороны. Принимать участия в подобном хороводе не было никакого желания, поэтому я была рада, что стою подле Летиции. Докурив, она приобняла меня и села в машину. Я пошла обратно.