Океан придет в мгновенье

«Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.»

В. Маяковский

Я не знала, что можно быть несчастней, чем вчера. «Ночь развеется, солнце взойдет», — говорили мне. И это отчасти правда, солнце действительно восходит каждый день. Но кровавые лучи его, так ярко освещающие безысходность жизни, не ознаменует конец тьмы. Да, может на небе и светло, но в душе ни проблеска света. В удивительном мире мы живем все-таки: здесь нет ничего невозможного, кроме абсолютного счастья.

Амели. Моя милая Амели. Ты не могла покинуть нас так рано. Это такое странное и одновременно опустошающее чувство — понимать, что человека, с которым ты говорил пару дней назад о самых незатейливых вещах, нет более в живых. Но ведь на самом деле умирают не ушедшие, — они просто засыпают. Умирают люди, оставшиеся жить. Что-то непременно умирает в них, и они уже не те, кем были вчера. Никогда уже не будут. И вчерашний «ты» начинаешь казаться себе таким незнакомым, будто прохожий на улице. Мысли, обитавшие в твоей голове вчера, вызывают непонимание. Такое же непонимание, как и события, разделяющие жизнь на «до» и «сейчас». Как можно понять то, что ты больше никогда на этом свете не сможешь увидеть глаза близкого тебе человека? Услышать его тихий смех, когда вы шепотом обмениваетесь веселыми пустяками. Я не могла в полной мере понять картину происходящего и осознать невозвратность. Казалось, уснешь, откроешь глаза, — и Амели будет здесь, рядом, обнимет и посмеется над моим оттекшим лицом после сна. Погладит щеку и заплетет мои непослушные, тонкие волосы в косичку.

Понимание и принятие были выше моих сил, поэтому еще двенадцать часов после звонка мисс Фолкнер, матери Амели, я пребывала в вакууме непонимания, который защищал меня от боли. И я бы оставалась в нем гораздо дольше, если бы не визит Савье на следующее утро.

— Она оставила тебе письмо, — проговорил Савье пустым голосом, который звучал живее, чем внешний вид.

Я не видела Савье три месяца, однако это был не тот парень, которого я запомнила. За последние несколько часов он постарел минимум на пять лет. Глубокие тени легли под его глаза, а кончики тонких губ не поднимались, даже когда он шевелил ими в попытках произнести слова.

— Она всем написала письмо. Маме, отцу, Джорджине, Китти, тебе. Всем, кроме меня.

Я не отвечала. Мне было нечего ответить. Я даже почти не слышала его, да и не особо пыталась. Все мое внимание было приковано к сиреневому конверту, который пах духами Амели. Запахи имеют свойство моментально пробуждать воспоминания, и когда лавандовые нотки ее духов без спроса щекотливо пробрались ко мне в нос, а затем неспешно заполнили легкие, я испытала самый большой страх в своей жизни. Это было первым шагом из вакуума непонимания. И я испугалась. Ведь в вакууме так хорошо, безопасно. В вакууме нет осознания, следовательно и боли. Я испугалась, что это шаг в реальный мир, к принятию того, что Амели нет более в живых. Но мне не хотелось это принимать. Я знала, как только я это приму, — так оно и будет. А до тех пор все оставалось по-прежнему. Мне хотелось сжечь письмо. Уничтожить. Не видеть его больше никогда. Но это было последнее, что она оставила мне, последнее связующее звено между мной и ей. И я не смогла даже взять его в руки.

— Ты не хочешь прочитать?

— Потом, — мой голос звучал так отдаленно, будто и не принадлежал мне вовсе.

Савье сел на старую табуретку рядом с кухонным столом и уставился на серую стену. Я бы волновалась чуть больше о его самочувствии, если бы вообще могла это делать в тот момент. Я не чувствовала ничего. Абсолютно. Слезы не заполнили глаза, бесконечный поток вопросов не возник в голове. Я просто продолжала стоять рядом, оперевшись на дверцу холодильника.

— Почему она не написала мне письмо? — спросил он, прожигая взглядом сиреневый конверт.

Я пожала плечами, но этот жест был таким коротким и непримечательным, что вряд ли он заметил.

— Я ведь... Я ведь знал, что она не любила меня. Чувствовал, понимаешь? Она никогда не открывалась мне полностью. Позволяла быть рядом с собой, обнимать, но уйди я, она бы даже не взгрустнула. В ее жизни не изменилось бы ничего.

— Савье, — я попыталась остановить его, но он его желание высказать все что на душе способствовало искусному игнорированию моих попыток.

— И я это принял. Я не требовал от нее любви, мне было достаточно, что она рядом. Что она смеется, глядя в ночное небо, когда путает созвездия. Подбегает к уличным музыкантам и слушает их до последней песни, а потом хлопает громче всех. Кладет голову мне на плечо, когда глаза устают от чтения. Я ведь до нее и книжки в руках не держал. Но видя, как она радуется, когда где-то упоминают ее любимых авторов или произведения, начал читать то, что нравилось ей. И потом это начало нравиться мне. А как иначе? Мне нравилось все, что с ней связано. Поэтому я не... Я не понимаю, Вэнни, как такое произошло? Почему она так сделала?

Мне по-прежнему нечего было ответить Савье. Я не знала.

— Она говорила с тобой до... до произошедшего? Может она сказала, что ее беспокоило? Может она говорила нам, а мы не были внимательны, — взгляд Савье такой потерянный остановился на моем лице в надежде разглядеть там хоть какие-нибудь ответы. — Меня это сводит с ума, Вэнни, понимаешь? Я думаю об этом постоянно. Анализирую каждое ее слово и свои поступки. Тот факт, что она не оставила мне даже письмо убивает меня, но я воскрешаюсь, чтобы добраться до истины и так бесконечно. Ты виделась с мисс Фолкнер? Наверное, еще нет. А я с ней виделся сегодня. И знаешь, что я понял? Какая же Амели была эгоисткой.

Последнее слово Савье будто пробудило меня от продолжительного сна, и я озадаченно уставилась на него.

— Не надо, Савье.

— Нет, правда.

— Я устала, — выдохнула я. — Я не в настроении слушать это сейчас.

— Не будь она эгоисткой, поступила бы она так? Поступила бы так со своей матерью? С тобой? Со мной?

— И ты мне говоришь об эгоизме, Савье? — не стерпев, воскликнула я. — Наверное я не могу понять тебя полностью, как и ты меня, но все, что я сейчас слышу от тебя это: «я, я, я»! Я не получил письмо, меня не любили, со мной так поступили. Отбрось свое «я» хоть на минуту! Я знаю, как тебе сложно. Не полностью, но знаю. Потому что мне тоже сейчас очень-очень нелегко. Но мы не должны сейчас думать о себе. Ее нет. Ее больше с нами нет, понимаешь? Она больше никогда не сможет увидеть рассветы и закаты. Но почему? Вот о чем мы должны думать. А то, как каждый из нас будет дальше жить, это уже забота каждого. Прости, но у меня сейчас действительно нет ни желания, ни сил становиться для тебя чашей, куда ты можешь выплеснуть все. Я не могу этой чашей для себя побыть, для остальных уже тем более не пригодна.

Савье молча смотрел на меня, затем молча встал и направился к выходу. Я не чувствовала вину, да и за что? Я была прямолинейна, но не груба. Савье обулся, я встала его проводить.

— Нам обоим нужно время. Мы поговорим, обязательно.

— Не делай одолжения.

— Я не делаю. Нам действительно нужно поговорить. Но когда мы оба будем к этому готовы.

Савье закрыл за собой дверь, а я осталась стоять на пороге еще долгие полчаса, облокотившись о стену.

Закрыв глаза, я видела образ Амели. Ее золотые локоны, персиковые щеки, миндальные глаза, обрамленные светлыми ресницами. Она была солнцем, освещавшем мрачный путь окружающих ее людей. Но в отличие от солнца, ее свет был лишен тепла. Трепетный, слепящий, но холодный и далекий. Ее свет был красивым, но подобным картинам в галерее, которые тебе не принадлежат, а не греющей улыбке матери. Ибо не может человек с ледяными глыбами внутри греть других.

Амели очень редко делилась переживаниями. Копила ли она в себе или выплескивала, когда никого нет рядом, не знаю, но даже мне, подруге детства она очень редко жаловалась, практически никогда. Ей не нравилось вмешивать других в свои проблемы, она почти никогда не просила о помощи. Но самой ей нравилось помогать, пусть и с каким-то пустяком. Проявление ли это эгоизма? Желание значить что-то в жизни других людей, не пуская никого в свою. Мы были подругами, но я о ней знала гораздо меньше, чем она обо мне. Другие знали о ней столько, сколько она позволяла им знать о себе. На вопрос: «А что бы Амели подумала об этом?», я никогда не находила ответа. Но узнавать других она любила. Собирать по крупицам картину о человеке. С такими людьми обычно опасно иметь дело, ведь им известны твои слабости, но это ведь была Амели, и ей я доверяла. Она была слишком мало увлечена другими людьми, чтобы строить козни.

Наша история дружбы идет из детства и переплетена похожими нерадостными событиями. Наши матери практически одновременно узнали об измене своих мужей. Отец Амели изменял мисс Фолкнер недолго, на тот момент, два месяца, но она это переживала намного дольше и глубже, чем моя мама, которой изменяли три года. У моего отца даже намечалась новая семья, но старую, похоже, он забыл поставить в известность.

Летиция — так звали женщину, с которой изменял мистер Лорен. Она была высокой, статной женщиной с безупречными губами, выкрашенными всегда в алый оттенок помады. Без красных губ ее не видел никто и никогда. Такой оплошности она себе не позволяла. Конечно, это удивительно, что я помню любовницу отца Амели, а не соперницу своей матери, но Летиция жила по соседству больше года, поэтому она в моей памяти отпечаталась гораздо ярче, чем женщина папы. Ее имя я даже не помню, но уверена, оно было некрасивым. И алую помаду она тоже не носила.

Мистер Лорен и мисс Фолкнер поженились рано, когда обоим было по девятнадцать лет. Красота Амели досталась ей явно от отца, ибо мистер Лорен был действительно красивым мужчиной. От отца у нее были золотые волосы, ясные карие глаза, аккуратный ровный нос. Многие свободные и даже занятые дамы в округе засматривались на него, но он всегда представлял из себя идеал верности и семейного человека. Пока не встретил Летицию.

Будучи немногим младше мисс Фолкнер, она выглядела моложе на все десять лет и беззаботнее. Вокруг нее всегда витала аура уверенности, а движения ее были неспешными и грациозными. Но она не была воздушной женщиной, наоборот, в ней явно проглядывалась приземленность и практичность, подкрепленная жизненным опытом. Мы иногда видели ее с Амели, неторопливо завтракающую во французской кофейне неподалеку. И выглядела она так будто ее совершенно не заботили мирские проблемы. Будто эти проблемы слишком мелки, чтобы завладеть ее вниманием.

Чаще всего она завтракала с какой-то книгой в руках, и что-то подсказывает мне, что на этом они и сблизились с мистером Лореном, ведь он тоже очень любил читать. Мисс Фолкнер не находила чтение книг увлекательным занятием, и предпочитала им просмотры мыльных опер для домохозяек. Мыльные оперы были единственной отрадой в ее жизни после ухода мужа. Один раз Летиция пригласила нас с Амели за стол, когда заметила наши заинтересованные взгляды на себе. Это было примерно за две недели до того, как мы все узнали. Я запомнила ее очень интересной женщиной. Ее речь была неспешной, плавной, и у нее была особенность изредка добавлять французские слова. Было ли это естественной привычкой или попыткой возвыситься, не знаю, но даже если второе, красивым женщинам часто прощают гордыню. В любом случае, это производило должный эффект. Ее хотелось слушать и слушать, даже если бы она читала инструкцию моющего средства.

В ней была некая схожесть с Амели. Казалось бы, внешне они были совершенно разные: белоснежно-розовая кожа и пшенично-золотые пряди Амели сильно отличали ее от оливковой кожи Летиции с огненно-каштановыми волосами, но была у них еле зримая общая черта на лице. И они обе знали, чего хотят, и не уступали другим.

Летиция в тот день угостила нас с Амели миндальным круассаном и французскими макаронс. Еще одна общая черта Амели и Летиции: они обе любили эспрессо. Несмотря на всю внешнюю схожесть с мисс Фолкнер, в Амели было гораздо больше от Летиции.

Летиция интересовалась нашей школьной жизнью, увлечениями, она оказалась очень терпеливой слушательницей. Думаю, у мистера Лорена не было иного выхода, как влюбиться в нее. Мужчинам нравится, когда их внимательно слушают, а особенно, когда это делают такие красивые женщины, как Летиция.

Позже Амели мне рассказала, что ее отец познакомился с ней на дне рождении одного писателя, который был другом мистера Лорена. Летиция была подругой редактора книги его приятеля. Хоть чувства их захлестнули стремительно, по словам Амели, встречаться они начали не сразу. Это было одной из причин, почему Амели не держала злобу на своего отца: он долгое время пытался противостоять притяжению к другой женщине, и всегда возвращался к мисс Фолкнер. Однако его выдержка имела конец. После вскрытия правды, мистер Лорен и Летиция переехали в другой конец города, ближе к родителям мистера Лорена. Дом и машину он оставил мисс Флокнер, а с Амели встречался каждую неделю.

Мой же отец был человеком проще и изменял с обычной, не примечательной, по моим меркам, женщиной. Такую как Летиция он бы не потянул, да и она бы вряд ли им заинтересовалась. Посредственная внешность и таланты, говорить он тоже был не горазд. И у него уж точно не было такой библиотеки как у мистера Лорена.

Я закрыла глаза, и образ Амели всплыл передо мной. Она стояла в легком голубом платье в мелкий белый горошек и с белым воротником, а на волосах у нее был бантик в цвет платью. Она была так одета на весеннюю ежегодную ярмарку в нашем городе. Я уверена, Амели бы хотела, чтобы я запомнила ее такой: безмятежной, задиристой, беззаботной, но не безрассудной. Чтобы в моей памяти отложилась ее уверенная аура и желание помогать окружающим. Она бы не простила меня, запомни я ее такой, какой она была в холодный январский вечер: уязвимой, плачущей. Запомнить человека в расцвете его сил, даже если его жизнь так трагично оборвалась — большая честь, ведь жалость — чувство, не облагораживающее усопшего. Амели бы никогда не захотела, чтобы я или кто-либо еще жалели ее, она избегала этого и при жизни. Жалость была недостойна ее. И если чувства других людей она контролировать не могла, то в моей голове каждый день звучало ее голосом: «Не смей жалеть меня». Она посеяла зерно этой мысли еще при жизни, и сейчас пожинала плоды, кутаясь в мягкое одеяло из облаков на небесах.

В день ярмарки она светилась изнутри. Ее внутренний свет рассеивался по периметру и, проникая в каждый укромный уголок, оседал и пускал корни. И это было необычно, ведь прежде она выбирала не светиться так ярко. В тот день ее аура незаметно прокрадывалась и обволакивала окружающих, располагая их к Амели. Взмахом длинных ресниц и взглядом, читающим беспорядочные ноты мелодии души, Амели тогда стала причиной не одной влюбленности. И я поняла. Ей хотелось поиграться. Она на тот момент уже состояла в отношениях с Савье, но такие люди как Амели не могут принадлежать одному человеку. Не из-за нежелания, хотя оно играла не последнюю роль, но скорее из-за масштабности своей личности. Нет, она не была гениальной ученой или искуснейшей художницей, однако никто не мог остаться равнодушным после встречи с ней. Не всегда это было обожание, Амели, при ее внешности ангела, без труда вызывала и зависть. Но равнодушие никогда.

Амели обычно не нуждалась во внимании и восхищении, излишний интерес был ей чужд, но порой человеческие слабости овладевали и ей, и она поддавалась презренным желаниям. Желать восхищения она считала занятием недалеких людей, не нашедших в этой жизни чего-то более осмысленного. Но в тот день плотина равнодушия к подобному чувству прорвалась под напором подавления, и она сверкала ярче Сириуса. Улыбка Жанны Самари с портрета Ренуара и незатейливое, ненавязчивое кокетство были ее верными спутниками в тот вечер.

— Господин Андерсен пригласил меня в кино, — с нотками воодушевления сообщила нам с Китти она в тот день.

— Кино? — лицо Китти вытянулось в изумлении. — Но ты ведь встречаешься с Савье.

— Я еще не потеряла память, Китти. И я же не сказала, что собираюсь встречаться с мистером Андерсеном, — в ее голосе сквозило легкое негодование. — А ты что думаешь, Саванна?

— А разве это имеет значение? Я могу думать все что хочу. Здесь главное – твое желание. Хочешь составить компанию мистеру Андерсена, иди, не хочешь, отправляйся домой после ярмарки.

— Как у тебя все просто, Вэнни! Это безрассудно. На то мы и люди, чтобы принимать решения, руководствуясь головой и принципами, — вставила Китти.

— Не вижу здесь какой-либо конфликт с принципами Амели. Или у нее есть принцип не ходить в кино с джентльменами, не состоящими с ней в романтических отношениях?

— Нет, у меня такого принципа нет, — с улыбкой проговорила Амели. — За это я тебя и люблю, Вэнни. За отсутствие осуждения.

— О, у меня его хватает, поверь, просто слишком лень высказывать, — отмахнулась я.

Оставшийся вечер я провела исследуя книжные ряды и дегустируя уличную еду и с Китти и Эдгаром, а Амели уточено склоняла голову к правому плечу при смехе в компании мистера Андерсона и еще двух незнакомых мне людей. Каждый из нас остался довольным тем вечером, как мне казалось. Все, кроме Китти, изредка бросавшей возмущенные взгляды на Амели.