часть 20
Гигантская в детских глазах махина, расписанная во все цвета радуги, озаряется огнями лампочек и громогласно фыркает. Как огромный железный конь, которому уже не терпится рвануть галопом в очередном заезде. В толпе нарастают радостные визги, и на аттракцион запускают новую порцию людей. Совсем маленький мальчик стопорится, приковывая к месту мать, что держит его за руку.
— Эй, ты чего?
— Мне страшно, — признается Антоша. Глупо. Он ведь так хотел прокатиться на «падающей башне». Майя расцветает в полной нежности улыбке, заправляет выбившийся из укладки локон за ухо, наклоняется к сыну:
— Я буду рядом, — подбирает вторую ручонку в сложенные в замок горячие ладони, — держать тебя вот так. А ты закрой глаза в любой момент и представь полет. Как Супермен, верно? Мальчик кивает.
— Мой мужчина растет! — восклицает Майя, и они вместе направляются занимать места.
Антон желает закрыть глаза больше всего на свете. Но тело будто парализовало. Шаст даже моргнуть не способен. Взгляд намертво прибит к сгустившейся сини, приколочен ржавыми гвоздями, что Арсений некогда вгонял в бедра и плечи парня. Футболка липнет к спине от выступившего холодного пота. На щеках блестят крупные горошины слез. Они сбегают к подбородку, стекаясь в ручьи, срываются вниз. Но Шастун того не замечает. Только смотрит, широко распахнув глаза. Попов, кажется, давно считал всю необходимую информацию для вынесения приговора на лице пленника. Обшарил все его немногочисленные мысли, отсканировал насквозь. Антон не сомневается в этом.
— Что стоишь, как неродной? — хихикает Морена, невольно отнимая внимание на себя.
— Мы тебя уже заждались. Арс медленно приближается. Все его движения обманчиво плавные, контрастирующие с проскальзывающими гримасами свирепости. Что свидетельствует о тщательно сдерживаемом пока бешенстве.
— Что ты творишь? — шипит от распирающей ярости Попов.
— Что? — переспрашивает Морен удивленно.
— Ровно то, о чем мы договаривались. Нижнее веко мужчины непреднамеренно вздрагивает. Он фактически нависает над девушкой. Но та будто в упор не видит угрозы, продолжая насмешливо строить недопонимание.
— Я тебе что сказал?
— Накормить твоего калеку.
— И?
— Я и накормила.
— Что он здесь делает? — цедит каждое слово Арсений, готовый вот-вот сорваться.
— Сидит, — как ребенку поясняет самую очевидную вещь в жизни Мориша. Тяжелая ладонь пронзительно ляпает по столешнице. Удар словно заставляет проснуться. Антон неловко втягивает сопли в звенящей опасностью тишине. И тут же затыкает нос рукой, боясь издать лишний шум.
— Нервишки шалят, Арсений Сергеевич? Ты чего взъелся? Я пришла. Притащила хавку, как ты велел. Он не ел. Я ждала. Потом вспомнила, что ты оставлял ключи на всякий случай. Ну, и ты как бы сам не уточнял, насколько «всякий» этот случай... — принимается перечислять Морена, обрисовывая ситуацию.
Девушка откровенно веселится, и Шастун уже знает, кому придется отдуваться после. Потому что с каждой новой подробностью в истории Попов закипает все больше. Пленника так и подмывает по старой схеме забраться под стол. И когда дело подходит к событиям в доме Морен, Антон не выдерживает.
«Скажет! Все расскажет!!!» — набатом трещит в спутанном сознании. Нож, а затем и пистолет... Это чересчур. Морена все выдаст как на духу. Еще и посмеется. И Антон просто понятия не имеет, как помочь себе хоть чем-то. Он абсолютно точно находится между молотом и наковальней. И уйти из-под удара шансов нет. «Я не хотел! Нет! Пожалуйста!!! Я не заслужил! Это было не специально! Я бы не решился... Пожалуйста! Я никогда больше не посмею, только не нужно...» — торгуется неизвестно с кем Шастун, отчасти желая, чтобы Арс услышал. Ведь на Всевышнего в преисподней надежды нет. Попов точно освежует вторую ногу. А она и так едва работает. «А если признаться самому?.. Арсений ценит честность. Может, тогда он не будет слишком жесток? И все обойдется парой синяков?»
Челюсть стучит от страха. Соленая вода застилает глаза. Шаст очень старается взять под контроль ватные конечности и расплывающийся в кашу мозг. Парень буквально чувствует, как превращается в тупое бескостное животное в присутствии маньяка. И даже самая примитивная задача требует огромных затрат. Глубокий вдох. И Антон делает рывок. Под стол. Перекатиться. Чуть не снести стул с Морен. Кинуться Ему в ноги. Отбить лбом землю. Целовать пятки, если попросят. И умолять, умолять, умолять. Опять и опять, пока не простят. Сознаться, раскаяться во всех грехах. И свято уверовать в то, что помилуют. Вот она, его религия.
Мориша успевает пнуть проскочившее нечто, но остановить или задержать то не выходит. «Черт! Вел бы себя, как нормальный инвалид», — поражается невесть откуда взявшейся прыти девушка. Скрип дерева. Грохот мебели. Сбивчивые попытки пленника объясниться, больше похожие на сумбурный поток рандомных слов. Гавканье Тучи. И Морен ощущает себя в дурдоме.
Узник, побелевший настолько, что при желании мог бы хамелеоном слиться с печью, падает ниц, хватается за щиколотки мучителя, цепляется за штанины. Тараторит сквозь нескончаемые рыдания, оправдываясь, клянется всем, чем может, что «никогда и ни за что». И как только Морена склеивает оборванные нити повествования, взволнованно облизнувшись, поспешно вспрыгивает со стула:
— Эй! Тихо! Башка щас лопнет!
— Прикажи ему замолчать, — обращается она уже к Арсу, и оба стреляют глазами в сторону изумленной Марфы.
— Заткнись. И до тебя очередь дойдет, — ледяным тоном пресекает истерику Попов. Антон прикусывает язык, переходя в беззвучный режим, лишь молящим взглядом крича: «Стой! Выслушай меня, прошу!» Но Арсений, презрительно скривившись, отталкивает от себя подопечного и жестом указывает Морен податься ближе.
— Ты что, обдолбалась?
— Нет, — девушка оскорбленно буркает.
— Зрачки покажи, — грубые пальцы без церемоний сдавливают ее подбородок, разворачивая к себе.
— Может, мне тебе еще в баночку пописать, а? — выкручивается из хватки Мориша.
— Пописаешь, если надо будет.
— Да и если б дунула, я сделала все, что ты просил и даже больше! Он поел четыре раза!
— Памятник себе поставь. «Больше» в твоем исполнении выходит отвратительно. Что на заправке, что...
— Это другое! И вообще, че ты докопался к моим методам? Не вижу здесь толпы желающих нянчиться с твоей истеричкой. Да и сам ты тоже не офигеть каких высот добился.
— Потому что я знаю, к чему эти методы ведут.
— Хорошо. Он не ест. Трогать нельзя. Вытянуть наружу нельзя. Как я должна была действовать?!
— Применять свои социальные навыки, я полагаю. А ты... — Попов оборачивается к жертве, объятой содрогающим все тело трепетом, и отметка по шкале злобы достигает максимума в считанные секунды. Отчего у Антона внутренности завязываются в узел, а функционирующие еще частички разума окончательно атрофируются. И когда психопат интересуется, о чем Шастун хотел поведать, парень оказывается не способен выжать из себя хоть что-то.
— Что же ты, дорогуша? Все слова растряс? Маньяк гладит смертельно бледного заложника по щеке тыльной стороной ладони. Как будто нашел и подобрал забитого щенка на улице под проливным дождем. Морена печенкой чует неладное и вмешивается до того, как произойдет нечто страшное:
— Арс... не здесь. Не в моем доме. А для надежности козыряет излюбленным:
— Не в доме Вениамина.
Попов стискивает зубы так сильно, что еще чуть-чуть, и они раскрошатся. Играет желваками, грузно выдыхает. И резко вздернув Шаста за волосы, волочет того прочь. Пискнув от боли и неожиданности, Антон впивается руками в настоящий капкан на макушке, рефлекторно стремясь снизить натяжение волос на бедной коже, потому как речи о том, чтобы встать на ноги, и не идет. Несколько таких толчков, и пленника швыряют на землю, брезгливо стряхивая рядом клок выдранных волос. Не самая ужасная потеря. Пока что... Пальцы переплетаются с сочными изумрудными стеблями, Шаст и сам зарывается лицом в траву. Он и не планирует подниматься. Отныне лучший исход для него — притвориться трупом и надеяться, что не заметят. Может, меньше прилетит. Мучитель наступает ему на предплечье, постепенно перенося весь свой вес. Шастун чувствует, как сейчас захрустит лучевая кость. Обреченно всхлипывает, предвещая новый перелом.
— А вот на улице — пожалуйста, — высовывается на крыльцо Мориша, притворяя двери. Она невозмутимо проходит к ведру у колодца, зачерпывает железной кружкой воду и пьет.
— Продолжайте, я не отвлекаю.
Арсений сощуривается, собираясь что-то сказать, но, передумав, вновь морально возвращается к Антону.
— А, и на рис у него, кстати, аллергия.
Попов замирает. В его очах мелькает некая неопознанная мысль.
— Это он тебе сказал?
— Ага, — потягивает водичку девушка. Необоснованный гнев потухает, выгорев дотла.
— Тачку вернешь, — бросает похититель. Сгребает парня на руки, легко взвалив на себя, и аккуратно, словно юную принцессу, уносит с участка. Шастун утыкается Попову в плечо, хлюпая носом, размазывая слезы. Ощущение такое, что его несут на эшафот. И пусть бы это было так. Антон ожидает чего угодно, но не того, что они безболезненно спустятся в подвал, насильник бережно положит его на подушки, а сам уйдет, щелкнув замком. Поэтому стоит только Шасту коснуться головой матраса, он мгновенно проваливается в черную бездонную яму. Переживания, скопившиеся за минувшие сутки, давно перемахнули все лимиты для исстрадавшейся психики.
***
Веки, запорхав ресницами, нехотя разлепляются. Пред взором мельтешат привычные жуткие образы, преследующие и днем, и ночью. В мутной пелене узором выделяются борозды в отделке потолка, становясь все четче. Облупившаяся краска, паутина. Антон мысленно приветствует паука. Прислушивается к телу. Нет ни свежих ран, ни ушибов. Он на цепи. Все хорошо. Значит, то был всего-навсего бредовый сон. Парень даже испытывает что-то близкое к облегчению. В животе урчит от голода. Шастун осторожно собирает конечности, вздымаясь. Пошарив, находит бутылку для воды. Пусто. Видимо, Арсений забыл наполнить ее утром. Залить ноющий желудок, завывший издыхающей касаткой, водой и хоть чем-то разбавить разъедающий брюшные стенки пищеварительный сок не получится. Выведенный за время злоключений лайфхак не работает. И волей-неволей приходится ждать маньяка. Сверху не долетает ни единого звука. И пленник гадает: уехал ли психопат до вечера или все-таки навестит его? Все же Шаст зависит от «хозяина» вдоль и поперек, какой бы горечью не отдавало осознание этой истины.
Минуты ползут черепашьими шагами. Антон не размышляет ни о чем, вконец растворяясь в прострации. Все, что изредка возвращает в реальный мир, — неугомонный живот и необходимость сменить позу, как только перина перестает быть достаточно мягкой для травмированного копчика. Узник соскальзывает на постель, садится, снова ложится. И так по кругу. Топот явственно отчеканивается в липком безмолвии. И он определенно не принадлежит Попову. А что еще хуже, поступь оказывается Шасту знакомой.
— Утречка! Или денечка, — Морена лихо перепрыгивает последние две ступеньки, но не удостаивается и взгляда. Пленник не размыкает уст, показательно отвернувшись.
— Да ладно! Еще скажи, что не глянешь, что я принесла! «Вода?» Мориша все же ловит Антона на интересе, и тот зыркает исподлобья, но так и обмирает.
Костыли. Потасканные деревянные костыли. — ...Мне? — тупо переспрашивает Шастун.
— Если ты видишь тут кого-то еще, то у меня для тебя плохие новости. Сердце начинает биться чаще. Картина никак не складывается. Чего добивается Арсений? Проверяет на вшивость? Но ведь Шаст и так провалил сей тест. Или это инициатива этой сумасшедшей? Зачем ей это? Это подстава?
В облике убийцы не отражается ровным счетом ничего. Лишь алчное предвкушение. «Можно ли мне брать вещи из рук Морен? Арс запретил просить о каких-либо благах, но я и не пытался... Ага, докажи потом ему!» Наверное, нужно отказаться. Шастун и не чаял уже о возможности пройтись на своих двоих. «С другой стороны, против перемещений по подвалу Попов ничего не имел. А если это все лишь изощренный розыгрыш? Что тогда? Пронесло ли меня вчера? Наказания будут суммироваться...»
— Ну-у-у-у?! — торопит Мориша, всполошив лихорадочно соображающего пленника, и он скорее безотчетно вцепляется в приспособление. Пока не отобрали. Вопреки тому, что внутренний голос орет, что Антону нельзя обладать чем бы то ни было. «Я спрошу разрешения сразу по возвращению Арсения».
— Я их у Тихона одолжила. Он, правда, не знает об этом, но не суть. Старик все равно не ходит особо. Я ему как-то по дурости колено прострелила. Вот то была потеха!.. — издает смешок Морена, присаживаясь на свое законное место, наблюдая за тем, как узник влюбленно и одновременно с опаской таращится на костыли.
— А главное — роста он был не маленького, так что могут и подойти.
— С-с... — губы на автомате разъезжаются в типичном акте вежливости, однако Шастун, опомнившись, захлопывает рот. Это самое гуманное действие по отношению к нему в теперешней жизни. Подачка, о которой Шаст не мог и мечтать. Но он не готов. Благодарить за что угодно убийцу матери и лучшего друга... Нет. Есть преступления, которые нельзя ни простить, ни забыть. Да и девчонка не насильник, чтобы выбить из него сухие формальности. Потому заключенный набирается смелости для более животрепещущего вопроса:
— Почему?
— Потому что еще раз на своем горбу я тебя тянуть не собираюсь. «Вот и оставила бы меня в покое».
— Арс будет злиться.
— Он всегда злится, — парирует Морен.
— Я не могу. Мне нельзя!
— И че? Сеня тебе что-нибудь говорил по поводу вчерашнего?
— Нет...
— И мне нет. И ключи на том же месте оставил, — девушка прокручивает связку на пальце, подбрасывает, ловит в воздухе, задорно дзинькнув. — Значит уговор в силе. Граф обычно довольно конкретен. «Хоть с кем-то он конкретничает...»
— Или же он выгонит меня, а тебя кастрирует позже. Что, конечно, жаль... Ну в смысле тебе-то уже без разницы, а вот мне деньги бы хотелось увидеть... Антон, сердито покосившись, поджимает губы.
— А раз уж это твоя участь — ныкаться по вонючим подвалам, почему я должна ее разделять? Да и у Арса в холодильнике шаром покати. А присмотреть за тобой надо. Так что ноги в руки и вперед с песней. Пока я не начала способствовать твоим наказаниям. «Ты именно этим и занимаешься!» Однако манера быть загнанным в угол без права воспротивиться делает свое дело, и Шастун, смирившись с мрачными перспективами, подчиняется. Маньяк слишком долго и упорно выкорчевывал любые росточки собственной воли: Антон и не знает уже, как реагировать по-иному. Ноги откликаются болью. Она несравнима с пережитым и скорее вызвана тем, что утратившие свои прямые обязанности конечности внезапно побеспокоили второй день кряду. И тем не менее мешает. Встать-то получилось с попытки десятой. Лишенная мышц на бедре нога слушается слабо, едва поднимаясь, и подгибается, как только на нее опираются. С правой ногой тоже все не будь здоров. По всей площади раны будто тонкими иголочками покалывает, щиплет, тянет. Давнишний огнестрел на голени покинул после себя хромоту, вероятнее всего до скончания скудных дней парня. И Шастун чувствует себя убогой хромоножкой. Он с усердием сопит, очень и очень медленно переваливаясь по помещению, высунув кончик языка для пущей концентрации. Опытным путем выясняется, что костыли нужно ставить под наклоном, чуть дальше от себя, чтобы руки не немели так быстро. Жесткие перекладины неприятно упираются в бока. Плечи подрагивают от усталости. Однако Шаст не сдается, невзирая на все невзгоды, перекатывается туда-сюда по ограниченному пространству подвала.
—Как его зовут?
Позабыв, что к нему могут обращаться не в приказном тоне, Антон не сразу сопоставляет, что реплика адресована ему. Недоуменно хмурится. Мориша кивает на членистоногое под потолком:
— У него имя есть?
Узник прогоняет фразу в голове еще раз: то ли он услышал? Однако непоколебимая серьезность Морен и требовательно взметнувшаяся бровь отлагательств не терпят.
— Паук.? — пожимает плечами парень.
— За три месяца мог уже и фио придумать.
И покуда Шастун застревает в ступоре на пару со странным замечанием, Морена уверенно наступает, натягивает цепь на себя, держа наготове ключ:
— Ногу сюда давай. Заложник ощутимо напрягается. Стушевавшись, весь зажимается, мотает пустоватой башкой, зажмуривается. «Понятно. Ну хоть из-под стола доставать не надо». Мориша опускается на корточки, живо расправляется с кандалами:
— Думаешь, Сеня чрезвычайно обрадуется, если ты голову себе расшибешь?
— Н-нет... Не знаю...
— Ну тогда лучше и не проверять, верно? — как если бы Шаст был слабоумным дитем, разжевывает девушка; потому что шутки шутками, а наверх взобраться надо.
— У тебя постоянно так? — недоверчиво пялится она на трясущиеся кисти. Они не просто скачут в треморе, а бонусом еще и передергиваются, словно щупальца какой глубоководной твари.
— Последнее время да.
Заключенный в целом выглядит как крайне ненадежная конструкция. Его топорные и корявые движения... Как хлипенький механизм на деревянных ходулях. И вроде скверно издеваться над юродивыми, но Морен это искренне развлекает. И она старается балансировать в рамках дозволенного, дабы не спустить ненароком убогого с лестницы.
Лестница. Когда Антон оказывается у ее подножия, она предстает бесконечной вереницей ступеней, выстроившихся чуть ли не до небес. Как минимум, в наивысшей точке все будто бы тонет в белом свете, льющемся из дверного проема. И Шастун не верит, что сможет вскарабкаться так далеко. Однако Морена подталкивает его тычком в спину, и выбора не остается.
После тысячи лет проведенных на промерзших выступах бетона, словно высеченных изо льда для голых пят парнишки, и сотни потуг, Антон буквально стоит на пороге финального испытания. Несмазанные петли исторгают унылый стон. Дверь отъезжает, открывая вид на цветущий сад, но Шаст не двигается с места. Его совсем не радует зрелище. Хочется выпихнуть Морен, захлопнуть эту чертову дверь, забаррикадироваться, свернуться на полу в комочек и ждать Арса. А что потом, пленник и сам не знает.
«Нашел себе защитничка! — насмехаются в нем остатки чего-то разумного. — Он-то тебя пожалеет...» А зрение затуманивается пунцово-красным. Воспоминания кадрами старенького диафильма сменяют друг друга. Теплая вязкая кровь. Ее навязчивый привкус на языке. Звон металла. Крики. Одни и те же слова, не помогающие ничем. Веревки на запястьях. Гудение огня. Треск кожи. Вес чужого тела. Шипение крови на раскаленном ноже. Боль сзади. Остервенелые толчки. Хруст суставов. Ток. Извещение о смерти. Антон так не хочет повторения всех этих ужасов! «Ну пожалуйста!»
Мориша закатывает глаза, не упустив, как парня перекосило, и легким махом колена в бедро выпроваживает того на улицу.
***
Вокруг слишком шумно. Мир не затыкается ни на секунду. Жужжат насекомые, гогочут гуси, ветер с шебуршанием гуляет в кронах деревьев. Шасту кажется, что он ощущает покачивания каждого листа в саду, шевеление каждой травинки. Куда не кинь взор, всякий, без исключения, сантиметр заполнен жизнью. И это совсем не то, к чему привык Антон. Он с жадностью глотает чистый воздух. Пьет его, как самый сладкий нектар, приправленный полынью, чабрецом и душицей. Но откуда знать, что тот не пропитан ядом? Пространство не ограничивают стены, и очам не во что упереться, что совершенно выбивает почву из-под ног. Шастун чувствует себя чересчур крохотным и занадта высоким, при своих положенных двух метрах, одновременно. Он здесь как на ладони. Это не может не нервировать. И узник борется с желанием съежиться до размеров мизерной букашки и заползти куда-нибудь под сено. А шелковистая трава ласкает босые ступни, заигрывает, успокаивая приятной прохладой. Кристальное яркое небо голубыми осколками рассыпалось промеж растянутых ватой облаков. Антон никогда не видел настолько безукоризненного глубокого цвета. И где-то под гробом умершей личности закопошилось нечто давно стертое в памяти. Сущность пленника разрывают противоречия. Шасту никак не удается вычислить: должен он «радоваться» или бояться. Горизонт смешивается в непроницаемую жижу. Очертания сада теряют свою былую четкость. Из легких выплескивается смех. Полукашель-полукарканье издыхающей вороны. Слезы так же идут носом. Заключенный плачет. Его сгибает, распиливает на куски взбушевавшимися эмоциями. И вот Шастун стоит на четвереньках, вонзив ногти — те из них, что судьба чудом миловала, — в дерн газона. Отчего-то закрадывается идея того, что одно дуновение не туда сейчас, и самосознание раз и навсегда канет в разверзшуюся пучину, подобно Титанику. И от этих дум становится еще тревожнее.
Однако Морен без лишних предупреждений заряжает душевному инвалиду яблоком в висок. Срабатывает отрезвляюще.
— Яблочко в яблочко! — хохочет она.
Антон непонимающе озирается. А девчонка уже запускает в полет второй фрукт. Юноша не успевает сообразить, что нужно бы увернуться, и удар приходится в нижнюю челюсть.
— Ау! — потирает подбородок Шастун.
— Какая ты рохля, я не могу! Девчонка подпрыгивает к склонившейся ветке яблони, под которой стояла, срывает плод покраснее, чистит его о ткань, кусает.
— Яблоко хочешь? Шаста смущает слово «хочешь», но и шанса на угощение иной раз может не выпасть. Потому он, порыскав в траве, подбирает брошенное, как облезлой собаке, лакомство и вгрызается в спелую мякоть зубами. Это сродни деликатесу. Нечто столь восхитительное парень ел, когда еще считал себя человеком.
Удерживать фрукт одной рукой пленнику явно тяжеловато, и он, ухватившись двумя, уплетает тот за обе щеки, вертит, стараясь подстроиться под несуществующие зубы; заливается соком и слюной. — Ну ты глянь! Прямо белка-переросток. Тучи заинтересованно свешивает голову набок. Смотрит то на хозяйку, то на сгорбившегося парнишку, куда она указывает.
С освоением местности у них не очень заладилось. Антону по колдобинам и кочкам ходить на костылях сложнее. А он и без того медлительный до жути. На счастье, хоть истерить перестал. Мориша топчется рядом, ожидая пока узник изволит встать на подаренные ходули. Супит брови, заприметив, как в соседнем домике напротив дернулись ажурные белые занавески. Наконец, дотелепавшись до неброской калитки, к которой и вела тропинка, Морена распахивает ее, приглашающе взмахнув рукой, пропускает калеку на соседский двор.
—Зайдем Марфу заберем, я ей обещала. И потом, собственно, огородами ко мне, — разъясняет девушка стеклянным глазам, в коих на веки вечные застыли лишь выражения горя и паники. И неведомо, слышат ли вообще по ту сторону стекла. Шастун в свой черед тоже не догоняет, к чему все эти разговоры и что с ними делать. Он пораскинет мозгами об этом после: нормальные мысли в голове — ленивые увольни, еле ворочаются.
***
Жилище Морен, к великому облегчению ковыляющего Антона, находится всего через дом от поместья Попова. Небольшой участок на окраине улочки, если можно так назвать это хаотичное скопление домов, ближайший к лесу. Деревянный забор, пара серых, невзрачных сарайчиков, пристройка с кроликами, несколько вишен у дома, заросший пыреем и одуванчиками огород, груши и сливы во дворе, простенькие качели из веревок и широкой дощечки, турник. За маревом измотанности даже вспыхивают эпизоды поездок к бабушке в деревню на летних каникулах; из тех бородатых годов, покуда женщине было по силам следить за двумя десятками соток. Хотя то будто и не с Шастом было.
Парень ойкает, когда коварный осот, притаившийся на дорожке, подло всаживает колючки в ничем не защищенную стопу. Окружающая среда так или иначе требует внимания. И навык абстрагироваться от всего и вся, такой жизненно необходимый в темнице, отныне как рыбе зонтик. Что доказывается мгновением позже. Шастун, неуклюже растопырившись и подогнувшись, пробует избавиться от призрачных игл, но оступается, пошатнувшись. Пятится по инерции, спотыкается об услужливо подставленную чужую ногу и проигрывает напрочь битву с физикой за равновесие. Костыли и неслаженно работающие конечности проворства не добавляют. И пленник громоздким булыжником бухает вниз. В воздух взмывают горящие всеми цветами радуги, словно алмазы на солнце, капли воды из таза и опрокинутых ведер, куда и плюхнулся Антон. Благо приземлился он боком. Хотя больной копчик все равно отозвался протестом на подобную беспечность и косолапость.
— Упс, — довольная своей выходкой донельзя, едва не падая от уморы, хрюкает Морена. Марфу тоже захлестывает общим весельем и комичной сценой. Старшая снисходительно подает руку, терпеливо ждет. И тут же отнимает, как только узник пытается за нее взяться, вновь обнажая клыки.
— Зато помылся, получается. А оно, поверь, было тебе ох как нужно!
Ошметки зубов впиваются в изнанку щеки. Обидно, наверное. Однако подсечка от юной психопатки должна быть вещью очевидной. И Шаст проглатывает это как данность. Тусклой мигающей строкой на билборде еще бежит «за что?» и «почему?» Но Антон знает, что ему не ответят. Потому игнорирует протянутую руку «помощи» во второй раз, нащупывает костыли, вылазит из тазика, кое-как встает сам. Мокрый по пояс. Саднящие ребра и обтесанный локоть — это ерунда. А вот запятнанную, пока парень барахтался в сотворенном им же болоте, одежду отрабатывать хочется меньше всего. Арсений не любит грязь. Особенно если не он ее разводит. Усердные отряхивания ситуацию не спасают и, кажется, делают только хуже. Потеки на коленях становятся лишь заметнее.
Мориша очерчивает силуэт стремительно впитывающегося в почву ручья, где уже с любопытством рыщет носом Тучи. Возвращает разлетевшиеся ведра ближе к колодцу; скашивает глаза на излишне нервозно суетящегося заложника. Опять подкатился к опасной грани...
— Тебе может мыло дать?
Но заключенный то ли чересчур поглощен своей проблемой, то ли намеренно пренебрегает вопросом, заставляя Морен недовольно цокнуть и чуть ли не за шкирку увлечь за собой.
Несмотря на то, что хата представлялась совершенно скромной снаружи, внутри было достаточно просторно. Несколько комнат. Уже вроде бы знакомые веранда и кухня. Огромная, как из сказок, русская печь с лежанкой. Зеленоватые обои с незамысловатым узором, кривенько легшие на бревна. Гобелен с изображением оленя на опушке леса над диванчиком, укрытым покрывалом. Тумба, разбитый телевизор на ней с вытянутым из розетки шнуром. Зеркало, от которого Шаст мигом отворачивается. Ветвистые рога на стене. Ружье.
— Оно не заряжено, — информирует Мориша, завидев, куда лупит зенки узник.
— Я не...
— Ага, я знаю. Ты не собирался, — спокойно отзывается Морен. Она залезает на шкафчик с вмонтированной в него раковиной, копается в полках над рукомойником, выуживает кусок хозяйственного мыла.
— Во! Будь как дома путник — я ни в чем не откажу... — нараспев мурлычет Морена, манерным жестом выдворяя «гостя» обратно к колодцу.
— Я ни в чем не откажу!..
***
Арс приходит вечером. Входит без стука. Его лицо демонстрирует сухое, бесстрастное ничто. Он ничего не говорит ни жертве, ни Морен. Как притихший на плече дьявол, наблюдающий за исходом своих стараний. Антон сам встает, невзирая на тряску в поджилках, сам подается навстречу. Влага непроизвольно скапливается в очах.
— Я... сам могу... — шепчет Шастун, не желая расставаться с костылями.
— Молодость не на моей стороне, и у меня нет столько времени, — холодно замечает Попов. Пленник кивает и без каких-либо еще возражений разрешает поднять себя на руки. Сам же обвивает чужую шею.
Спуск в родной в некоторой степени теперь подвал. Антон ведет себя смирно, но на завершающем отрезке пути не выдерживает, тоненько хнычет. Мыши под полом, пожалуй, пищат громче. Однако Попову удается разобрать слова.
— Я не делал ничего плохого, прошу...
Дыхание обдает щекочущим теплом.
— Разве я хоть раз поступал с тобой несправедливо?
— Нет. Никогда...
Без запинок и сомнений. Маньяк ухмыляется, что Шаст затылком чует.
— В таком случае нет повода для опасений, верно? — Нет... — устало соглашается Антон.
А тело все равно напряжено до предела. И все же нет никаких ресурсов играть в игры. Узник покорно протягивает ногу в жесткие объятия цепи. Прикрывает веки и ждет, готовясь морально. Напрасно. Его треплют за ухом, выключают свет и, громыхнув дверью, убираются восвояси. «Что, мать его, это было?»
***
Которое утро подряд начинается не с кофе. А с подозрительно возбужденного психа. Тот умело скрывает это, но странный блеск заледенелых озер выдает безумие с потрохами. Да и Шаст чуть подналовчился распознавать настроения мучителя. Не последние друг другу люди в конце-то концов. — Раздевайся, — велит маньяк.
Противиться нельзя. Как бы не обливалось кровью сердце, как бы дико не хотелось спрятаться, зашить себя вместо стухшего войлока в гниющем матрасе и истлеть вместе с ним. Нельзя. Шастун прилагает все усилия, чтобы не думать о предстоящем. Путается в собственной майке. Пальцы будто деревянные, еще и дрожат. Заключенный судорожно стягивает штаны, избегая промедлений. Идет все, естественно, через пень колоду, и полусидя делать то неудобно, но уложиться в жалкий огрызок минут надо. Пока не стало хуже.
Парень загораживает интимные места одеждой, жмется к стенке, покуда Арсений не лишает его и этого. Обжигающие ладони ползут по телу. И Антон ловит себя на том, что перестает дышать. — Значит, тебе лучше, — проверяет под бинтами рану насильник.
— Д-да.
Подмывает сказать обратное. Ведь это прямой сигнал к действию. Добро на то, что заштопанную игрушку снова будут использовать направо и налево.
— Прекрасные новости, не так ли?
— Так.
— Должно быть, она причинила немало страданий... — водит пальцами по сморщенной коже вокруг ранения похититель. «А то ты не знаешь!»
— Нет?
Но Шасту не нравятся нотки в голосе мужчины: «К чему он клонит?» Это как ходить по канату меж двух высоток без страховки: одна ошибка — и ты пропал. «Нет» — Антон превратится в отбивную, потому что не вынес урока, «да» — потому что благодарен не в полной мере.
— Я был... сам виноват.
Арсений прищуривается, выискивая искренние сожаления (благо у Шаста они заместо состояния души), и остается удовлетворен ответом. Хватает жертву за локоть, тянет вверх. Перебрасывает через плечо и, не спеша посвящать в дальнейшие планы, утаскивает в ванную; где уже подготовлены табурет, пакеты, скотч. Отнятое тряпье отправляется в стирку, а Шастун — на табуретку. «Логично», — рассуждает Антон: заниматься с ним сексом сейчас то же, что лезть в помойную яму. Нормальный душ неделями был чем-то на уровне фантастики. Шуршание, характерный звук рвущегося скотча — травмированное бедро заворачивают в пленку, скрупулезно заклеивая.
— Будешь дергаться — я ее отрежу нахер.
— Не буду. Прости.
Журчит вода, и узник позволяет себе самую чуточку насладиться ее жаром.
Мистика, но и после гигиенических процедур Попов жертву не трогает. Становится скорее отстраненным вовсе. Барабанит пальцами по столу, что-то взвешивает, активно крутит в своей нездоровой голове, пока Шастун сутулится под неуютным взором в столовой, где они молчат уже четверть часа. Приглашения присесть не было — ноги потихоньку отваливаются, но заключенный не жалуется. Мятный запах шампуня и стирального порошка обволакивает неосязаемой мантией. И на какую-то долю мгновения скрашивает разглядывание спинки стула, на которую Антон опирается. Печально будет омрачить это утро насилием. Для Арса просто несвойственно решить его судьбу в пользу чего-то иного. Шаст, если честно, вообще не понимает, почему психопат мешкает. Ищет более веский повод?
Маньяк складывает руки домиком, приникает к ним губами, как на мессе в католической церкви, созерцает снизу вверх долгий грозный миг, периодически искоса посматривая по правое плечо от себя.
— Хочешь выходить из подвала?
Шастун давится кислородом. ЧЕГО?
Наивное «Конечно!» едва не слетает с языка. «Провоцирует, мудак хренов!»
— Как... тебе будет угодно...
Формулировки с составом «хочешь» — один из главных запретов: у куклы для утех не может быть своих желаний или потребностей. А нарушение правил карается со всей строгостью.
— Тебя что, так часто спрашивают, чего ты хочешь? Я задал прямой вопрос. Да или нет?
— Я-я... я не знаю...
— Да или нет? — повышает тон мучитель. В словах дребезжит сталь. И Антон элементарно сыпется. Слоги теряют смысловую нагрузку. Парень зажевывает что-то невнятное. Умоляет глазами. Казалось, он совсем разучился пользоваться языком. Хотя утверждение спорное: минет он делал отличный — пусть и пришлось повозиться, чтобы раскрыть талант. Арс тенью отбрасывает улыбку и чеканит уже мягче:
— Да или нет?
— Да! — в отчаянии вскрикивает Шастун.
— Если я задаю вопрос, Тоша, отвечать нужно сразу и правдиво, — продолжает под аккомпанемент шмыганья носом Попов.
— Успокойся. А то мне уже кажется, что ты вновь разнежился. Жертва отрицательно качает головой, утирает лицо.
— Впрочем хорошо. Ты ведь не станешь меня расстраивать, как в прошлый раз? Узник повторяет жест.
— Итак, мотай на ус, хоть одно поползновение не в ту сторону... Последствия, пожалуй, предоставлю твоей фантазии. Палач выкладывает на середину столешницы безделушку, что вертел в ладонях, — позолоченное колечко с жемчужинами. «Мамино!» Шаст предпринимает попытку до него добраться, с трудом балансируя. Кусок драгоценного металла — все, что осталось от семьи, свободы и самого понятия «нормальная жизнь». А еще испепеляющая пустота и боль внутри.
— Рад, что ты помнишь, — Арсений вырывает листок из записной, толкает Антону.
— Бонус за сносное поведение. Подумал, хватит присваивать мою одежду: после тебя ее только на тряпки пускать. Морена поможет составить список — прикинь, что тебе необходимо. Скорбь трансформируется в злость. Придает жидкой храбрости.
— Мне ничего от тебя не нужно... «Особенно от тебя».
— Ну-у, — маньяк разводит рукой.
— Щеголяй дальше босиком и без трусов. До первого обморожения, как холода ударят. Все, котенок, лето, считай, кончилось. «Я убью тебя. Убью! Выживу и убью!» Однако на получку приходится согласиться.
— Что ж, — Попов встает, удаляется в гостиную, выносит костыли, со стуком опускает на стол.
— Морен уже ждет у беседки, не смею вас задерживать... И Тош, что надо сказать?
— Спасибо