часть 21
Во дворе стоит дикое верещание, хорошо различимое еще с порога. И хотя Шаст не может разглядеть, что происходит, из-за деревьев, застряв на каких-то трех ступеньках террасы (лестницы стремительно быстро переместились в категорию кровных врагов теперь), дурачество Марфы с Мореной само идет на ум.
Так и есть. Мориша со всех ног улепетывает от Тучи, которому, кажется, ничего не стоит нагнать девчонку и отобрать у той здоровенную кривоватую палку. Но Морена уворачивается, кружит на месте, хохочет, задыхаясь от бега. Пес прыгает на нее, осторожно и все же сильно ударяет лапами, рычит, входя в раж. Смыкает челюсти на предплечье, заигрываясь, прикусывает, тянет на себя. Трещит ткань рубашки.
— А-ай! Тучи! — смеется Морен, швыряет палку Марфе, едва успевает отвесить легкий тычок лохматой морде прежде, чем серая громада переключается на младшую. У девочки умчаться шансов меньше, потому она дезертирует в беседку; стараясь скрыться, залазит на стол, отступает к противоположному краю, держа деревяшку над головой. Что, впрочем, Тучи не останавливает. Он легко вскакивает на минорно скрипнувшую скамейку, перепрыгивает на столешницу. Однако Мориша, перегнувшись через перила, потерявшие краски под дождями и солнцем, экстренно эвакуирует малышку. Пес упускает палку из виду, сперва вновь последовав за Марфой, но, осознав свою ошибку и шустро сориентировавшись в пространстве, живо настигает хозяйку и окончательно сваливает на землю, не позволяя встать. Морена отбивается скорее в шутку, визжит, катаясь с ним по траве, а Тучи вторит ей звонким лаем; покуда девушка не замечает неловко переминающуюся тень, которой и стал Шастун. — Явился, — хмыкает психопатка. Вынужденная сохранять лицо, она все же отталкивает от себя мохнатую тушу, пожертвовав деревяшкой, поднимается, отряхиваясь:
— Ну приветики.
Губы дергаются в ответном приветствии, но звуков не издают.
— Екарный бабай! Кто мне дырку на рубашке поставил? Тучи! Пес, пристыженно поджав хвост, ретируется под заросли наливающегося синевой винограда, залегает там.
— Ага, как играть, так ты первый... М, надо же! Нормально пахнешь, — переводит взгляд на узника девушка.
Тот неопределенно двигает плечами, погруженный в свои мысли, проезжается по щеке зубами и все-таки собирается с духом:
— Ты не сказала Арсению. Почему?
— Потому что ты попросил, — у Морен не занимает много времени, чтобы понять о чем речь. Антон не находит логики в утверждении и продолжает в замешательстве глазеть на убийцу.
— И как будто Арс только тебя четвертует за номер с пистолетом, — морщится она.
— Идем!
***
Попов стискивает руль до побелевших костяшек, никак не решаясь заглушить мотор. Неизвестное чувство колет в груди. Неприятно спускается ниже, обдает холодом, требует дать по газам и убраться куда подальше от желтого домика с красной крышей. А лучше домой. К глупой хромой бабочке в банке, которой так весело периодически выдирать лапки и усики. Увы, рано или поздно взрослые, заинтересовавшись, почему притих ребенок, попросят показать забаву. И сами же прихлопнут неказистого мотылька. Приходится действовать на опережение. Бегать от разговора вечность все равно не получится. Да Арсений и не планировал. Все или ничего. Сейчас или никогда. Арс смотрит на догорающие угольки облаков в лучах заходящего солнца в зеркалах Рендж Ровера, пытаясь предугадать, как именно пойдет диалог. — Я боюсь, Арс, — девушка откидывается на подголовник машины, неосознанно накручивая густые каштановые локоны на тонкие пальцы. Черные, как сама ночь, глаза метаются по глухому переулку за лобовым стеклом, но им не за что уцепиться. Пятиэтажки, мусорные баки, лужи в рытвинах раздолбанного асфальта.
— Давай сбежим вместе. Забудем все как дурной сон. Никакой Алены, родителей, твоего работодателя, никого, кроме нас. Только ты и я. Прошу... — она оборачивается, и Попов всем нутром ощущает бурю повисших переживаний. Юная особа прикасается к пылающей коже. Миниатюрная ладошка переплетается с грубоватой мужской рукой. И каждая клеточка в организме жаждет поддаться этим уговорам.
— Сожжем мосты, исчезнем с радаров.
— Не выйдет...
— За нами придут, — заканчивает за Арсения девушка. Арс с горечью кивает.
— За мной. У тебя одной все еще может сложиться...
— Чтобы нас застали по одиночке? Нет уж, извольте. Я предупреждала, что больше тебя не оставлю. И Вы, Граф, не отвертитесь! Мы справимся вместе или вместе умрем. Третьего не дано.
— Я не могу тобой рисковать.
— А иначе не пить нам шампанского... Я не выйду из машины, Арс. Это не обсуждается.
— Это безрассудство.
— Да будет так, — с грустной полуулыбкой вздыхает девушка.
— Как мне тебя переубедить? — скорее в никуда задается вопросом Попов.
— Мы справимся, — шепчет она, прислонившись ближе.
— Верь мне.
— Что теперь скажешь, Лора? — нарушает безмолвие в салоне Попов, обращаясь к пустоте. И пустота привычно не отвечает. Хотя неозвученное не нуждается в огласке. Арс знает эти доводы наизусть. Он поворачивает ключ в зажигании, выдергивает тот, выбирается из автомобиля. С досадой хлопает дверью, придирчиво воззрившись на свое отражение. Ох, и не поздоровится же его бабочке, если все пойдет наперекосяк. Арсений лично искромсает ее бестолковые полупрозрачные красивые крылышки. А может и еще что-нибудь... Попов нарочито уверенно шагает по саду. Так и не вычислишь, что сомнения обгладывают его изнутри, слизывают мясо с костей, пробирают до темной, измазанной мазутом души. Он ступает под навес на крыльце, скучающе скользит очами по крепкой высокой фигуре, дымящей на веранде.
— Здравствуй, Николай.
— И тебе не хворать!
— Петр на месте?
— Да, беседует с одним человечком внизу. Только это, старуху не буди: она сегодня не в себе.
— Разумеется. Арсений, не имея намерений точить лясы, направляется к дверному проему, однако путь ему преграждает любопытный собеседник.
— А ты чего? По поводу бегуна своего? Не пришил его еще? Мне Жорик рассказывал про его подвиги...
— И что же он рассказывал? — ровным тоном осведомляется Попов. Пересуды — последнее, на что хотелось тратить время, как и подогревать чужое внимание. Но и те могли сыграть роль.
— Да ничего такого. Хотя слухи разные ходят... Но не думаю, что стоит доверять каждой собаке.
— Верно, не стоит, — Арс уже собирается обогнуть донимавшего его мужчину, но тот его снова останавливает.
— Слушай, так если ты его не зашиб, можно я его одолжу? У Арсения даже брови чуть взмывают вверх.
— Эта падаль мне как-то было кулаком по челюсти съездила... Дык, та потом две недели пощелкивала. Попал же еще, сука такая. Я бы ему челюсть выпилил болгаркой под ноль. Оставил бы потом себе вместо пепельницы...
— Я обязательно возьму себе на заметку, — подавляет непонятно отчего встрепенувшуюся гордость Попов и, наконец, проникает в дом.
Подвал встречает тусклым освещением, ароматами сырой земли, картофеля и крови. А ведь именно здесь и началась их с Антоном история. Именно тут, в тесной каморке под ярким домиком с красной крышей Арсений и усмотрел нечто в парнишке на регулярных сеансах по воспитанию. Тот тогда был таким непреклонным, свежим, непокорным — ломать его было сплошным удовольствием. Маньяк вдыхает полной грудью воздух смешанный с ностальгией, от чего под кожей становится горячо. В каком-то смысле Арс даже спас, а в последствии и приютил мелкого засранца. Кормил с руки, ухаживал так или иначе, пока гаденыш не обнажил клыки и не воткнул в эту же руку, как только бдительность притупилась.
Петр Иванович обнаруживается быстро, в одном из застенков. Мрачная облезлая комнатка, покачивающаяся лампочка под потолком, железный стул в центре. Все как обычно. Располосованный до неузнаваемости мужчина зашевелился со слабой надеждой по прибытию Графа, корчась на том самом стуле, хрипя и отхаркивая багровые сгустки. Однако Попов лишь безразлично наблюдает с порога.
— Надо же, нашел окошко в своем плотном графике, — бросает Петр через плечо.
— Я пройду? — Проходи раз пришел. Главный вытирает алеющую руду на ладонях тряпкой, с омерзением откидывает ту на ржавый стол к инструментам.
— Чаю, ты насчет мальчишки. Выполнил обязательство? Мне нужно тело.
— Нет, — коротко выдает Арсений. На старческом лице, что рисуется еще более древним и угрожающим в жутких отблесках желтизны, сгущаются краски, а на дне глазниц сияет нечто нещадное, уподобляющее его стервятнику на охоте.
— Сколько ж мы знакомы? Всю твою жизнь? — Петр перебирает нескромный инвентарь для допросов, выуживает массивные пассатижи, возвращается к едва дышащему мясу с плохо читаемой формой человека.
— Я знал твоих родителей. Застал твоего деда. И никогда не помышлял, что можно усомниться в надежности Арсения Сергеевича Попова. Что это, Арс? Рановато для преклонных лет. Но последние годы ты меня огорчаешь.
Рот несчастного с силой распахивается, пропуская инструмент, что противно стукается о зубы.
— И казалось бы, ладно бурная молодость: все мы такими были. Тот финт твой с женой... Резец угождает в ловушку из металла. Душераздирающий вопль, и зуб покидает лунку вместе с кусочками десны. А острые полые иглы с ядом постепенно пронизывают вроде бы окаменевшее сердце, ранят, мешают органу биться, путая ритм, превращая в пародию на морского ежа. И если бы обстановка позволяла, Арс, вероятно, уже бы схватился за не беспокоивший до сих пор булыжник. Это страх? Страх чего?
— До того ты меня не подводил. Да и после трагедии я отнесся к тебе с пониманием, — как только крики смолкают, продолжает Петр Иванович.
— Что ж нынче творится? Он протяжно взирает на гостя и вдруг усмехается. Покуда у Арсения крутится единственная мысль: «Я бы и рад объяснить, да вряд ли смогу». А на плечо ложатся бледные пальчики с выкрашенными вишневым лаком коготками:
— Он догадался.
— Умеешь ты выбирать... Твоя прошлая пассия доставила немало проблем. Помнишь?
— Не будем о ней. Все знают, ты можешь сделать исключение из правил. Мор... — Не сравнивай Морен со своей зверушкой. Я и так подарил тебе отсрочку. Загнанное сопение. Истошный рев. И еще один зуб остается в безжалостных щипцах.
— Я готов заплатить.
— А головой готов?
— Я признаю возможные последствия.
— Признаешь... Правила существуют не просто так. Они гарант нашей безопасности. По той же причине мне и нужны внушающие доверие люди. А коллаборационистов, желающих нас нагреть, и без того предостаточно. Не так ли, м? — старик обходит скулящего пленника, будто бы ободряюще потрепав по спине.
— Я не потерплю угрозы в собственном доме.
— П-п-прошу, — вяло булькает тот. — Я с-с-согласен на любые В-ваши условия...
— Договоренности у нас уже были, — почти ласково растолковывает Петр Иванович, как если бы любезно указывал дорогу заплутавшему прохожему.
— Жаль, они оказались бесплодны. От тебя, Арс, я тоже слышал много красивых, но пустых слов. Исправь это. Не разочаровывай меня.
Петр щелкает пальцами, махнув в сторону стола:
— Подай ножницы. И придержи этого, чтоб не рыпался.
Попов упорно отодвигает на задний план копошащееся в кишках слизким угрем чувство странной тревоги, смутно отдавая отчет, что печется совершенно не за себя. Еще и струящиеся шоколадом волосы вокруг фарфоровой кожи лица, что преследует в отражающих поверхностях металла и мерещится боковым зрением, раздражают. Однако Арсений профессионально игнорирует миражи на яву. Протягивает ножницы. Пока Петр Иванович цепляет плоскогубцами, словно уродливую рыбу на рыбацкий крючок, язык мужчины. Тот извивается, норовит соскочить. Но тщетно: зазубринки на железе глубоко впиваются в мясо. Брызжет кровь. Орган невозможно сдавливается. Резко по нему проезжается обжигающее лезвие. Усилие, и плоть отделяется от некогда целостной системы под клекот характерный скорее для воющей сквозь помехи сирены на неисправном радио, чем для человека. Бесполезный теперь обрубок летит на пол.
— И все же пацан останется при мне.
Старик снимает осевшие на усах рдяные капли, ухмыляется, будто кто-то прошептал ему на ухо недурственный анекдот. Но в этой ухмылке мерцает примесь удовлетворения: Арсений больше не просит — он требует.
— Должно быть, он реально хорош.
— Просто назови цену.
— Во-от! Такого Графа мне не хватало. Тебе ведь не зря сулили блестящие перспективы... Вот и проверим. Есть дельце, куда мне необходимо вписаться по старой дружбе... Авторитет, что стволы нам поставлял, коньки отбросил. Оставил заместо себя двух отпрысков, и бизнес им отошел, соответственно. И все бы чудно. Да только не поделили наследство два брата-акробата. Младший смуту навел. Покушение организовать пытался. Захотелось оттяпать кусок пожирнее. Стал у других поддержки искать. А нам этот бардак под боком ни к чему. Надо убрать малого и его приближенных. Иначе вмешается кто-то за нас и незнамо какие выгоды в этом увидит... В знак доброй памяти, так сказать. Ну а со старшим Калачевским хоть работать можно.
— Арс! — Лора предостерегающе качает головой, испепеляя черными бездонными дырами под ресницами. Это уже не бестелесный голосок и не едва осязаемый призрак. И Попов опасается утонуть в зияющих провалах и смятении, что они приносят.
— Но на меня не рассчитывай и помощи не жди. Разберешься — так тому и быть, оставишь фраера, нет... Ну на нет и суда нет.
— Это самоубийство. Нельзя соглашаться!
Арсений хмурится, потирает висок, моргает, что естественно эффекта не дает.
— Арсений, не смей! Оно того не стоит, — мужчина отчетливо слышит цокот каблука, когда девушка топает в обуявшей ее ярости, неспособная повлиять иначе.
— Это убьет нас. Тебя... Одумайся. Антон этого все равно не оценит и никогда не поймет.
А Попов отчего-то гадает: испытывал ли Тоша нечто схожее во время психоза? Нужно будет допытаться позже...
— Допустишь, чтобы Петр уложил двух зайцев одним выстрелом? Так охота быть чьей-то пешкой? «А когда-то ты в меня верила».
— Я согласен.
Идти на попятную поздно. Решение было принято давно. Когда Шастун не надокучил в первый же месяц игр. Когда магическим образом не подох в подвале. Когда Арс отказался спустить курок той ночью в кабинете. Когда послал Димку и демонов в голове лесом. Когда выкапывал все новый и новый предлог, почему щенок должен протянуть еще неделю. Когда лихорадочно шукал укромное местечко, чтобы перевезти заключенного туда, и связался с малолетней наркоманкой в конце-то концов. Попов на подкорке изначально подозревал, что ударился в зависимость и очень вряд ли расстанется с мальчишкой; да и из того успешно сотворил взаимозависимого инвалида. И расплата не сюрприз вовсе.
— Ты идиот! — змеей шипит Лора. — И когда постигнешь степень того, насколько эти жертвы напрасны, я не смогу тебя упасти от разочарований. «Да будет так», — одними губами изрекает Арсений.
Девушка смиренно склоняется, напоследок сверкнув влажностью и нежностью невыносимо печальных глаз прежде, чем бесследно испариться. — Надеюсь, кристально ясно, что покинуть деревню твой подопечный не должен ни при каких обстоятельствах? И прав у него здесь не больше, чем у скотины в загоне?
— Более чем.
— И постарайся не удивлять меня иной раз.
***
— Вскорости приспичит топить постоянно, — сообщает внезапно Попов, созерцая объятые пламенем дрова в камине и подливая себе второй бокал вина за вечер.
— А ты одеваться не хотел, дурашка. «Что-то, когда ты держал меня под землей абсолютно голышом, тебя это не смущало», — рождаются шальные суждения, но Антон оперативно гонит их прочь, потому что Арсений, как овчарка, без труда учует малейшее неповиновение. И Шастун лишь воровато косится в направлении мучителя, а в остальном не реагирует никак, скромно расположившись на самом краешке кресла, куда ему разрешили присесть. Руководствуется тактикой быть тише воды, ниже травы, чтобы ни взглядом, ни жестом, ни кашлем случайно не спровоцировать маньяка. Вопреки тому, что в легких стабильно что-то щекочет, подмывая прочистить горло, а насморк и вовсе перерос в хроническое явление. «Одеяло вернули, и славно».
Сухие поленья редко потрескивают, высвобождая благодатное тепло, развеивающее скопившуюся в особняке сырость. Мерклый, почти интимный свет. Однако внешне умиротворенная картина не вселяет уюта. Шаст сжимает стоящие рядом костыли, дабы угомонить хоть сколько-то трясущееся хуже, чем присуще, тело. Весь вздрагивает, когда все же роняет один из них. Утыкается себе под ноги, боясь вдохнуть лишний раз. Но Попову, кажется, плевать. Он витает в своих размышлениях, вглядываясь в огонь, делает глоток вина, обводит большим пальцем серповидный шрам, доставшийся после Антонова укуса. Звякает ножкой бокала, отставив тот на журнальный столик.
— Знаешь, порой у меня напрашивается вывод, что ты ни на йоту не благодарен, — Арсений констатирует спокойно, но желание просочиться куда-нибудь в щель промеж досок под мебелью неумолимо возрастает.
— Н-нет, это совсем не так. Я благодарен... Похититель добавляет крупное бревно в камин, подталкивает то кочергой, отходит назад, вальяжно усаживается на место.
— Я очень благодарен тебе за все... Правда... Спасибо? — Антон как будто подбирает нужный ключ из связки к замку со встроенной взрывчаткой. А никто и не подумал предупредить парня, что замок кодовый.
— Прямо за все?
— Да, — понуро буркает Шаст, чем тешит садиста.
— Как не умел врать, так и не научился.
— Нет, нет! Пожалуйста! Не за все... За сейчас. Я благодарен за то, что ты даешь мне сейчас. Клянусь! Пленник подключает ту самую искореженную часть себя, которую вытренировали бесспорно верить во все, что прикажут. И звучит вполне неплохо, а главное — искренне.
— В таком случае ты не особо умеешь это демонстрировать, — Попов все-таки разворачивается к узнику.
— Докажи мне.
Выбитый из колеи, Шаст выпадает куда-то в параллельную вселенную, по сотне раз анализируя произнесенное. Каких доказательств от него хотят? Пауза затягивается. Подсказок не предвидится. А предпринять что-либо жизненно важно.
Шастун робко заставляет окаменевшее, словно не родное, тело сползти на пол. Выжидает с пару секунд. Признаков негодования нет, как и одобрения. Крадучись, как кошка, заключенный на карачках продвигается к дивану под пристальным взором старшего. Минует столик, устраивается меж коленей мучителя. Тот заинтригованно приосанивается. Парень готов к тумаку или пинку в любую минуту. Но удостовериться, что выражают ледяные океаны, не хватает воли. Антон точно знает, что заблудится среди северных вод. А утратить способность соображать и словить припадок — испытывать терпение Арсения. Потому Шаст предпочитает плавать в неизвестности. Аккуратно кладет ладонь на бедро убийцы. Поначалу невесомо, касаясь лишь подушечками пальцев, а после и всей пятерней. Во рту все мигом пересыхает, но пленник сосредотачивается на другом. Чуть разводит ноги мужчины, подается ближе. Пугливо замирает на каждом этапе. Рука скатывается на внутреннюю поверхность, стремится к паху маньяка. Шастун усердствует, вкладывая в процесс столько ласки, сколько только может. Тут же трется щекой о ляжку, целует сквозь штанину, одновременно с тем нащупывает пряжку ремня. Притормаживает, запрещая себе суетиться. Попов ничем не препятствует, но и инициативы к действу не выказывает, что, пожалуй, к лучшему. Кое-как сладив с застежкой, Антон выстилает дорожку краткими мазками губ к промежности, как если бы развлекался с любовницей, оказывается у ширинки. Забирается под чересчур плотно сидящие брюки, приспускает боксеры, вызволяя разбухший от возбуждения член похитителя. И... Отшатывается как ужаленный, когда мозг подло подкидывает воспоминания того, как иногда Арсений захаживал вниз пьяным вдрызг, каким мокрым от слез потом был матрас и как долго Шаст приходил в себя после.
«Все в порядке, — с нажимом говорит самому себе Шастун. — Этого не повторится, если исполнить все подобающе. Все будет хорошо». Всей сущностью он фокусируется на настоящем. И хищные когти паники, прочно вонзившиеся в тельце жертвы, послабляют хватку, даруя возможность той упорхнуть изувеченной птичкой. Узник возобновляет прелюдии. Опять вступает с поцелуев и прикосновений, потому что так проще, безобиднее. Следует языком от основания пениса к истекающей естественной смазкой головке, оттягивает конец. Вбирает ее в рот, вырывая судорожный вздох выше. Благой знак. Пальцы мучителя сминают обивку подлокотника. Арс лицезреет, как тщательно работают пухлые блядские губы на его члене, и прилагает всю стойкость, что есть в запасе, чтобы не вклиниться и не натянуть младшего по самые гланды. И факт того, что удалось безусловно подчинить строптивое существо, а ныне питомца, возводит влечение в квадрат. Тоша же прилежно сосет, играясь с такой отзывчивой ему плотью, причмокивая, как последняя шлюха. Синие глаза закатываются, когда вся длина проскальзывает в жаркое влажное горло. Попов более не в состоянии себя контролировать — русые волосы наматываются на кулак, подстегивая куклу. Антон безропотно ускоряется, старается расслабить глотку, подсобляет делу руками, ублажает Арса, эпизодически улучая скудное мгновение на подышать; старается быть послушным. Потому что чем быстрее Арсений кончит, тем скорее заключенного отпустят «к себе». Раньше то порождало шквал эмоций от отвращения и лютой ненависти до жгучего стыда и всепоглощающего отчаяния. Теперь же это не вызывает ничего. Только механическое трение и рвотный рефлекс, выворачивающий организм наизнанку, с которым Шаст удачно борется.
Член становится тверже, ощутимо пульсирует. Сперма выбрасывается в горло толчками, и Антон проглатывает все без остатка. Наконец-то откашливается, оседая на пол, алчно тянет носом кислород, уперевшись взмокшим лбом в ковер. Размытый силуэт, возвышающийся над парнем, поправляет одежду, разомлевши переводя дух, — значит, понравилось. А значит, все в норме. Тяжелая ладонь приглашающе шлепает по дивану рядом с собой, и Шастун, как верный пес, мостит голову на подушки рядом с хозяином.
Антон так и лежит полусидя, головой на сидушке, покуда Попов гладит его по затылку, ероша пряди. На десятки минут устаканивается, пусть и мнимая, безмятежность. Пленник отрешенно пялится на вязкое смоляное болото за окном. Стрелка на часах давно перевалила за полночь. А в черепушку настойчиво стучатся мысли о насущном. И Шастун размышляет: сколько еще он сумеет продержаться? «Продержаться до чего? — переспрашивает у себя же Антон.
— Меня никто не ищет. Мама искала... А сейчас она мертва. Из-за меня... Да и если б кто-то пытался, у Арсения наверняка здесь все схвачено». Заключенный безотрадно вперивается в изящное жемчужное колечко на мизинце, переливающееся в полумраке. Считается ли произошедшее до предательством? Потому что ощущается именно так. Но а как по-другому? Разум также окутывает туман противоречия. Ибо как будто и не на что жаловаться. Шастун сыт, одет, ему тепло. Может, если он и дальше будет покладистым, то и Попов не станет зверствовать? Отчасти начинает казаться, что Арс действительно имеет право на хоть какую отдачу. Даже такую извращенную. Шаст ведь едва способен ложку до рта донести. Кто еще будет с ним возиться? А Арсений все же содержит калеку: моет, кормит, убирает так или иначе.
— Думаешь, тебе кто-нибудь поможет? — словно по мистическому зову интуиции неожиданно вопрошает Попов.
— Нет, — незамедлительно откликается узник. — Никто.
— А вот и неправильный ответ! В интонации сквозит настолько злорадное торжество, что жертва поспевает скукожиться и почти удрать с дивана, даже не оглянувшись. Но «почти» в зачет не идет. И Антона сцапывают за шею, дергают к камину. Ужас от такой резкой смены настроений враз достигает крайней точки. «Он меня прямо тут по стенке размажет», — проносится в барахлящем сознании.
— Как же никто, если я тебе помогаю?
Психопат заламывает правую руку куклы, давя в спину коленом, вынуждая согнуться над пожираемыми огнем головешками. Жар бьет в лицо. У Шаста же наоборот все леденеет под ребрами, как при сорокаградусном морозе, от озарения тем, что маньяку ничего не стоит окунуть его в пекло. На этот раз буквально. Горошины пота бегут по вискам. Палач нагибает живую игрушку ниже. Шастун, сопротивляясь, задевает накаленную решетку, издает полуплач-полулепет. — Я ляпнул, не подумав! Извини!
— Впредь будешь думать почаще, — лукаво замечает Арсений и беспечно толкает непутевую макушку в кровожадное полымя. Антон зажмуривается, однако от ярко-рыжего зарева то не спасает. Соленые дорожки на щеках выжигаются с тихим шипением. Опаляются ресницы и брови. Воняет гарью.
Но практически тотчас парня так же рывком вытаскивают назад. Липкий шок сковывает телодвижения. Садист ехидно оскаливается. Шаста колотит. «Все нормально. Нормально...» — твердит он себе.
— Срежь цветов, — распоряжается Попов, прикончив бутылку вина, заносит ее на кухню. После вручает небольшой секатор.
— Что?.. Цветы? — Шастун напрочь перестает улавливать нить событий. «Какие цветы? Что опять от него хотят?!»
— Да. Под окнами клумбы и в саду тоже. Букет собери. Георгины там, анемоны, хризантемы, розы — что найдешь. Лилии у дома, левее были. Папоротник добавь или другой травы какой. Краеугольный камень — четное количество. Живее! Антон взбаламученно мешкает, нашаривая костыли, вздымаясь на негнущиеся конечности. И Арсений гаркает, поторапливая и без того зашуганную жертву, пока парень и так сматывается со всей доступной ему прытью.
— И, Тош, сделай красиво. Чтобы я остался доволен. Иначе придется сжечь тебе пятки. Приглушенное «бум» знаменует не вписавшегося в поворот Антошу, заставляя Арса впервые за неделю хихикнуть от души.
Склонившиеся на покой стебли щедро увешаны росой, коей обильно орошают парня, разместившегося на голой земле, отчего тело разом покрывается гусиной кожей. Холодно. Не видно ни зги. Да и у Шаста до сих пор оранжевые искры пляшут перед глазами. Стрекочут ночные насекомые.
«Надо лучше следить за языком, — подытоживает Шастун, стремясь вычеркнуть ситуацию из памяти, покуда рыщет в зарослях в поисках того, неизвестно чего.
— По-иному не выжить». «Или убить Попова?» — мелькает нечто чужеродное. И пленник задвигает эти мысли куда поглубже, ибо вот во что они выливаются. Он вслепую выпалывает сухие то ли колоски, то ли соцветия, избавляется от корней, вплетает в общий веник, силясь создать что-либо похожее на букет, в которых Антон не разумеет ничего. А управиться желательно в темпе вальса. И исключительно что имеет вес отныне — угодить Арсению.
***
Попов бесшумно бредет по кладбищу промеж перекошенных, чуть угадывающихся в лунном свете оградок: негоже мертвых тревожить. Однако, как знать, не все были с этим согласны.
— Если бы не огоньки фар, решила бы, что ты здешний упырь... А ты нездешний, — насмешничает Морена, развалившись на узкой лавочке.
— Мне сдавалось, пить кровь у людей — твоя прерогатива, — не остается в долгу Арсений.
— Как просек, что я тут?
— С твоей собакой Баскервилей обознаться трудно. Двигайся. Мориша спускает ноги, закинутые на скамейку, выделив пространство Арсу, принимает позу лотоса.
— Тоже приехал с кем поболтать?
— Вроде того.
— Понимаю, — кивает Морен. Она чиркает зажигалкой, закуривает косяк. Арс бряцает флягой, откупоривая ту. Отпив, протягивает Морене:
— Будешь?
— Коньяк? — принюхивается Мориша, насупив брови. И все же прикладывается к сосуду.
— Так это что мы теперь? Собутыльники?
— Сам обескуражен, — кривит уголок губ Арсений. — Меня сегодня тянет на глупости, увы. Едва различимые на надгробиях угрюмые лица строго сверлят незваных гостей. Где-то у леса ухает филин. Прошуршав в кустах, к лавке возвращается слоняющийся по округе Тучи. Арс поддевает густую шерсть, почесывает бок пса.
— Петр подогнал мне активность в поле, — роняет вдруг Попов.
— Это хорошо?
— Это заведомый провал.
— Погоди, ты разве не на пороге пенсии?
— Вот Петр Иванович и решил сберечь меня от всех прелестей старости.
— Из-за Антона?
— Из-за него родимого.
— Ну, как будто бы всяко менее дерьмово, чем предыдущий твой план.
— Не знаю.
— Не, ну а как бы ты его прятал? Это ж не на месяц — он еще фиг знает, сколько проживет!
— А так попал в опалу, великолепно, что уж!
— Все-таки какой ты гребаный Граф! Только ты мог попасть в опалу...
Морен сгибается к подавшему ей лапу Тучи, чмокает того в моську. Подвисает, тяжело вспоминая, на чем оборвалась беседа. Все движения девушки плавные, тягуче медленные.
— Вообще, в чем выгода Иванычу получить лишний труп?
— В том, что он как ни крути избавится от человека, спутавшего карты. А при неудачном раскладе еще и сможет откреститься от своей причастности.
— Хитрый жук. Меня отправил на вольные хлеба, тебя — наоборот...
— Нда.
Они отхлебывают еще по глотку из фляги. Молчат.
— Марфа попросила велосипед на день рождения, прикинь. И неуклонно на эту дату... А я не уверена, что она сможет... — голос сдавливается, не позволяя закончить. — Она так быстро устает.
Морена хмурится.
— Твоя дочь... Как ты это пережил? — с некой безумной мольбой в очах спрашивает она.
— Морена, я не пережил...
Девушка поджимает губы и отворачивается. Арсений, дрогнув, мотает головой. Будто возможно вытряхнуть соль, застрявшую в ранах...
— Травка? — указывает он на косяк.
— Ханка.
— Давай сюда.
— Ты уверен? — уточняет Мориша. Арс и сам сознает, что это опрометчиво. Но что толку, если после Антона по венам и артериям циркулирует нечто гораздо сильнее морфина?
— Уверен.
— Конфету будешь? — предлагает Морен, встречая уничижительный взор.
— Ой, так бы и сказал, что нет!
— Ты хоть представляешь, сколько она здесь валялась? Она червивая.
— Если я съем червяка, это проблема червяка, — шебуршит упаковкой девушка. Отчего-то все ее существо пробирает смех, что противоестественной волной разлетается среди чернеющих крестов. Тучи настороженно поднимает ухо.
— Прекращай.
— Блять, не могу! — утирает выступившие слезы Мориша.
— Ты сейчас подавишься, — цокнув, затыкает ей рот ладонью при очередном взрыве хохота Арсений. — Жуй. Словно чугунное, ленивое тело кренится туда, куда его повели. Морена скатывается по мужскому плечу и по инерции плюхается тому на бедра. Теперь ей открывается прекрасная панорама на звезды и странноватый прищур Попова. Наверное, если бы градус запрещенных веществ в организме был меньше, Морена бы мягко говоря изумилась. Но этот неясный момент не кажется чем-то неловким. И Морен наглеет, ерзает, устраиваясь удобнее, глядя снизу вверх; то ли с вызовом, то ли просто с дымкой в зрачках. В коих отражаются небесные созвездия с луной во главе. Попов скользит по открытой шее, чувствуя, как участился пульс. Неведомо свой или чужой. Наблюдает, как из-под тонкой белой кожи выпирают хрящи.
Ночь. Дождь. Неоновые вывески придорожного мотеля. Кудрявая темноволосая девушка в салоне авто. Громкая, но это поправимо. Арс подобрал ее по пути за каких-то пару тысяч. Дешевый номер в удалении. Попов проходит в него сопровождении вульгарно ряженой дамы. От сладкого шлейфа духов уже тошнит. Непохожа. Разве что оттенком волос. Но благо Бог не обделил фантазией. Граф гасит свет, оставляя лишь блеклую лампу на тумбочке у двуспальной кровати.
— Так нам будет сподручнее.
Попов надавливает на ложбинку в основании шеи большим пальцем, съезжает к ключице. И вот вся ладонь ложится на ничем не защищенное горло.
Кудрявый затылок со стуком впечатывается в дверной косяк. Арсений давит сильнее, как удав, обвив жертву. Слышит хруст трахеи. Видит, как стекленеют глаза напротив.
— Арс. Ты меня трогаешь.
— Ты дрожишь, — скупо заключает тот. Слегка отпрянув, стягивает с себя олимпийку, благородно накрывает девчонку. А Мориша только в сей миг ощущает озноб.
— Что тебя так рассмешило?
— Не помню. Или... Если старший брат Калач, то получается младший — Кулич? А их папаша — Хлеб? И тогда они не Глебовичи, а Хлебовичи? — гоготнув, восстанавливает хитросплетение мыслей.
— Ну да. А вместе они — долбанный каравай. В рассудке еще что-то вяло отщелкивает, что Попов не распространялся подробностями о семье Калачевских. Но звук тот тонет в засасывающей в свои непролазные топи тиши и одуряющем блаженстве. Проблемы тают и исчезают вовсе. Нечто обволакивающее согревает изнутри. Новый косяк ходит из рук в руки. Фляга давно допита. Морена так и засыпает на коленях Арсения. Мгла превращается в предрассветную серость. Попов шевелит затекшими конечностями.
— Мор, вставай.
— М-м-м...
— Скоро светать будет. Тебя подвезти?
— Я сама, — сонно бурчит девушка.
— Вопрос был из вежливости. Куда ты пойдешь?
— Пес...
— А он не побежит за машиной?
— Нет, не побежит! — настойчивость просыпается и того раньше.
— Ладно, тогда резче к машине, покуда я не передумал.