часть 18
— Это что еще такое? Тебе утка нахрена?! — ругается Арсений, разглядывая мокрое пятно на матрасе, от которого и без того стелились пары зловония.
— Еще и одеяло залил, тварь криворукая! Но Антон не выказывает никаких эмоций ни на крик, ни на оскорбления, кажется, даже не моргая. Что Арса порядком бесит, и он хватает за горло лежачего больного. Поднимает, нещадно сдавливая хрящи шеи, заставляет сесть, резко опрокидывает вниз, не обращая внимания на искалеченные ноги. Тычет заключенного носом в свежую лужицу мочи, будто нашкодившего котенка.
— Черта лысого я тебе новый постелю! Будешь жить на обоссанном, раз не ценишь чистоту. Шаст болтается в руках мучителя, как несуразная плюшевая игрушка, пищит что-то невразумительное, особенно когда о себе дают знать все травмы вместе. Антон боится. Все еще, это въелось на клеточном уровне. Однако страх этот мерклый, неоформленный, как у детей перед внезапным шумом или темнотой в шкафу, и опасения не направлены на что-либо конкретное. И Попов злится. Злится на отупевшего в край парнишку, которому стоило еще «спасибо» сказать за попытки пользования судном по инерции некой мышечной памяти, на опустевшие глаза с полнейшим отсутствием, на необходимость постоянного ухода и опеки, на свою же привязанность к немощному инвалиду, на себя. Хотел ведь прогнуть, сломать окончательно и бесповоротно? Подвести к той самой грани, подчинив любые проявления воли, сделать абсолютно зависимым? Вот, пожалуйста, получите — распишитесь. Так что же не нравится?
— Ты правильно поступил, дорого-ой мой, — певучим журчащим ручьем льется над ухом.
— Тут не о чем переживать.
И Попов так и видит загоревшееся торжество в двух черных омутах.
— Опять пришла мучить меня болтологией?
— Мучить? Тебя-то? Ты в этом успешно преуспеваешь и без меня. Так себя загонять! Еще немного, и будешь как твой товарищ: со стенами разговаривать. Который раз за ночь ты подорвался его проведать, а?
— Думаешь, я считаю? — устало отзывается Арс.
И правда, сомкнуть бы веки, хоть на минуточку, да и отдохнуть бы час или два. Но времени уже под утро, и Попов знает, что более не уснет.
— И тебя, кстати, здесь тоже нет.
— Вот и я о том же. Но что сказать? Спи меньше, работай больше — свидимся быстрее...
Выхаживай своего калеку, как будто он не слиняет, как только случай подвернется. Хотя, сдается мне, у него это и так получилось. Мужчина лишь раздраженно фыркает на крутящиеся в голове нон-стопом доводы, отпускает Тошу, а точнее то, что от него уцелело, и торопится наверх за щеткой и порошком.
— Он обуза, Арс, а ты отчего-то не хочешь с ним расстаться... Или не можешь? Разыгравшийся голосок благополучно бойкотируется — Арсений поспешно копается в шкафчике под раковиной в ванной. «Пожалуй, бытовой химии следует выделить свой угол в подвале, чтобы она тоже была в шаговой доступности, как и тряпки для уборки крови. Иначе мы совершенно точно погрязнем в антисанитарии».
— Ну же, признайся! — надрывается голос.
— От мальчишки нет прока. И это ты в его власти, а не он в твоей. Попов с досадой хлопает дверцей тумбы, что раскатистым громом разлетается по разомлевшему под покрывалом Никты дому, распарывая умиротворение.
— Его месяц еще не истек, — упрямо бросает Арс, покидая затопивший ванную комнату сумрак в одиночестве.
Похититель передвигает Антона на часть посуше, старается расположить того поудобнее и с яростным усердием трет мыльной щеткой пораженную дефицитом гигиены ткань. Шастун и впрямь похож на слепого щенка. Он чувствует угрозу под боком, стремится отстраниться, забившись к стене, елозит, совершая лишние шевеления, минорно хнычет на высоких нотах.
— Не суйся ты в мокрое, ну! — приструняет чрезмерную активность Попов, поправляя пленника. Но почти тотчас смягчается, кутает подопечного в нетронутый край одеяла, прикладывается запястьем к виску, проверяя температуру. Жаропонижающее подействовало. Это хорошо. Хоть что-то хорошо.
— Он выкарабкается.
— Несомненно.
Попов без труда воспроизводит в уме саркастично опустившиеся уголки губ.
— Чем дольше ты тянешь кота за яйца, тем хуже, Арс, помяни мое слово. Твоя одержимость до добра не доведет. Ты верно забыл, что она с нами сделала.
***
На грудь что-то давит неимоверным грузом, будто ее припечатало к полу обвалившейся балкой. Сместиться не получается ни на миллиметр. Кругом беспросветная мгла. Дышать нечем. И Шастун сознает, что заперт в деревянном ящике, а все его существо пронзает уколом наплыв дикой паники. Руки шарят в тесном пространстве, однако напарываются только на грубо сколоченные доски гроба. Хочется кричать, но рот, горло и легкие забиты землей. В нос сыпется песок. И у Антона не остается раздумий в том, что его похоронили заживо. Он ворочается, стучит кулаками по крышке, стесывая их о неровную поверхность в кровь; скребется, вгоняя толстые занозы под ногти или вовсе ломая их напрочь. Откуда-то из щелей тянутся к своей жертве костлявые цепкие пальцы мертвецов. И парень пуще молотит по дереву в предсмертной агонии.
***
Заглушив мотор машины, Арсений выходит и, не удосужившись забрать вещи, покидает гараж. Едва ли переступив порог поместья, сбросив ключи в корзину на этажерке, Попов не разуваясь летит в подвал, попутно избавляясь от пиджака. Следуя на поводу у дурного предчувствия, сбегает по ступеням, которых внезапно стало больше. Весь рабочий день навязчивая идея проконтролировать умирающего не давала покоя. И сейчас волнение достигло своего пика. Вероятность потерять живую куклу по-настоящему пугала, как бы мужчина ни убеждал себя в обратном. Естественно психопат открещивался, прячась за формулировками о том, что Антон ему как минимум должен, за то что Арс выбил тому лишний месяц жизни. Однако в глубине души Попов и сам слабо верил в эти отмазки. Факт есть факт, и спорить с этим бессмысленно.
И вот момент истины — последний поворот ключа в замке. Дверь распахивается. Первым накатывает облегчение. Шастун живой и даже сумел сесть. Вторым наваливается потрясение: повязки сорваны, развереженные раны испещряют подколачиваемое тело, они зверски расчесаны и кое-где лавой сочатся алеющие дорожки. Пленник с головы до пят перепачкан в бурых потеках собственной крови. Руки и вовсе изодраны в мясо. — Ты чего учинил? — обескураженно роняет Арсений.
— Придурошный... Заключенный замирает, оборачивается, мажет животным взглядом куда-то мимо. А после вновь увлекается ковырянием стены. Цементная труха крошится, оседая сизой пылью на израненных пальцах. Нехотя отколупывается от разверзшейся трещины, пролегающей по шву промеж кирпичей, где Антон, кажется, половину ногтей и оставил. Но парню было всецело плевать и на повреждения, и на требование Арса прекратить. Тоша упорно продолжает свое занятие, словно ничего интереснее вовек не встречал. Чем ему так не угодила каменная кладка — вопрос открытый, но не вмешаться в это безобразие нельзя.
Сориентировавшись в ситуации, мучитель заранее подготавливает стерильные бинты и раствор, уповая на то, что Шастун еще ничего себе не занес. С осторожностью подбирается к невменяемому, чтобы не усугубить обстановку. Ибо хуже ступора были только его спонтанные приступы бурной деятельности, во время которых тот был непредсказуем.
— И что мы устроили? — вкрадчиво начинает Арсений, опускаясь на корточки. Деликатно накрывает изрезанные о жесткий кирпич кисти своими, огорченно цокает, изучая увечья. Кусочки обломанных под корень ногтей топорщатся ужасающими зубьями на некогда красивых длинных пальцах. Попов еще помнит времена, когда они были такими идеальными, обвешанными кольцами. И от этих картинок где-то внутри поднимается желание вывернуть их все до единого, как крылья надоевшей пташке. А как задорно было протыкать ногтевые пластины раскаленной иглой, когда Антон орал, не замолкая, м-м!..
— Глянь, все руки себе разодрал. Шаст, разумеется, не отвечает, уподобляясь всполошенному мышонку, учуявшему кошку. Даже сопеть перестает. Огромные по пять копеек зрачки вертятся, будто на безумной карусели. И вроде ничего не предвещало беды, но когда маньяк принимается поливать раствором фурацилина свежеприобретенные царапины, смывая сор, Шастун резко подается в сторону, воет белугой, вырываясь. Замешкав, Арсений тут же поплатился разбитой губой о влетевший в нее затылок парня. — Успокойся, черт тебя побери! — Попов сгребает умалишенного в охапку, подгибая бессистемно лупящие по всему, по чему придется конечности. Но Антон словно с цепи сорвался. Изловчившись, он на неком терминальном всплеске адреналина и отчаяния выворачивается и смыкает челюсти на ребре мужской ладони. Арсений терпеливо пробует вызволить руку, памятуя, что с соображалкой у младшего плохо. А зубы лишь крепче сжимаются на сочленении фаланги с кистью, грозясь откусить палец подчистую.
— Сучий ты потрох! — насильник бранится, ударяет мальчишку свободным кулаком, иной раз уверяясь, что по-хорошему с ним нельзя.
— Стоило тебе все зубы выбить! Меж тем пленник остервенело вгрызается в свою «добычу», мотает башкой, будто вцепившаяся в горло жертвы гончая на охоте. Дефицит сна, переутомление и общая помятость, которыми так кощунственно пренебрегали, непременно аукаются. И у Арса буквально сносит крышу. «Неблагодарная потаскуха».
Зрение поглощает багровая пелена с верезжащими оранжевыми мушками, замельтешившими в кутерьме. Необузданная свирепость, сметая любые преграды, расправляется с шатким равновесием, обналичиваясь вовне. А после все исчезает. И Антон, и боль в руке, и спертый душок подземелья...
Арсений застает себя верхом, в замахе для очередного увесистого тумака, очнувшись от тонюсенького постанывания окровавленного существа под ним. Костяшки сбиты и саднят. Липкие капли крови неприятно стягивают лицо. Белоснежная рубашка также пропитана потом и миллионами клякс цвета ржавчины. Рассеянно хлопнув глазами, маньяк мигом отступает, проклиная свою же несдержанность, лелея крохотный шанс на то, что спохватился не слишком поздно. Обида, смятение, злость, вина назойливым роем пчел гудят в мозгу. Чересчур много и непривычно для того, кто едва ли испытывал эмоции. Чересчур непонятно. А отчетливый женский силуэт как на яву в дверном проеме спокойствия не добавляет. И хотя она не произносит ничего, терпкое «я же говорила» само собой складывается в уме.
***
Позов выбирается на пронизанную солнцем террасу, ощущая острую потребность в перекуре. Где затерялась та отправная точка, когда делать свою обычную работу стало тяжело? Наблюдать, как человек постепенно слетает с катушек, скатываясь до состояния бессловесной зашуганной собачонки, не приносило никакого удовольствия. За долгую карьеру в ряду наемных убийц Дима повидал достаточно, чтобы не растрачивать себя на жалость и терзания совести попусту. Их образ жизни не благоволил милосердию, и это нормально. Грязные деньги на то и грязные, что на них много крови. Невинных или греховных — неважно. Таков уклад. Цель оправдывает средства, а значит методами никто не побрезгует. Но здесь все бессмысленно. Нет ни цели, ни выгоды, только неприкрытый садизм. А маются по итогу оба. Антон уже не обеспечивает ту планку удовлетворения, которую задал Арс, что последнего очевидно нервирует и коробит от невозможности насытиться. И Поз совсем не хочет быть составляющей в этой замкнутой системе. Но другу отказать он не мог. К тому же Попов весьма красочно заверял, что разделается с пацаненком в ближайшие три недели, как только тот возместит моральный ущерб в полном объеме за всю сумятицу в их престранных отношениях. И не менее виртуозно подкреплял те изречения положительным эффектом отсутствия «шума» в голове, хоть Дима и подозревал во всем этом лукавство и выстроенный из иллюзий барьер самообольщения.
Но поволокой висит зрелище: хрупкие, бледные с ледяной синью запястья и локти, стянутые веревками за спиной, скорченное на полу тело, будто бы сотканное из мириады гематом, где разве что с лупой можно найти здоровые участки. Хотя это и не тело даже: изуродованная оболочка, в которой непонятно за что держится душа. Оторопев на мгновение, Позов устремляется к пациенту, освобождает от пут онемевшие конечности.
— Это я. Все нормально — не переживай. Сейчас будет легче.
Однако Антон и ухом не повел. Он так и не меняет позы, оставаясь на боку. Можно было бы подумать, что малец спит, если бы не вселенская усталость в провалах глазниц вместо очей.
Сизая дымка лениво плывет, вздымаясь в безмятежную высь. Нет ни ветра, ни облачка. Дима делает еще затяжку и, докурив до фильтра, тянется за второй сигаретой.
— Я помогу с ушибами и верну тебе одеяло, добро? — старается создать какую-никакую атмосферу комфорта доктор, подготовив тюбик с мазью. Но его одаривают лишь безразличием. Пленник будто и не смотрит вовсе: просто лежит с открытыми глазами. За все медицинские мероприятия Шастун не издает ни звука, но когда Позов замечает сомнительный фиолетовый отек ниже поясницы и пальпирует его, в глотке несчастного что-то клокочет.
— Тош?.. Так больно? — спрашивает Дима, чуть нажимая.
— Мне всегда больно, — отзываются едва слышно. — Твою ж налево, — догадываясь, с чем предстоит иметь дело, ворчит врач, параллельно вскрывая конверт с одноразовыми перчатками. Наверное, такие моменты они оба ненавидели одинаково. Особенно теперь, когда пойди да объясни ополоумевшему, что это не очередной акт насилия и вообще все во благо. Хах, благо, конечно...
— Антош, мне необходимо, кхм... исследовать травму изнутри, уж извини.
Пепел стряхивается, бычок отправляется в пепельницу к другим окуркам.
— Почему ты меня раньше не позвал? — выдвигает претензию Позов, когда древние половицы извещают о прибытии на веранду хозяина дома.
— Не хотел тревожить без оснований.
— Знаешь, сломанный копчик выглядит охренеть каким основанием.
— Копчик? Точно перелом? — с недоверием переспрашивает Попов.
— Ты уверен?
— А что, мне рентген ему сделать?
— Вот дрянь!
— Не знаю, может обойдется. Может, просто трещина. По крайней мере смещения нет. И на кой ты его связал, он же и так весь поломанный?
— Чтоб буйствовал поменьше, — цедит Арсений, непроизвольно потирая залепленный пластырем опухший палец.
— Как вспомню, аж злость берет.
— Учитывая, что ты довел человека до психоза, можно ожидать только то, что он тебя обласкает, да.
— Сдвиги по фазе не входили в план.
— Ладно. Как бы то ни было, если дела и дальше будут обстоять так же, твой припадочный вряд ли сможет ходить.
— Ему и необязательно.
— И я не только о побоях. Если повредится спинной мозг, то...
— Я все сказал. С его-то единственной функцией ноги совсем не строгое условие к прозябанию остатка дней.
— Мой долг — предупредить. Информацией распоряжайся сам.
Попов кивает, мол, замечание к сведению примет, словно даже всерьез рассмотрит риски, вынуждая Диму мысленно закатить глаза от опостылевшего трюка благодарного слушателя. Арсений, видимо, разобрав перемену в лице собеседника, хмыкает. Ложится затяжная пауза. Позов так и стоит, облокотившись на перила, хмуро взирая то на сад, то на друга. Хозяин поместья проходит и садится в кресло-качалку напротив, вздыхает.
— Дим, я невероятно дорожу всем, что ты сделал для меня... и тогда, и сейчас. И я понимаю, что ты прав. Но я... не готов, пока нет. Не все гештальты закрыты, не все ниточки распутаны.
— Еще б я не был. Главное, прими уже неотвратимость финала этой истории — чья-то смерть, не иначе.
— Да уж.
— К слову о покойниках, сам-то как чахоточный! Ты снотворное пьешь?
— Дедлайны, — неохотно поясняет Попов.
— И Петр трудотерапии накинул за цирк с этим клоуном, — он многозначительно указывает большим пальцем в сторону дома за спиной и вниз. — Да и за самим «клоуном» нужен глаз да глаз. Удалось его покормить? — намереваясь соскочить с неудобной темы, переводит стрелки к первоначальному запросу.
— Ты опять с ними разговариваешь, так?
— С кем?
Играть в дурку глупо и нерационально, но не признавать же, что спятил и весь прогресс ушел насмарку. Однако спасение явилось откуда не ждали. Моренино «День добрый!» обрушивается обухом по темени, и Арсений, пожалуй, действительно рад ее видеть. Ну почти.
— Что так горячо обсуждаем? — она запрыгивает под навес в теневую прохладу.
— Надеюсь, погашение долга мне за услуги.
— Антон, — коротко извещает врач.
— Он живой еще?
— Частично. Но скорее нет, чем да. И да, он не поел, — отвечает уже Попову доктор.
— Неудивительно. Арс с людьми не умеет общаться, — пересчитывая отданный ей пакет с купюрами, буркает Мориша.
— А ты умеешь? — сардонически цыкает маньяк.
— Готова спорить, у меня бы он поел. Просто добавь мне еще немножко сверху, — хихикает она. — Хватит с тебя.
— Что ж, было почти приятно иметь с тобой дело, — шутливо откланивается Морен и, свистнув пса, убирается восвояси. Дима так же, плюнув и перестав допытываться о ментальном здравии друга, следует ее примеру: Арсений не маленький в конце концов, не хочет говорить — пускай. Созреет — сам придет. Позу хватает нянчений с одним полудурком. Но едкий осадок с никотином и надтреснутым «ты знаешь, как помочь» скапливается в сердце.
***
Сочные цветные фрагменты разрозненной мозаикой намешаны в сознании. Когда-то они были цельными и логически связанными, а ныне размылись до сумбурных силуэтов, как испарившийся к утру сон. Честно говоря, парень и позабыл, что послужило первопричиной. Казалось бы, найди недостающую деталь головоломки, и все встанет на свои места. Но нащупать ту было невозможно: она ускользала проворнее рыбы в воде. А мир вокруг тусклый, серый, как за матовой пленкой, и подозрительно плоский. Словно тает день ото дня. Неуклюжее чужеродное тело тоже тает, как если бы это не оно иссыхало от обезвоживания.
— Шаст?..
— Да... Шастун Антон Андреевич, — скорее убеждая себя, проговаривает узник. Он, глядя в никуда, водит руками по одеялу, матрасу, полу, цепи, стене. Напрасно. Все одинаково гладкое и холодное. Даже никакое. Ни острых песчинок на полу, ни грубых стыков швов на стене, будто все это лишь фальшивые декорации.
— Что со мной?
— Шаст!
Его снова зовут. Зачем? Он же более ни для чего непригоден. И спрашивать его не нужно. Но взор он все-таки поднимает.
Встревоженное лицо с бесконечной невыразимой скорбью. На нем нет привычных похоти, жестокости, безразличия или отвращения. Черные косматые брови изгибаются в праведном гневе, а на переносице крючковатого носа уже залегла неодобрительная складка. Однако Шасту откуда-то точно известно, что сердиты не на него. Выхватить знакомые черты довелось не сразу, но нелепый пучок волос и окаймляющая подбородок густая растительность наталкивают на верный ход мыслей.
— Сережа? Едва уловимый кивок.
— Я так нас подвел... Господи... Мне так жаль!.. Влага наворачивается сама собой, собираясь кристальной росой на ресницах.
— Я так ошибся... Я перечеркнул все. И ничего нельзя исправить. Прости меня... Если сможешь когда-нибудь... Вдруг там действительно что-то есть...
А Матвиенко только смотрит на него пронзительно печально. Подходит, присаживается рядом, кладет широкую ладонь на плечо, притягивает к себе, на миг отгораживая от несправедливости этого мира. А Антон так давно не чувствовал себя в безопасности! И он сдается в руках, что утешающе гладят его по дрожащей спине, заливая слезами футболку друга, утыкается тому в плечо.
— Серый... со мной столько всего произошло... — ком в горле мешает говорить, а голос ломается и предательски пропадает. Шаст никогда не получал сострадания. Да что там... Он не мог рассчитывать даже на эмоциональный отклик.
— Я знаю, знаю. Чш-ш-ш...
Пленник вздрагивает всем телом. Шмыгает носом, прерывисто втягивая воздух. Глаза щиплет. Шастун так долго был один. Слишком долго.
— Только не уходи! Пожалуйста, не уходи!!!
— Не могу, ты же понимаешь, — удрученно замечает Сергей.
— Не оставляй меня с ним! Я не выдержу больше! Мне так плохо...
— Извини...
— Тогда забери меня с собой... Ты ведь для этого пришел?
— Рано, — отрицательно мотает головой Матвиенко.
— Я не хочу быть здесь... — Антон обессиленно обмякает в крепких объятиях.
— Когда же все это кончится? Он прикрывает веки, пока Сережа расчесывает волосы, пятерней распутывая колтуны.
— Шаст, ты должен перестать.
— Что перестать?
— Избегать реальности. Ты уже пересек рубеж — пробудешь за ним еще немного и не сможешь вернуться.
— Я и не хочу возвращаться.
— Думаешь, мать желала бы тебе такого исхода? Я желал?
— Нет. Но... Там он! Он снова будет меня наказывать! И снова... — Шастун проглатывает язык, теряясь в чудовищных воспоминаниях.
— Это существование... Оно... Оно перемалывает душу... Помоги мне!
— Я лишь плод твоих фантазий. Мне жаль... Антон быстро устает даже от мысленных перепалок, и теперь только тихо скулит, лежа в мнимо надежной хватке.
— Я не могу. Не могу-у...
— Скоро все кончится, — продолжает шерстить патлатую макушку Сережа, баюкая младшего на руках.
— Скоро...
***
Антон выныривает озябшим из дремы. Окоченевшие руки, впившись, обнимают съерзнувшее одеяло. Он один. Как и всегда.
***
В тот день или ночь, а может и утро (Шастун давненько упустил тот момент, когда перестал распознавать, где кончается старый день и начинается новый: их ничего не отличает друг от друга — сплошные страдания) Шаст просыпается без приевшейся липкой каши в голове. Брюзгливый ропот стен порой раздается откуда-то из прослоек рыжего кирпича, но он смутный и далекий. Смерть матери отныне воспринимается постфактум. Обстоятельства известия о ней растеклись акварелью на размокшей бумаге до неясных набросков. Та же участь настигла и множество иных вещей. Скорбь никуда не делась, но стала глуше. А самое жуткое, наверное, то, что тело до сих пор хочет жить, независимо от того что было. Отупение и отчаяние сменяются угрюмым смирением. Нет ни прошлого, ни тем более будущего. Лишь гнетущее настоящее. Мыслей так же не осталось. Что-либо стороннее едва ли способно вызвать хоть какой-то стимул, да и подавно если это «что-то» не пугает и не причиняет мук. Боли относительно терпимы и истязаний не предвидится в сию секунду — можно существовать. Остальное уже не волнует.
***
Глубокий толчок с мерзким пошлым «хлюп». Раз, другой. И Арсений тяжело дыша валится сверху. Слезы еще катятся, но на полноценный плач нет сил. Пальцы судорожно сминают ткань матраса. Шаст лежит неподвижно. Арсению не нужно его удерживать. Хотел бы уползти, но даже элементарно свести ноги больно. К тому же сопротивление — вещь бесполезная, а в данном случае еще и опасная. Как бы печально то ни было признавать, но горький опыт говорил сам за себя. Потому Антон просто надеется, что на сегодня с ним закончили. Что он отмучился еще один день и теперь наконец-то наступит затишье. До следующего раза...
Все сплющилось до телесных ощущений и смазанности потолка. Шастун чуть запрокидывает голову, лишь бы не сталкиваться с безжизненными глыбами льда, когда мокрый язык жаром обдает ключицу. Ее кусают напоследок и отстают. Внутри по стенкам стекает кровь и «что-то» еще. Шаст прекрасно знает, что это, и от этого знания блевать тянет. Как и от гнетущего понимания того, что он спит с убийцей родной матери. Оно свербит в груди неизлечимой раной. Становится зябко: вес и давление туши пропадают. «Пожалуйста, все. Только бы все...»
Но Попов, вопреки ожиданиям, не уходит как обычно, а, обернувшись в одеяло, мостится рядом. Забрасывает себе на колени левую голень узника. Глупое тело все равно зажимается и дергается, хотя Антон столько раз пытался перестать реагировать на то, что с ним делает Арс, в слепой вере, что тому надоест. Что, впрочем, маньяк находит весьма забавным. Порыскав по карманам брюк, тот чиркает зажигалкой и закуривает, вальяжно откинувшись на корявый кирпич, покуда Шаст молится, чтобы это все не означало второй раунд, как часто это бывает.
Выступающий на щиколотке отросток берцовой кости как-то по-особому элегантно подчеркивается серебром оков. Арсений бы увесил всего мальчишку цепями. Ему поистине шло быть жертвой. Точеные запястья, казалось, были созданы для браслетов наручников или широких кожаных ремней, врезающихся до синяков. Лебединая шея так и просилась обмотать ее веревкой и терзать, льнуть, оставляя засосы. Покрывать метками просачивающиеся сквозь кожу ребра вновь и вновь, поверх старой желто-лиловой краски.
Попов касается столь манящей тощей лодыжки, около любовно поглаживает, продвигаясь к заостренным коленям, усмехается участившемуся дыханию и впалому затрепетавшему животу. Обнаженные виды юноши завораживали как и прежде. Что за магия в нем таилась? Будучи объективно мясом на костях — сохранять желанность.
— Веришь или нет, я не планировал заходить так далеко, — выпускает дым из легких маньяк, вычерчивая кончиками пальцев узоры по голени, разгоняя толпы мурашек. Пленник весь колышется, как травинка в поле на ветру, отчего проскакивают явно осязаемые вибрации, но все же внимательно слушает, пусть и не до конца вникая в суть.
— Полагаю, ты и сам согласишься, что пристало было вышибить тебе мозги тогда, спустя месяц нашего знакомства. А теперь мы оба увязли на этом тонущем корабле. И я ничего не могу с собою поделать. Шастун осмеливается краем глаза взглянуть на палача: не многократно тот представал таким сомневающимся и смятенным.
— Я бы даже и не тронул тебя после смерти. Отнес бы в березовую рощу к лесному озеру или на опушку к вековому дубу у ручья, где-нибудь там бы и закопал как собаку. Сколько тягот можно было предотвратить, м? Но что за напасть? Я никогда не умел играть на опережение в близких связях. Мой брак неплохой тому индикатор... — Арсений придерживает язык от лишних откровений, затягивается, уплывая в пучину мыслей, созерцая витки смога, и опять возобновляет односторонний диалог:
— В самом начале ты все твердил, почему ты? Нашел ответ на свой вопрос? Антон с натугой сглатывает слюну: в глотку словно толченого стекла насыпали, исполосовав ее вдоль и поперек — ангина едва ли поддавалась врачеванию в полуживом организме — жмурится, чуть качнув головой. Что Попов таки засчитывает за безмолвное «нет».
— Можешь не искать. Я и сам не знаю. Арс обрисовывает затянувшийся огнестрел на икре.
— Как так вышло?.. И могил ныне вырыто две, — отрешенно бормочет.
— Убей меня... Это и не шепот даже — шелест переворачиваемых пожелтевших страниц древней книги. Попов косится с прищуром, как если бы встретил паренька впервые, неотрывно, оценивающе. Взвешивает, вычисляя: поставить ли точку в их короткой мрачной истории?
Его лучшая жертва себя исчерпала, выгорев как спичка. Совместное время близилось к логическому завершению. Приказ не оставлял выбора как такового, креня чашу весов к царству загробному. В самую пору обрубить путы отравляющей рассудок зависимости. Таков у них эпилог. Нельзя по-иному. И всем будет легче. Всем, но не Арсу.
И Арсений решается. Хватит этого подвешенного состояния и неопределенности. Если он хочет, значит получит. И от своего не отступится. Колебания отражаются в, как правило, скрытом за скорлупой внешней незыблемости облике. Но вот морщинки разглаживаются, в образе снова превалирует бесстрастие, и только слегка искривленные в помешательстве губы выдают дьявольский настрой мучителя.
— Не-е-ет. Ты лишил меня покоя. И я в свой черед тебя не отпущу, — расцветая в безумном оскале, Попов небрежным жестом тушит сигарету о бедро в области паха и, добившись задушенного всхлипа, поднимается, направляясь в бодрящий душ.
***
С застывшей озерной глади, заключенной в деревянную раму зеркала, на Шаста пристально взирает уродец в бинтах. Глядеть на груду костей, обтянутых кожей, тошно, и Антон с головой прячется под одеяло. Маньяк специально приберег испорченное громоздкое зеркало в качестве назидательного подарка: любуйся и запоминай, где твое место — на одном ранге с земляными червями, прогнившая ты подстилка. Но и сверлить взором изведанные вдоль и поперек ямки и сколы кирпича затекала шея: лежать теперь позволялось исключительно на животе. Доктор что-то объяснял про переломы, про возможное смещение костей таза и убедительно просил не двигаться. Хотя Попову, судя по всему, было абсолютно по барабану: он не гнушался ни перевернуть свою игрушку, ни усадить, будучи «не в духе». Впрочем, к изумлению, это было вторично, после никак не заживающей ободранной ноги. Конечность раздулась, медленно приобретая цвет спелой сливы, ранение источало слизь, пропитывая повязку, волнами рассылая сигналы о помощи — и Антону вновь чудится, как с него чулком снимают кожу. Врач потом долго сетовал и цыкал при осмотре, увеличивая дозу препаратов. И все же, кажется, исхитрился обратить процессы воспаления вспять, что какой-то особой радости не доставляло.
Так и бегут часы, дни, сутки... Шастун апатично глотает горькие таблетки, приторные сиропы, не препятствует уколам и капельницам, когда нужно, глотает член. Иногда, очень редко делится переживаниями с домашним пауком, ютящимся по соседству; который, вероятно, был не шибко доволен их мало взаимной дружбе, но периодами проявлял благосклонность и спускался для своих паучьих вылазок. Временная петля в застенках концлагеря. Однако из однообразной рутины не сразу, но выбивается пропажа заплечных дел мастера. Пожелал выздоравливать на последнем «свидании» и отлучился в отпуск? На Арсения то было совершенно не похоже. «Что будет?!»
***
Юркие теплые пальцы порхают ниже пояса, пока Антон терпит чужие прикосновения. Не то чтобы сеанс массажа играл роль серьезнее припарок для остывшего уже трупа или Позов заделался приверженцем матери Терезы, однако разогнать кровоток стоило. Это одолжение — та самая малость, которую Дима мог компенсировать сирому пациенту в спартанских условиях, хотя и не нанимался массажистом, личным травматологом, сиделкой и психиатром на полставки. Да и вообще, никто ему не платил. Но относиться к мальчишке как к расходному материалу было все труднее. Сказывались и участившиеся к больному визиты, так как с Арсом на контакт тот шел совсем уж туго. К тому же сам виновник торжества затаился, погрузившись в работу.
— Так, готовься на инъекции и дальше у нас по графику обед.
Сдюжив пару ложек безвкусной похлебки, Шастун стискивает губы и отворачивается. Запоздало подоспевшая порция жирным блеском размазывается по щеке. «Пожалуйста», — хочется проскулить Антону, но он не знает, о чем просить. Парень и сам закостенел в положении беспомощного и тотально зависимого инвалида. Он уже и не представляет каково это, когда ничего не ноет и не болит. Когда не умираешь от страха, слыша шаги на лестнице. Когда не ждешь весь день пищи в голоде и не расплачиваешься за нее же собственным телом и унижениями. Разве может быть как-то иначе? Можно о чем-то мечтать? Хотя подобие «мечты» у Шаста все же теплилось в груди и выражалось всего одним словом: «Стоп!» И все. Дальше пустота. Черный экран. Занавес. Небытие. — Не глупи, тебе нужно есть.
— Зачем?
— Для восстановления тебе нужны силы.
— Зачем? — тот же вопрос на сиплом выдохе.
— Чтобы Арсу было веселее меня насиловать? Дима не находит, что возразить.
— Думаешь, мой уход кардинально изменит что-либо? Робкая попытка пожать плечами.
***
— Надо поговорить, — выцепляет Арсения, жующего бутерброд в ходе удачного набега на кухню, в коридоре на пути к кабинету Позов. На что Попов, не прекращая уплетать состряпанный из всего, что завалялось в холодильнике, сэндвич, ведет головой, округлив глаза, и салютует кружкой кофе — «начинай, да побыстрее!» Хоть сам Арс, пожалуй, и так отлично ведает о чем, пойдет разговор.
— Он перестал есть. Неделю от силы еще продержится, а там и осень, считай, на подходе. Это я к чему, прощайся и кончай его.
— Мгхм, — поперхнувшись колбасой, недовольствует хозяин.
— Антон только пошел на поправку и...
— Да, но так не может длиться вечно. Хватит, Арс. Месяц прошел. Ты увлекся, с кем не бывает? Здорово, что это что-то кроме стакана-другого в одиночестве или чего более пагубного. Но это край. — Погоди, а принудительное кормление? Его можно организовать?
— Можно, но не нужно. Ты меня вообще слушаешь? Дима испускает разочарованный смешок:
— Ты ведь и не собирался закончить дело. С самого начала пудрил всем мозги...
— Возможно. Позов кивает куда-то в пространство, скрипнув зубами.
— Господи! Что случилось?! Ты с лестницы пизданулся или что?
— Он мне нужен, — очень-очень тихо признает поражение Попов, будто боясь, что секрет уловят не те уши.
— Блять, дальше — больше! А я просил избавится от мальчишки сразу и не творить херни? Просил. А что сделал ты? Привязался к нему и размяк! А я предупреждал! Неоднократно. Так же, как и насчет твоей драгоценной Алены, если помнишь. Но ты же меня не слушаешь! Правильно, зачем?! Тебе виднее, упертый ты баран!
— Не смей ее упоминать! — шипит Попов, сверкнув молниями двух грозовых облаков вместо глаз. Но даже девятый вал не способен остановить взорвавшийся тирадой гнев.
— А как мне еще обратить твое дорогостоящее внимание на проблему?! А? Ты ведь все делаешь по-своему! Главное — потом прибежать к Димке, когда все по пизде пойдет. Пусть разруливает! Так? Арсений клацает челюстью, играет желваками, но оправдываться не собирается.
— А знаешь, не думал, что когда-нибудь скажу это, но разбирайся сам с этим дерьмом. Я умываю руки. Врач «поощрительно» хлопает друга по спине:
— Хочешь саботировать свою жизнь — вперед!
— Только меня в это не впутывай, — отпускает Дима в довершение. И Попов остается наедине с собой.
— Сука! — кружка отправляется в стену напротив, где тут же вырисовывается коричневатая клякса. Первый порыв — влететь в подвал и выместить вспышку бешенства на подопечном. Однако загнать младшего обратно в психоз тоже желания нет. Особенно когда лечить его больше некому.
***
Морена поглядывает на чирикающих в кроне замшелой яблони птиц сквозь прорезь полуприкрытых век, опираясь на отесанные бревна сарая, за которым и укрылась девушка.
— И не стыдно тебе при ребенке упарываться?
— Твою мать! — Мориша вздрагивает, сиюмоментно пряча косяк в зажатом кулаке, чертыхается, обжигаясь.
— Это травка! И мне нужно хоть чем-то перебиться. И прежде, чем Морена выдумывает, что бы такого сморозить, дабы стереть надменную ухмылочку с лица собеседника, в ее собственное откуда-то исподтишка ударяет струя воды, заливаясь в нос, попадая на волосы и за шиворот.
— Ну вот, спалил дислокацию!
— Сдаюсь без боя! — поднимает вверх руки Арс, когда из-за угла материализуется «устрашающая» фигура с розовым автоматом наперевес, еле сдерживающаяся, чтобы не покатиться по траве с хохотом.
— Ах, ты ж! — дважды застигнутая врасплох Мориша принимает вызов, с прытью пускаясь вдогонку, схлопотав дополнительную порцию воды в лицо от давящейся смехом Марфы. Но на счастье младшей, ей позволяется улизнуть.
— Купила на свое горе, — отплевываясь и промокая влагу, Морен возвращается после неравной битвы. — А когда-то мне не приходилось играть с ней в поддавки... Так что нет, я определенно не хочу наблюдать за происходящим трезвой.
— А Ольга как? — Я ее заверила, что найду решение.
— Чудотворное исцеление?
— Да хоть что.
— Петр?
— Дохлый номер, — безотрадно вздохнув, разводит руками Морена.
— Он не видит в Марфе потенциала. И во мне теперь тоже...
— Любопытствовал за твой «поход в лес»?
— Еще бы. Но я была тривиальна и сказала, что заторчала, тут в принципе и проверять нечего. Впрочем, ты же не как мои дела пришел спросить. Выкладывай.
— У нас в окрестностях есть места, о которых никто не в курсе? Что-то максимально скрытое. Брови девушки удивленно дергаются, но поразмыслив с секунду, она предлагает:
— В районе у Заводи, но сильно восточнее есть охотничий домик в лесу. Там никого не бывает. Плюс чащоба глухая — сам черт ногу сломит.
— Иваныч знает?
— Он-то все знает... — хмыкает Морен.
— Хотя, если бы я хотела, чтобы меня корова языком слизала, то сделала бы ставку на дом. Как вариант, были еще землянки в лесу, но не уверена, что они не сгнили к чертям собачьим. Хм-м... Чисть?
— Чисть? Что-то скрытое, Морена!
— Ну-у, это смотря, что да как прятать. Территория-то там большая. И все заброшенно.
— Не «что». Кого.
— Ох зря... Не боишься пулю отхватить из-за своего крысеныша? Попов кривит пренебрежительную мину.
— Какая пассивная реакция на смерть.
— Сдается так.
— А идея все равно ублюдская. Не рекомендую. Арсений переваривает данные пару минут и неожиданно выдает:
— Помнится, ты желала спорить? Подзаработать хочешь?
***
Очередной день тишины. Казалось, мольбы Антона были услышаны — его оставили в покое. Но Шастун слишком привык к тому, что все неспроста. Две подушки, пропахшие затхлостью залежалых вещей; новый комплект одежды, который маньяк помог Шасту натянуть на себя вопреки тому, что право на нее для парня — излишняя роскошь. Его тюремщик безусловно точно готовил нечто ужасное. Любая передышка выливается в неминуемый кошмар — негласный закон этого места, вшитый червонными нитками в черепную коробку. Списать щедрые дары на то, что Антон банально достал психопата хроническим кашлем, не выходит. Потому душа уходит в пятки по мере приближения неизведанной доселе походки к двери. Та отворяется, и на пороге возникает особа с нахальной улыбочкой и нездоровым бликом веселья в глазах.
— Так-так-так, что тут у нас? — тянет Морен.
— И как тебе это удается? С каждым разом выглядеть паршивее предыдущего?