часть 16
Мягкий золотой свет. Скрипучая кованая кровать. Бинты, обхватившие запястья и лодыжки плотной лентой. Теплый ветерок, забежавший в щель приоткрытых ставен, охлаждающими касаниями успокаивает разгоряченную плоть. Но облегчения это не приносит. Морена дергает руками. Бинты затягиваются, врезаясь в кожу. Марля крепко примотана к железной раме. Где-то рядом стучит посуда.
— Ве-е-ень... — выдыхает девушка едва слышно, не оставляя попыток высвободить кисти рук.
— Тебе нужно поесть.
— Как же плохо... — воздух с хрипом выталкивается из легких. Поднос с тарелками и чашкой со звоном ляпает о тумбу, заставляя Морен поморщиться. Табурет, проехавшись по барабанной перепонке, оказывается у постели. Мужчина поправляет Морише подушку, чтобы та могла облокотиться повыше, и сам садится у изголовья.
— Поешь — будет лучше.
— Нет, — мотает головой Морен, размазывая слезы по наволочке.
— Давай, не капризничай, — не поддается Вениамин.
— Руки развяжешь? — перестает давить на жалость Морена, разом отсекая плаксивый настрой.
— Этак ты шустро, — они ухитряются друг другу ухмыльнуться.
— Нет.
— Это не может длиться вечно. Я скоро к койке прирасту...
Морен подскакивает в полутьме. Судорожно растирает запястья. Напрасно: на них нет перевязок. Только следы от затушенных об нее сигарет. Гладит себя по локтям и предплечьям, пока навязчивое желание содрать путы не исчезает в ночи. Во рту отвратительно сухо. И в горле стоит рвотный ком. Глаза режет колким песком. Девушка массирует их и не глядя тянется к комоду, свесившись с постели, пошарив рукой, опрокинув на пол контейнер из-под лапши быстрого приготовления с объедками и вилкой, звякнув банкой из-под газировки, натыкается на заветный пакетик с веществом. Сметает барахло с края ящика, наскоро высыпает дорожку, занюхивается. Чертов маленький ритуал. Смотрит на раздражающе тикающие часы. Без тридцати четыре. Рано. Есть не хочется, да и спать тоже. Впрочем Морена насильно укладывает себя обратно, накрывая лицо подушкой.
— Все зависит от тебя. Сама знаешь.
— Звучит как «я так и умру в этой кровати», — Мориша угрюмо отслеживает выверенные движения пальцев с наколками, дербанящих вареную курицу на кусочки помельче.
— Ты без ножа. Неужели боишься, что я заколю кого-нибудь столовой зубочисткой?
— Безопасность и внимание к деталям, помнишь? — хмыкает мужчина.
Морен и вправду однажды удалось стащить нож для масла, перепилить бинты в труху и улизнуть. К сожалению или к счастью, ненадолго, но факт. А факты Вениамин всегда учитывал.
— Не хочу я есть, — вздыхает девчонка.
— Давай хотя бы бульон, — тон становится до неприличия умоляющим.
— Он же жиденький... Морена только стискивает челюсти. Огрубевшая рука сжимает ее плечо.
— Я еще витамины принес. И тебе пить надо побольше...
— Я не хотела, — перебивает всхлипом Мориша.
— Не хотела...
— Я знаю.
— Выпустишь меня, если я соглашусь?
В ответ лишь неутешительный качок головой.
— Ладно. Давай сюда свои витамины.
— Нет уж, сначала суп.
— Не опротивело еще с ложки меня кормить? Сердце колотится как ненормальное. Одышка, будто Мориша пробежала не один десяток километров по лесу без перерыва, сдавливает грудь. Веки распахиваются. Морена зло сбрасывает одеяло на пол. Туда же отправляется и подушка. Простынь, и без того сползшая с матраса наполовину из-за диких свистоплясок во сне, остается помилованна. Морен спрыгивает босиком на ковер — к ступне тут же прилипает что-то склизкое и холодное. Окидывает взором бардак вокруг. Зубы сердито щелкают. Морена смахивает порошок, хватает прочий мусор и, набив ссадину на мизинце, несется в туалет, шлепая по ламинату. Откинув крышку унитаза, вываливает наркотик из мизерного мешочка. Мрачно созерцает оседающий в воде яд. Смывает.
***
Мальчик лет семи с визгом догоняет миниатюрную кукольную девочку в цветастом комбинезоне. Дергает ее за одну из растрепанных косичек и пускается наутек. Та не остается в долгу и увязывается по пятам за «обидчиком», со зловещим хохотом лупя того плюшевым медведем. Ребетня радостно верещит, утопая в песке на игровой площадке, снует меж горок, качелей, крохотных домиков и беседок, образующих целый микрогородок. Морен склоняет голову набок, поглощенная наблюдениями: за движущимися объектами всегда следить интереснее. Плюсом дети напоминали о той самой беззаботной поре, когда все еще было хорошо.
— Чудная погодка, да? — на выкрашенную в яркую радужную гамму лавочку в тени ольхи подсаживается одна из мамочек, гуляющих во дворе.
— Не то слово, — покосившись на неожиданную компанию, отзывается Мориша. Лишь бы только младенец, покачиваемый в коляске, не удумал дать сольный концерт — раскалывающееся последние дни сознание девчонки не выдержит таких представлений. Все же с детьми приятнее иметь дело на расстоянии.
— Давно вышли воздухом подышать?
— Прилично, — расплывается в доброжелательной улыбочке Морен. А времени и впрямь прошло прилично. Оно неотвратимо утекало, как вода сквозь пальцы. Что служило нехилым поводом для волнения. Минуты складывались в часы, часы — в сутки, а Арсений молчал. От Петра Ивановича не было никаких новостей (и здесь было совершенно неизвестно: хорошо это или плохо). Отгул заканчивался. Тревога росла. Попов, конечно, собирал ежедневные доклады о перемещениях цели и многом другом от Мориши, но она была уверена, что это банальная попытка ее контролировать. Хотя промедление, если Арс действовал из опасений, было совсем не беспочвенно.
Морена слушает вполуха женщину, которой не с кем поболтать в декрете, успевает кивать, где необходимо, при этом не забывая поглядывать на изученный вдоль и поперек подъезд. Караулить двор заманало вусмерть, но работа есть работа. Морен даже стремилась держать разум абсолютно чистым, так как с этим нынче были очевидные проблемы. Вообще, не употреблять непосредственно на деле было законом, нарушать который разрешалось в порядке редкого исключения. Черт его знает, какие детали можно упустить, растеряв всю собранность и внимательность. А непринужденные беседы Морише откровенно нравились. Это как соприкосновение с параллельной вселенной, которую можно уничтожить одним нажатием на курок.
— Ма-ам! Женщина прерывается на помахать рукой четырехлетнему мальчишке в песочнице:
— Старшенький.
— Ага.
— А Ваш?
— А? — миг непонимания, и до Морены доходит.
— А! Я не выбрала еще. Молодая мамаша все еще улыбается, но на лице отражается смятение. Морен внутренне посмеивается: Арс бы точно сказал не пугать людей. Однако задор тут же сходит на нет: через всю площадку она замечает неблаговидного мужчину в кустах. Его от площадки разделяет всего несколько метров газона. Также поодаль ближе к парковке у мусорок тусуются товарищи немытого незнакомца.
«Какого лешего ему надо?» — Морена непроизвольно почесывает шею и встает, не до конца соображая, что она собирается сделать, опомнившись только на полпути. Гонять местных бомжей не то чтобы вязалось со скрытностью. Однако что-то было не так. Чутье ни разу не подводило Моришу. Она в нерешительности пинает песчаный холмик носком кеда, поднимая пыльное облачко в воздух. Пересечься глазами с подозрительным типом не получается, и вскоре Морен сознает почему. Бездомный неотрывно пялится на двух малолетних подружек, расстеливших плед прямо на траве и устроивших своеобразный пикник в уединении под низкорослыми елочками. И Морена даже знать не хочет, где находятся руки бродяги.
«Вот тебе и тихий спальный район». Мориша вновь проезжается ногтями по плечу. «Слишком много свидетелей... И Арс сказал: нет. С каких пор это стало достаточным основанием? Запалишь пистолет — тебе кранты, Морен. Это не твои проблемы». Она опять осматривается, взвешивая все аргументы «за» и «против». Делает еще несколько шагов по траектории к более густо сплетенным деревьям и вдруг обмирает. Ладони тут же становятся мокрыми. А по затылку будто растекается морозное дыхание. На парковке открывается дверь подъехавшей черной иномарки и показывается чересчур изведанное лицо. Своих она узнает мгновенно. Морена моргает, чтобы убедиться, что это не ее обострившаяся паранойя. Тщетно. Девушка тут же отворачивается. «Парик, кепка — все на месте. Увидели? Нет, не должны. Петр знает?! Счел таки нужным проверить ход вещей лично? Почему его люди здесь? Мы где-то прокололись? Надо сматываться!!!» Мысли ворохом пролетают, пока Мориша бредет ровненько в противоположную сторону, подавляя желание буквально ринуться прочь. Она сталкивается с удивленной ее чудоковатому поведению мамашей и бросает напоследок:
— У вас там в кустах педофил шоркается.
***
Мозг зажат железным обручем в тиски. Морена бряцает ногтями по стакану с соком, чтобы хоть как-то разбавить отсутствие звуков. Невольно прислушивается к шагам на лестничной клетке. Зыркает на телефон. Звонка нет. Еще не время. Отводит взор уставившись в стену. Обои. Тупые бесящие оранжевато-персиковые обои. Морен злится, ковыряет отошедший шов и резко дергает, срывая их как старый пластырь с шуршащим «вжих». Соседи сверху громко топают, и Мориша готова поклясться, что застрелит любого, кто будет донимать ее сейчас. Мда, сидение в четырех стенах ей никогда не давалось. «Нельзя. Нельзя срываться на обоях. Нужно просто... Можно...»
***
Лучи фонарей смазываются в длинные нечеткие полосы, сливаясь в единую сеть нейронов на улице. В разуме где-то еще эхом отдается предостережение «не высовываться», но Морен оно уже мало волнует. В голове так пусто и звонко, что каждая пришедшая на ум мелочь разлетается во сто крат. Акустика такая, что песни можно петь. И Морена поет, точнее мычит и бормочет что-то под нос. Благо свидетелем пьяным бредням являются лишь рассекающие полотно ночи машины у оживленной дороги, рядом с которой она и плетется. Так легко. Мориша раскидывает руки в стороны, подобно широченным объятиям. Сворачивает в безлюдные дворы, не особо отмечая, куда она вообще бредет. В раздолбанном асфальте зияют дыры. В них плещется мазутная дождевая вода с разводами бензина. В чарующих желтых неровных отблесках ямы выглядят как порталы в чужие миры. Кажется, окунись — и попадешь на изнанку планеты. Морен спотыкается и падает в один из них, угодив коленом прямо на острый щебень. С несколько минут ждет эффекта.
Ни-че-го.
В извивающейся множеством змей поверхности воды проступает отражение перепачканной девчонки. Мориша так и сидит в луже, таращась на нее. Пальцы с забившейся под ногтями землей после некоторых раскопок пробегаются по странно непривычным чертам лица. Мерзость. Завтра будет скверно. Морен вздымает глаза на ударивший по ним светом фар автомобиль. Воспаленное воображение дорисовывает черную иномарку. И девчонка подрывается с места. Она мчится по пылающему огнями городу, наплевав на промокшие шорты и кеды, сокращает путь через клумбы и кусты, нервно смеется, перелетая светофоры на красный. А ноги все несут и несут по тротуару...
***
Механизм оглушительно щелкает. Выстрела не происходит. Секунда. Вторая. Антон с дрожью всасывает глоток кислорода. Почему? Почему он еще жив? Арсений не шевелится. Взглянуть ему в лицо страшно. Шаст боится узнать, что там написано. Зубы начинают стучать. Едва ли удается сфокусироваться на торсе мучителя. Подтянутый живот, сильные руки, крепкая грудь. Поджатый подбородок. Мутные, бледные в белизне освещения льдинки с налетом грязи выражают мертвый вакуум. Гробовое спокойствие.
— Ты знал...
Попов поднимается, неторопливо проходит к одежде, спугнув Антона, и тот производит еще пару холостых щелчков в направлении похитителя. Ошибка за ошибкой. Шаст ощущает себя наивным ребенком, из раза в раз обыгрываемым в карты профессиональным шулером. Только на кон поставлены не деньги и ценности, а его безболезненное существование, и вот теперь ему точно пиздец. Капкан сомкнулся.
— Из подвала, я так понимаю, ты выползать совсем не планируешь, — застегивает последние верхние пуговички рубашки психопат.
— А при других обстоятельствах у меня бы даже встал. Ты, пушка — смотритесь просто восхитительно.
Он отступает к зеркалу, отодвигает его в угол. Шастун ежится от каждого скрипа. Все, о чем мечтает Антон, — это испариться, осесть пылью на бетонном полу и больше никогда не видеть, не слышать, не чувствовать. Хочется по-детски сжаться в комок, зажмуриться, закрыться от кошмара наяву и прошептать: «Это не я. Это все не со мной». Что собственно он и делает, но проснуться, увы, нельзя.
— Я уж думал, ты не решишься... Элегантный ход бы вышел. Однако простите, нет патронов. Арс требовательно протягивает ладонь, и не дождавшись, сам забирает глок из ослабевших пальцев, нравоучительно продемонстрировав пустой магазин. Пленник открывает рот, подобно здоровой рыбине, силится что-то сказать, но не произносит и слова. Арсению не нужны оправдания. Тело бьется в такой неуправляемой тряске, что палач на долю мгновения поражается, как еще сердце жертвы выдерживает. А эти бесконечные умилительные попытки спрятаться!.. Мстительность торжествующе потешается, вкушая немую истерику.
— Это насколько же прописные истины не хотят укладываться в твою голову! Продолжаешь меня расстраивать... Но ничего, я объясню доступнее, — садист шебуршит чем-то, с чем-то возится и возвращается обратно. Шаста хватают за ногу и, грубо рванув, волокут по полу. По бедру будто теркой проехались. Мышцы, что усердно старались срастись вопреки всем невзгодам, раздирает в лохмотья. Снова. С идеей ходьбы можно распрощаться. На запястья тугими жгутами ложатся веревки. Парня принудительно усаживают, и руки заводят вверх. Они оказываются привязанными к железной скобе, вмонтированной в стену. Голени также сковываются между собой. А следующие часы Антон и вовсе жаждет забыть как жуткий сон.
Попов пристраивается поудобнее к дееспособной пока ноге, примеряется. Поразмыслив, меняет лезвие скальпеля на свежее, не затупившееся о чужую шкуру, смачивает спиртом, льет его на руки, «заботливо» обмывает бедро. Шаст утыкается в сгиб локтя: только бы не лицезреть, что с ним творят на сей раз. Но острая боль все равно настигает свою жертву, пронзая измученное тело. Арс делает неглубокий поперечный порез у основания бедра, поддевает безупречно гладкий край бархатистой кожи, оттягивает на себя. Острие впивается под кожу, просвечиваясь инородным пятном под тонкими покровами, и Попов мелкими монотонными движениями скальпеля отделяет ее от окаменевших в спазме мышц. Цепляет влажный алый лоскут, так и норовивший выскочить из пальцев. Шастун заливается криком, выгибается, криво распарывая края раны своими же выкрутасами, ударяется головой о твердый кирпич, как умалишенный. Веревки натирают конечности. По запястьям струится что-то теплое. Капает на шею и плечи.
Скальпель скользит в руке. Из-под него хлещут реки горячей крови. Полоса кожи отстает, оголяя багряное месиво во всей красе. Виднеется каждая белесая прожилка. Рельеф собранных в пучки мясных волокон, что словно тонут в темном гранатовом соке, сочащемся буквально отовсюду. Картина того, как собственная кожа свободно болтается, будто обвиснув ненужной пленкой, заставляет захлебнуться животным ужасом. Арс издевательски теребит ее измазанными в красный пальцами. Приказывает смотреть. Чиркают огромные ржавые ножницы. И кусок кожи остается в кулаке мучителя. Садист показывает смявшуюся «тряпочку» поближе. И Антон не понимает, от чего его колотит больше: от боли или от представления. Он вообще уже ничего не понимает. Ногу будто растворяют в кислоте. Все горит адским пламенем. Зрение заволакивает малиновым дымом. Способность внятно говорить и соображать покинула тело вечность назад, потому Шастун принимается читать про себя молитвы о потере сознания, не особо надеясь на что-то еще. А маньяк намечает второй отрезок.
Однако стоит прошениям Антона сбыться — и под нос тут же суют нашатырь. С ресниц срываются капли, кажется, самой сжиженной безысходности. Боязно, что Арсений не остановится, что сдерет всю кожу живьем. Что агония будет длиться без конца. «Смерть не будет быстрой...» Шаст знает, что не заслуживает ничего хорошего, но неужели даже последняя милость для него — это непостижимая роскошь?.. Он же все еще живое существо. Был когда-то...
Попов делает сорокаминутный перерыв на «отдых». Наскоро латает бедро. Отходит за кофе. После позволяет хлебнуть пару раз подслащенной водички.
— Мы же не хотим, чтоб ты ласты склеил раньше времени. Полувсхлип-полустон.
— Что? Нет? — глумится насильник. Разбитые губы затрепыхали, но с них слетает только неразборчивый лепет.
— М-м-м, так и быть. Предлагаю пари! Допустим, я тебя отпущу... Подарю билет в мир иной. А сумеешь ли ты им воспользоваться? В Арса упирается неверящий изможденный взор. «Очередная злая шутка? Опять подвох?! Хватит, пожалуйста!.. Сколько можно?!» Вода бежит по щекам. Но Антон, слишком отстраненный, словно и не плачет вовсе — это ледники тают. Кристально чистые глыбы спресованного снега.
— Не-ет, все честно. Никакой подлянки, — безгрешно округляет глаза Арсений. Он распаковывает несколько новых тончайших лезвий. Игриво ведет самым кончиком одного из них по ключице, рисуя пунцовую дугообразную линию, наряду с тем стаскивая повязки. Обнаженная, терзаемая муками плоть предстает отвратительно отталкивающим зрелищем. Внезапно в нее, замордованную, жалом вонзаются лезвия, одно за другим. Попов выстраивает их по прямой, измываясь, хлопает по бедру. Дожидается, пока вопли стихнут, развязывает узлы на скобе. И объясняет правила:
— Достанешь все до единого — сможешь вскрыться.
Нога — сплошная открытая рана, к которой, казалось бы, дозволительно касаться разве что воздуху. Муторно становится только от самой мысли, чтобы ее задеть. Рана, в которой психопат вынуждает копошиться, уповая на феерическое шоу. Впрочем, Шастун готов пойти на любые жертвы, если они означают хотя бы призрачный шанс на конец всей этой растянувшейся на месяцы пытки. Руки все так же сцеплены между собой. Задубевшие пальцы отказываются подчиняться. Чувствительность нулевая. Точнее все затмевает раскаленная лава, сжигающая нервные клетки до самых костей. Липкий фарш гадко чвакает. Под ноготь иглой втыкается нечто острое. Сознание вновь уплывает. «Нет-нет. Только не сейчас!» Изрядно засевшая в мясо сталь подковыривается и вылетает вместе с воем, характерно лязгнув по бетону. Тело сгибает пополам. Корежит в конвульсиях. Рассудок витает где-то над пропастью. Бездонная, она страшит и манит: упади — и не вернёшься.
И тем не менее, кое-как совладав с бунтующим организмом, пленник вытягивает еще два лезвия. Режется сам, растравливает ранение, уже и не пытается быть аккуратным, целенаправленно избавляясь от инородных предметов. Просчет. В сердце колет сомнение. И Арсений начинает беспокоиться всерьез. Лазейка для отступления находится быстро, и палач выворачивает на увечье склянку со спиртом.
Нервы будто окатил дыханием дракон из преисподней. Утробный рев переливается всеми нотками отчаяния, превращаясь в нечеловеческий клекот, и резко обрывается.
Попов проверяет пульс обмякшей тушки. Живой. Пока что.
— Мухлюешь, Арсюш?
— Лора?..
Песок на полу хрустит под шпильками узких лодочек. Арс оборачивается. По-лисьи хитрая улыбка с вишневым бархатом помады на губах. Волосы нарочито небрежно откинутые назад. Серьги с темным ониксом, умело подчеркивающие блеск угольных глаз.
— Я сплю?
— А на что похоже?
— Уходи.
— Если ты так хочешь, чтобы я ушла, зачем тогда зовешь по ночам? Вопрос остается риторическим. Туфли цокают. Собеседница приближается, словно паря в легком вальсе. С любопытством рассматривая Антона. Наклоняется к нему, грациозным жестом скользнув по строгому бордовому платью.
— Никакого сходства... Те девушки были на меня больше похожи.
— Поэтому они и мертвы.
— Как грубо, — насмешливо фыркает гостья.
— И его срок исходит... И как, получается?
— Получается что?
— Чувствовать хоть что-то?
— Вполне.
— Себя не обманешь, милый, — жеманно нараспев выносит она вердикт.
— Что ж, попытки продолжаются.
— Это временная эйфория, — опечалено с участием качает головой.
— Ты не счастлив.
— Позволю себе не согласиться.
— Ты не найдешь мне замену. Это невозможно.
— Меня все устраивает. Уходи.
— Арс! — хрупкие молочные пальцы с едва заметной синюшностью стискивают ворот его рубашки, шоркнув выкрашенными лаком ногтями по ткани, дергают на себя.
— Убей его. От него одни проблемы. Он не может быть лучше меня! — уста соприкасаются в бесплодном поцелуе, размазывая помаду, требуют ответа. Не получая должной реакции, брюнетка бьет ребром ладони по плечу, отталкивает Попова, залепляет тому пощечину.
— Он не я! Все они...
— Оно и к лучшему, — равнодушно ставит точку Арсений.
— Уходи.
Девушка обиженно поджимает губы, раздосадованно кивает. В черноте очей мелькает нечто болезненное.
Деревянная спинка стула неудобно давит на основание черепа. Арс вздрагивает всем телом. Трет виски. Робко дотрагивается до пылающих губ. Никаких признаков помады. «Сон. Дьявольски яркий и реалистичный, но всего лишь сон».
— Очухался? — переключается на свернувшегося калачиком пленника, пребывающего в мало адекватном состоянии. К изумлению ему даже удалось уползти с места экзекуции, о чем свидетельствовал кровавый след на полу.
— Думал ли ты когда-нибудь, что твоя выносливость такую свинью тебе подложит? Ну не плачь, не надо. Мучитель отлучается за скальпелем. Увы, ненадолго. Пропихивает в дополнение кляп из сложенных бинтов:
— Не обессудь, но я устал слушать твое пение. А после бодро провозглашает:
— Итак, продолжим.
***
Ослепительный белый свет мерцает, заменяя собой потолок. Сияние опускается ниже вибрирующими волнами. Отдаленно трелью гудят колокола. Тело парит в облаках невесомой пушинкой. Даже боль ослабела и отпустила из своих когтистых объятий. Грезится долгожданное солнечное тепло. Видимо вот он: свет в конце тоннеля. «Нет, наверное, лампа», — Антон разучился верить в чудеса. Попов скрежещет ножницами и отбрасывает последний на сегодня пласт кожи в алюминиевый лоток с водой и солью, где тот жалобно булькает. Шаст уже не выражает никаких чувств, так и застыв с лицом благородного страдальца на иконах. Ну разве это не искусство? Неужто уступает по красоте в той же резьбе по дереву? Филигранная, требующая великого терпения работа. Однако хватит восхищения. А то еще чуть-чуть, и Тоша и вправду отправится к праотцам. Арсений щелкает того по носу. Никакого толку. Все тот же тупой взгляд вверх. Попов вздыхает, откупоривает нашатырь и прикидывает как бы еще «оживить» свою игрушку.
Шаста подло «возвращают на землю». Слезы приливают к глазам. Но все, на что он способен, — безгласый скулеж. Связки горла изодраны напрочь.
— Гм. Есть контакт! — уличая забегавшие зрачки, весело констатирует маньяк. С недобрым азартом трясет листом бумаги перед Антоном. Точки и закорючки нехотя складываются в поименный список. Еще минута уходит на осознание того, что это тот самый список значимых для Шаста людей. А он даже возразить не может. Да и если б мог бы, во рту только вкус ваты да крови.
— Признаться, я действительно не хотел такого исхода, но твое паршивое поведение меня вынуждает... Садист, как в краску, окунает острие скальпеля в рану, будто Шастун его личная палитра, и вычеркивает этими ужасающими чернилами имя в первой строчке. И Шасту не нужно напрягать зрение, чтобы разобрать кому оно принадлежит.
— И ещё, так на будущее, если тебя кто и похоронит, то это буду я.
***
Морена сподручнее зажимает телефон между плечом и ухом, слизывая покатившуюся по пальцам горошину ванильного пломбира.
— Ты уверена, что не ошиблась?
— Да-а, — закатывает глаза Мориша.
— Хоть сто раз переспроси — факты не меняются... Блин, только не говори, что я зря столько рулонов пленки покупала...
Морен протягивает вафельный стаканчик с мороженым уличному коту у подъезда. Чешет того по макушке, пока пушистый зверь благодарно мурчит, нежно сминает податливое шелковое ушко, взъерошивает пятнистую серую шерсть. За углом рядом пиликает домофон.
— Погоди, ты что на улице? — посуровел тон в трубке.
— Нет, — тушуется девчонка.
— То есть я только в магазин выскочила.
— Морена, облажаешься и...
— Я знаю-знаю, все под контролем.
— Ладно. Вот как мы поступим...
— Вас понял, — рапортует Мориша, едва сдерживая распирающие энергию и радость, чтобы не запрыгать на месте.
«А день становится все лучше!»