часть 9
Антон потерянно водит криво отрастающим ногтем по шву между кирпичами в стене, лежа в своем углу. Старательно огибает каждый кирпич, вырисовывая только ему одному известный узор. Больше, по сути, ему и нечего делать. «Подаренные» украшения издевательски блестят в белом свете лампы, напоминая, что всего лишь пару месяцев назад их обладатель был волен выбирать, чем и когда заняться. Но жестоким распоряжением судьбы что было, то прошло. Где-то наверху разносится оглушительный грохот. Шастун замирает и ждет с робкой... надеждой? Может, его кто-нибудь все-таки ищет? Может, кто-нибудь хватится пропажи и придет за ним? Хоть кто-нибудь? Пожалуйста! Ответом на мысленную мольбу является тяжелая давящая тишина. Наверное, ему и вовсе показалось.
Скрип двери. Антон приподнимается на локте. Нет, никто за ним не придет... Кроме Арсения, конечно. — Острые предметы я убрал. Спички на всякий случай — тоже. До двери ты не дотянешься. Что еще? — Арсений скрещивает руки на груди и обводит кухню прищуренным взглядом, останавливается на практически вросшем в противоположную стену Антоне, ухмыляется.
— В окна не лезть. Умудришься что-нибудь вытворить — шкуру спущу.
Как только Попов отлучается, Шастун осторожно осматривает темное помещение, неловко переминаясь с ноги на ногу, дергает цепь прикованную к камину в гостиной, проверяя на прочность, хотя прекрасно знает: Арсений не позволит так просто разгуливать ему по своему дому.
Более-менее современной в этом доме выглядит только кухня и, возможно, ванная. В остальных комнатах царит некий дух средневековья и старины. Скрипучий деревянный пол, покрытый потерявшими цвет коврами и пылью. Величественная огромная люстра (удивительно, что не с канделябрами), с помутневшим от времени и грязи стеклом, окутанная тонкой ажурной паутиной. Древние подвесные шкафчики наподобие тех, что были когда-то у бабушки Антона. Плотные серые шторы в пол, пожирающие любые проявления солнца, так и манят подобраться поближе. И Шаст почти поддается сиюминутному порыву, несмотря на запрет. Как вдруг замирает, натыкаясь на бурое пятно, въевшееся в дерево: «Кровь!» Подле красуется горстка земли и полуживой, облезлый цветок в горшке.
Шастун едва не подскакивает на месте, когда о доски грузно стукается ведро с водой.
— Лови! — в лицо прилетает половая тряпка. Антон глядит то на мыльную воду с радужными пузырями в ней, то на старую обрезанную майку, выданную в качестве тряпки. Спустя минуту до него доходит.
— Я тебе что, сраный клининговый сервис?
— Сегодня, как видишь, да, — Попов протягивает совок и веник.
— Ага, ты будешь тут людей убивать, а я —убирать?!
— Убивать? Вазоном? — вскидывает бровь Арсений. — Откуда я знаю? Здесь ты ненормальный. Арс усмехается такой бурной реакции и поясняет:
— Это проклятый кот пробрался на кухню и все развернул. Вино в том числе.
— Ой, как удобно, — презрительно косится на хозяина Шаст.
— Знаешь, я бы с удовольствием провел с тобой день, — плохо скрытая угроза мелькает в синих глазах, — да времени нет. Так что лучше просто приберись здесь. Хоть какая-то от тебя польза будет... Тем более, ты ж хотел выйти из подвала — вот, наслаждайся.
— Мудила, — бурчит себе под нос Антон, но подчиняется. Вообще, если Арсений после этого оставит его в покое, он готов хоть весь дом выдраить. Шастун тут же одергивает себя: пустые надежды, ведущие лишь к болезненным разочарованиям, — это плохо. По крайней мере ему не придется пялиться весь день на стены, «разнообразие» которых сможет разбавить только потолок.
Опасливо озираясь через плечо на темный коридор, уводящий вглубь мрачного особняка, Шастун убеждается, что Арсений ушел и, крадучись, ступает к кухонному столу. «Гребанный Дракула», — про себя материт Попова на чем свет стоит Антон, выдвигая шуфлядку за шуфлядкой, роясь в поисках хоть чего-то полезного. Но до чертиков предусмотрительный Арсений не оставил в полках и столовых приборов. Да и в принципе в доме чувствуется легкий налет запустения и простоя. Неуютно не только от знания того, что здесь живет психопат, но и от того, что комнаты выглядят не слишком обжитыми. Пустыми даже. Да, пусть в застекленном шкафчике и стоят глупые статуэтки, фужеры и пара наборов бабушкиного сервиза, а на стене висят декоративные тарелки с дореволюционным слоем пыли, но... жизни как будто в этом доме нет. Впрочем, Шасту нет дела до причин, по которым Арсений запустил собственное жилье. Антон пробирается к окну и подрагивающей от волнения рукой отдергивает штору.
Зелень. Первое, что бросается в глаза, привыкшие к серости бетона, блеклости кораллового кирпича и бесконечной темноте подвалов — сочные изумрудные листья деревьев в саду с идеально выстриженным газоном. За просторами сада вырастают мелкие деревянные постройки и чуть покосившиеся домики. Еще дальше виднеется лес. Слегка правее можно рассмотреть поле. Шастун с замиранием сердца прилегает к стеклу огромной оконной рамы, смотрит, как будто видит банальный деревенский пейзаж впервые. Шаст оживляется, когда замечает в самом конце сада у сарайчика миниатюрную худую женщину. Ее черные пышные кудри треплет ветер, пока она, отмахиваясь от непослушных прядей, кормит гусей. Первым порывом было начать стучать по заклеенному еще с зимы окну, кричать ей, возможно разбить стекло и выпрыгнуть наружу. Но что дальше? Вряд ли эта милая на вид женщина ему чем-то поможет, даже если захочет. «Морена тоже казалась милой и донельзя общительной», — с грустью напомнил себе Шаст. Да и если Антон создаст какой шум, кто уж точно на него явится, так это Арсений. И тогда шансы выжить внезапно снизятся; зато повысятся на то, чтобы знатно отхватить. Еще немного понаблюдав за первым внешне вполне адекватным и безобидным человеком, увиденным им за последний месяц, Шастун скрепя сердце отошел от окна и принялся за работу.
Ползать на четвереньках, опираясь лишь на одну здоровую руку, и при этом пытаться собрать весь скопившийся песок, кусочки пищи и прочую грязь, жутко неудобно. Разбитые коленки заныли уже спустя несколько минут влажной уборки. А когда Шаст резко встал, чтобы выполоскать тряпку, то и вовсе отправился в межгалактическое путешествие во времени и пространстве. В помещении вмиг становится душно и жарко. Со лба катятся капельки пота. Антон раздраженно фыркает: у него не такая уж сложная задача, ей-богу! Но ослабевшее тело не слушается. Голова кружится. Выцветшие узоры на обоях перемешиваются в кашу с высоким потолком, полом и редкой мебелью, наполняющей комнаты, вертятся в изящном танце. Приходится постоянно останавливаться, чтобы передохнуть. Вдобавок еще и треклятое липкое пятно отставать не хочет, как бы Шастун его не тер. За этим «увлекательным» занятием Антон не замечает тихие шаги и то, как в широком дверном проеме столовой возникает хозяин дома. Шаста всего перетряхивает, стоит ему столкнуться с пронзительными голубыми глазами. Шастун впивается в несчастную тряпку, стараясь скрыть дрожь: «Сколько он там уже стоит, сталкер хренов?»
Попов, осознав, что его заметили, не спеша проходит на кухню, щелкнув зажигалкой, ставит чайник в давящей тишине, облокачивается на тумбу и замирает как каменное изваяние, гоняя свои мысли. «Хоть бы разулся, — думает Шастун, глядя на еще мокрый пол и образовавшиеся следы на нем.— Нашел себе поломойку...» Антон буквально затылком чувствует, как в спину упирается тяжелый испытующий взгляд, пока он корячится у ног, возможно, самого опасного человека из всех ранее встреченных. «Он собрался на мне дыру выжечь?» — ведет лопатками парень, неловко поежившись.
—Плохо выглядишь, — роняет, наконец, Арсений, примечая покрасневшее лицо парня и такую громкую одышку, как если бы он бегал километры. «Да что ты?» — с издевкой поворачивается к мужчине Антон, но вслух сказать не решается.
— Чай будешь? — продолжает Арс.
— А можно?.. — все нотки тихой ненависти сходят на нет и сменяются какой-то детской наивностью. — Бери, пока дают, — хмыкает Попов. Душераздирающий свист чайника разрезает воздух. Дернувшись, Шастун едва не разворачивает ведро с мутной водой. Арсений спокойно выключает газ, гремит посудой и находит маленький заварник с обитым носиком и пару чашек. Заливает черный чай кипятком, и комната наполняется приятным ароматом. Попов уносит чашки с заварником в столовую, расставляет все на кружевной скатерти, нетерпеливо щелкает пальцами, указывая Антону на резной стул. Шастун на мгновение прикидывает: не огреть ли похитителя горячим чайником по голове, но быстро отметает эту идею и плетется к столу, звеня цепью. Выдвигает стул, скрипя и царапая витиеватыми ножками доски, и почти падает на мягкую обивку под пристальным взором Арсения, скривившись от прострелившей тело боли. Шаст двумя руками хватает фарфоровую чашку, выбивая ею нервную дробь о блюдце, и подносит к губам, стараясь не расплескать по дороге чай. Горячий напиток обжигает больное изодранное горло, но это даже приятно. И Антон, не обращая внимания на поднимающийся молочный пар и ошпаренный язык, хлещет кипяток, жмурясь от минутного удовольствия.
***
Слова на желтой бумаге в неровном тусклом свете отказываются складываться в предложения, разлетаясь как мошкара на ветру. Арсений морщится и, в десятый раз перечитав одну и ту же строчку и не уловив смысла, не выдерживает и все же поднимает глаза на Шаста. Тот шуршит у комода, развозя серые комки пыли плохо выжатой тряпкой по его поверхности, медленно, одну за одной расставляет скопившиеся на предмете мебели безделушки. Пара подсвечников, ваза, мелочь, ручки, записная книжка, футляр от очков. В тысячный раз поправляет все так, как оно лежало изначально. Шастун намеренно оттягивает момент до спуска в подвал: боится того, что произойдет дальше. Хотя в доме, где, кажется, не убирали лет двадцать, работы и впрямь хватает. «А мама еще говорила, что я грязью зарасту, как только от нее съеду», — пробегает в гудящей, чугунной голове.
Арсений хмурится, откладывает книгу и оглядывает комнату. Навязчивая мысль не дает покоя: на кой черт он притащил парня в свой дом? Чистота — конечно, хорошо, но это действительно переросло все грани здорового и нездорового увлечения. К тому же это совершенно небезопасно, с какой стороны ни посмотри. Арс никогда не любил лукавить себе самому. Он вполне отдавал отчет своим действиям и прекрасно понимал, что вытянул парня из подвала только для того, чтобы тот маячил поблизости. Рабочие будни теперь сводились к мучительному ожиданию их совместных вечеров. А это выходило за рамки всякого контроля. Значит, это зависимость. А от любой зависимости, в особенности от человека, надо избавляться, вырубать ее под корень. Так считал Попов.
Арсений яростно захлопывает книгу и резко встает с кресла. Антон сразу же оборачивается и сталкивается с чистой неприкрытой ненавистью в буре двух ледяных океанов, неистово надвигающейся прямо на него, готовой смести все на своем пути. Шастун пятится в ужасе и, не имея ни малейшей возможности сбежать, врезается спиной в искусно вырезанный комод. Пошатнувшись и не удержавшись, расписная фарфоровая ваза разлетается вдребезги. Арсений достает пистолет. Изумруды покрасневших глаз рассыпаются бриллиантовыми слезами.
— Не надо, — шепчет Антон.
В ночной тиши разносится лай собак, заглушаемый стуком сердца.
— Сойди с ковра, — цедит Попов, махнув пистолетом.
— Услуги клининга на сегодня окончены.
— Не-е-ет, — мотает головой Шаст, всхлипывая.
— Я же делал все, что ты хотел! Пожалуйста! Нет! — Быстро! — рявкает Арсений. И Шастун подчиняется, падает на колени на досчатом полу, закрывает лицо ладонями: «Нет, нет, нет. Только не так. Только не после всего, что уже было. Я не могу так умереть. Не могу! Не после всех этих унижений и боли...»
Дуло пистолета утыкается в затылок. Слезы капают, разбиваясь о дерево.
— Почему?! — исступленно кричит Шастун.
— Ты как медленный яд, — выдыхает Попов. Щелкает патрон в патроннике. Время замирает. Лишь тяжелое надрывное дыхание расходится по пустому промозглому дому.
«Мальчишка и так на ладан дышит», — хватается за последнюю спасительную соломинку Попов. Арсений отбрасывает пистолет, опускается на колени к Антону, настойчиво поднимает того за подбородок и требовательно целует в горячие губы. Мужчина буквально всей кожей ощущает жаркий пыл, исходящий от дрожащего тела.
Все рецепторы, какие только имеются, вопят о смутной опасности. В пьянеющем мозгу среди путаницы из обрабатываемой информации и вероятных последствий такой опрометчивости, словно бабочка о стекло, бьется мысль, что это неправильно, предвещая погибель. «Это безумие, — неразборчиво бормочет Попов, растворяясь в зеленом дурмане.
— Еще немного. Пусть оно продлится еще немного». Все меркнет и теряется в туманящей разум страсти. Арс зарывается носом в чужие, такие манящие кудри, припадает губами к ложбинке на шее. Кажется, кровь в венах вскипает и все внутри горит от подобной близости. Что ж, если это яд, то Арсений готов задохнуться им, выжав все до последней капли.
Антон, шмыгая носом, старается никак не реагировать на проводящиеся с ним махинации, страшась переменчивых настроений мучителя. В тот же вечер, когда все заканчивается и Антон успокаивается, Попов приносит в подвал толстое зимнее одеяло. И Шастун покорно кутается в него, но оно совсем не спасает от лютого мороза вгрызшегося в кости.
***
Шаст цепляется за перила из темного дерева, едва не промахиваясь и чуть ли не падая. Стоит пару минут, пытаясь отдышаться. Руки хаотично трясутся, как если бы он пребывал в глубокой старости, то ли от нервов, то ли от слабости. Хотя какая разница? Наверное, это теперь его обычное состояние. Но сегодняшний день ему и вправду тяжело дается. Мышцы и суставы чудовищно ломит, тело будто выворачивает наизнанку, выставляя напоказ внутренности. Сопутствующие в связи недавних событий жжение и дискомфорт внизу живота перерастают в полноценные боли, игнорировать которые все сложнее. А еще нужно убрать целый второй этаж.
Антон вздыхает и трет пульсирующие болью виски. На секунду Шаст сожалеет, что Арс не застрелил его вчера и даже задумывается: не прекратить ли свои страдания? Становится лишь хуже. Пускай Арсений и попрятал все острые и теоретически опасные предметы в доме, абсолютно все предусмотреть он не мог. Шастун качает головой, распрощавшись с идеей. Он должен попытаться. Иначе все, через что он прошел, все, что уже стерпел, было зря. Он выживет, Антон это знает. По крайней мере сделает все, чтобы выжить, использует любой шанс. Пусть счет не в его пользу. Но он же до сих пор не умер. Не сдался. Невзирая на то, что смертельно устал склеивать себя по кусочкам, как бы его не ломали и не измывались каждый божий день. Если он выдержал до этого момента, это ведь не пустой звук. Это что-то да значит, верно? Порой вера в это почти исчезает...
Внизу, в просторном и не менее мрачном зале с кружкой кофе шастает Арс. Шастун вперивает глаза в разделяющий их парапет. Шаст отлично понимает, что тот за ним следит, да поделать ничего нельзя. Антон подбирает вывалившийся из рук веник и скрывается в глуби антресоли. Комнаты второго этажа находятся в еще более покинутом и брошенном бытии. Мебель, кое-где накрытая тканевыми чехлами, белеющими призрачными силуэтами в сумраке. Порой встречающиеся картины с изображениями различных пейзажей — яркие вкрапления жизни — выглядят насмешкой полумертвому дому. Кажется, Попов и вовсе использует среди полдюжины комнат лишь спальню и библиотеку. Шастун боковым зрением улавливает невесомое движение в приоткрытой двери. В углу приятного синеватого оттенка спальни притаилось здоровенное зеркало в полный рост. Шастун пристыженно отводит взор от красующихся на его шее засосов и укусов. Тело молниеносно вспоминает все следы оставленные на нем, физически ощущая фантомные прикосновения.
Убранство этой комнаты пропитано особой роскошью. Вся мебель резная, украшенная различными завитками и узорами, обивка расшита причудливыми птицами и цветами. Напротив старинной изразцовой печи покоится идеально-белый туалетный столик. Укрытая покрывалом перина кровати со множеством подушек спрятана под балдахином. На стенах висят совсем старые фотографии и красочные портреты. Иссохшие цветы в вазе на маленькой прикроватной тумбочке, лепестки которых раскрошились вокруг. Антон невольно задумывается: кому принадлежит эта комната? Если бы не вековой налет пыли, то могло бы показаться, что хозяин вот-вот перешагнет порог. Вещи с точной придирчивостью разложены по своим местам. Ручки, карандаши, шкатулка с украшениями, блокнот, серебряный поднос на краю журнального столика, плюшевые игрушки — все расположено так четко и уместно. Наверняка в платяном шкафу еще висит одежда. Шастун тянет извитую ручку широкой полки. В ней валяются обрезки проводов, женские перчатки, пара полуразбитых фарфоровых кукол в пышных платьях, целый пакет алюминиевых бигуди и маленькие изящные маникюрные ножницы. Шаст хватает их и прячет в карман.
Во второй полке хранятся свернутые шторы и тюли, разрозненной стопкой лежат на самом дне фотографии. Антон листает черно-белые изображения бывших хозяев дома и их родственников, пока не натыкается на цветное фото маленькой синеглазой девочки в красном платьице с воротником и забавной шляпке. Она кокетливо улыбается и смешно морщит нос. На следующей фотографии она же в желтых резиновых сапогах с разбегу прыгает в лужу. А вот она катится по траве, дурачась вместе с темноволосой женщиной. Та же женщина сидит с младенцем в розовой пеленке в кресле-качалке у камина в зале, позади виднеется рождественская елка. Уголки губ непредумышленно ползут вверх. Они выглядят такими счастливыми. И тут же улыбка слетает вниз. На фото все та же мать с ребенком и Арсений. Он моложе на десяток лет точно. Достаточно длинные волосы, взъерошенные вскарабкавшейся на его плечи малышкой, настырно лезут в кадр. Все трое смеются. Даже на лице Попова нет этого извечного оскала с немой угрозой.
— Что ты здесь делаешь? Фотографии, шелестя, валятся на пол.
— Это твоя семья? — к собственному удивлению, задает самый глупый из возможных вопрос Шастун.
— Не твое дело, — рычит Арсений, метая молнии. — Ты должен был убираться, а не копаться в чужих вещах!
— Я в этом проклятом доме только по твоей милости!
— Именно, что по милости. Захотел обратно в подвал?
— Я вообще не хочу здесь находиться! — окончательно срывается на крик Антон, впадая в очередную истерику.
— А мне плевать, чего ты хочешь, — Попов с силой перехватывает чужое предплечье и волочет пленника прочь из комнаты. Дезориентированный Шастун влетает прямо в дверь напротив, больно стукаясь поясницей о металлическую ручку. В следующий миг Арсений уже прижимает его к двери, не давая упасть и параллельно отпирая замок.
«Нет, нет, нет, нет!» — успевает подумать Шастун, когда Попов швыряет его на кровать. — «Он же уже приходил за этим сегодня...»
— Я научу тебя не совать нос в чужие дела, — Попов обрушивается сверху.
Мир переворачивается вверх дном. Каждое резкое движение отдается ослепительной болью, сковывающей брюшину и мышцы. Антон упирается рукой в грудь нависшего мужчины, скребет немеющими пальцами второй руки по карманам, собирает все имеющиеся в запасе остатки сил и бьет острием ножниц по скуле мучителя. Арсений останавливает судорожно сжатую кисть, но поздно: на щеке уже алеет неровная полоса, чудом не задевшая глаз:
— Ах ты, маленькая дрянь!
Шастун изворачивается как кошка и скатывается с кровати, пытаясь зашиться под ней. Но цепь возвращает его на место. Вызверевшись, Попов вскакивает, одним рывком вытягивает ремень из шлевок. И через секунду Антон запоздало видит отблеск железной пряжки. Металл со свистом заезжает по лицу, обжигая. Теплая кровь водопадом хлещет из носа, мызгая все вокруг, пока Арсений стаскивает с парня свитер, пиная ногами, чтобы тот не слишком дергался.
Ремень ложится на оголенные бока и спину, жаля змеей и покрывая кожу краснеющими «укусами». Антон, заверещав, съеживается в комок и старается защитить хотя бы голову. Арсений не жалея продолжает одаривать градом ударов извивающееся у его ног тело, пока оно не затихает вовсе. Шастун уже плохо соображает, что творится, и, оставив бесплодные попытки уползти или же предпринять что-либо еще, сосредотачивается просто на дыхании. Замах. Свист. Вдох-выдох. Удар. Треск разрываемой кожи. Вдох-выдох. И так бесконечно.
Кажется, его куда-то тянут. Антон честно пытается ровно сесть на колени, как ему и приказывают, но все кружится, как на безумной карусели, и мощный пинок за нерасторопность прилетает в солнечное сплетение. Шаста все же вздергивают за волосы, крепко стискивают его подбородок и прежде, чем он успевает понять, что к чему, утыкают носом в чужую ширинку.
— Раскрой пасть! — пальцы до побеления сжимают челюсть. Антон мычит, отчаянно сцепив зубы, норовит отстраниться, однако рука на затылке оттягивает его назад, заставляя запрокинуть голову, а мышцы челюсти сдаются под ужасным давлением и рот приходится открыть. Арсений приспускает штаны.
— Пожалуйста... — как если бы это хоть раз срабатывало. Шастун не верит в происходящее. Нет. Он отказывается воспринимать эту ситуацию как часть реальности. Даже забавно: после всего, что с ним уже совершили...
— И только попробуй укусить. Я тебе все зубы выбью, — к щеке прикасается истекающая предэякулятом головка полувставшего члена. Все естество парня содрогается от мерзости и обиды, но он покорно зажмуривается и застывает, не препятствуя своей участи: «Может, так все закончится быстрее?»
Шастун абстрагируется как может. Но горький привкус смазки, болезненные толчки в стенку горла, и без того содранного криками, рвотные позывы и постоянно капающие с подбородка на пол слюни безжалостно возвращают в действительность. Антон просто надеется, что его насильник сгорит в Аду, медленно и мучительно. Надеется, нет, желает, чтобы тот потерял абсолютно все, лишился каждого клочка своей размеренной жизни. Злость — единственное, что помогает держаться, вынуждая боготворить каждую занозу, когда-либо впившуюся под ноготь этого человека, а скорее просто зверя, берущего все, чего бы ему не захотелось. Но сейчас остается лишь всхлипывать и стараться глотнуть побольше воздуха. Арсений же полностью наслаждается абсолютным контролем, растягивая и смакуя каждый миг, плевав с высокой колокольни на задыхающегося и скулящего парня. Попов, наоборот, стремится причинить как можно больше боли и страданий, систематически дергая мальчишку за волосы, насаживая на член все глубже и глубже, наращивая темп. Шастун не имел даже призрачной возможности повлиять на бешеный ритм: чем сильнее он пытался отстраниться, чтобы хотя бы элементарно вдохнуть кислорода, тем резче и жестче его натягивали обратно. Как итог, Антон практически захлебывается в собственной слюне и достигает предобморочного состояния. Но вот чужой орган содрогается, и рот наполняется отвратительной жидкостью.
— Глотай, — следует холодный приказ как из-под воды.
— Мгхм, — мычит Антон, вертя головой. Но Арсений не пускает, вдобавок затыкает еще и нос и просто ждет. Инстинкт самосохранения так или иначе берет верх. Тело всегда хочет жить, что бы там не думал себе сейчас разум. Проглотив гадкий слизкий ком, Шаст, наконец, делает судорожный вдох и заходится приступом кашля. Парня бесчеловечно сгибает пополам и трясет — создается впечатление, что он, как туберкулезник, просто выхаркает легкие. Что недалеко от истины: его все же тошнит. Попов с отвращением смотрит на растекшуюся зловонную лужицу рвоты, приставшую к его ботинку и на Антона, безжизненной кучей завалившегося рядом с ней и даже не попытавшегося сдвинуться хоть на миллиметр.
Шастун прикрывает веки в бессилии, прижимаясь лбом к полу, с трепетом ловя свежий летний сквозняк, гуляющий по дому. Антону жизненно необходима хотя бы пара минут, чтоб прийти в себя и переварить случившееся. Арсению тоже нужно время поправить одежду и малость отдышаться. Наступает затишье. Шаст не хочет даже поворачиваться в сторону похитителя. Пересохшие дорожки слез неприятно стягивают кожу. Тусклый взор блуждает по ворсу ковра, извитым ножкам тумбочки, игнорируя тошнотворное пятно перед собой, шарит под кроватью и натыкается на мелкую, блестящую вещицу. «Ножницы!» — оживляется Шастун, вспомнив о так глупо утерянном предмете. Видимо, глаза на Арсения все же поднять придется. О да, он все еще здесь и уходить, похоже, не собирается.
— Ты получил, что хотел — убирайся, — голос дрожит, и Антон всеми фибрами души стремится придать ему уверенности, хотя бы мнимой.
— Выгоняешь меня из собственного дома? — смеется Попов, с интересом склонив голову.
— Да, — продвигается ближе к заветным ножницам и дальше от Арсения Шастун.
— А с чего ты решил, что мы закончили? По позвоночнику пробегает холодок: «И зачем вот было сейчас его провоцировать?» Шаст ныкает в штанах столь желанный предмет маникюра и напрягается каждой клеточкой тела в гнетущем ожидании.
Скрип древних иссохших половиц. Мужчины непроизвольно удивленно переглянулись. Шасту хватило доли секунды, чтобы понять: кто-то явно без малейшего стеснения ходит по первому этажу. Арсений выглядел растерянным и... встревоженным?
— Даже не думай! — зло шикает Попов.
— Помомгхм!.. — крик безжалостно обрывают, грубо вцепившись пальцами и захлопнув рот.
— Арсений? — доносится женский голос с нижнего этажа. Шаги все отчетливее.
— Проклятие! Вот любишь же ты все усложнять, — ругается Арсений, удерживая трепыхающееся и приглушенно воющее тело. Внезапно Шастун вырывается и вонзает зубы прямо в ненавистную руку. На языке появляется вкус чужой крови.
— Ауч! Паскуда! — Попов выпускает его, едва выдирая из стальной хватки ладонь, оставив мелкие кусочки плоти, и прежде чем Антон успевает встать и добежать до двери, выуживает пистолет из комода.
Стук каблуков по ступеням.
— Не-е-ет, — Шаст отчаянно рвется к выходу до тех пор, пока дуло пистолета не начинает холодить висок. Приходится затихнуть. Антона тащат наверх и заставляют встать на подламывающиеся ноги.
— И чтоб ни звука, — Арсений пригвождает Шаста к двери, раздвигает полопавшиеся губы парня стволом пистолета и, не встречая сопротивления, проталкивается дальше.
— Иначе, если не хочешь включать голову, пораскинешь мозгами прямо здесь.
— Арсений?
— Да-да, — сам он приоткрывает дверь и выглядывает в коридор — как раз вовремя, чтобы встретиться с темной кудрявой макушкой и обеспокоенными, осторожными глазами.
— А, это ты, Ольга.
— Я слышала шум. Что-то случилось?
— Нет, ничего такого. Я просто решил в доме прибраться. Женщина изгибает тонкую бровь и одаривает его скептичным взглядом, задерживаясь на запекшейся, припухшей царапине под глазом и сочащейся витиеватой лентой алой жидкости вокруг пальцев, покоящихся на дверном косяке.
— Уборка — дело такое, — натягивает самую беспечную улыбку Попов, — травмоопасное. О гвоздь зацепился вот. Женщина недоверчиво провожает очами брошенные в соседней комнате совок и веник.
— Что ж, это отличная идея. Сказать честно, навести порядок давненько не мешало б, — тут же смягчилась Ольга.
— Если понадобится какая-либо помощь...
— Нет, что ты. Я прекрасно справляюсь. Но спасибо за предложение.
Слезы Антона щекочут стиснутые на рукоятке оружия пальцы. Шанс упущен.
— Я вообще хотела предупредить, что завтра утром на смену не выйду: сиделке не здоровится — придется остаться с дочкой. Хочу быть неподалеку, иначе не уследишь...
— Да, конечно. Я все понимаю. Можешь и вечером не приходить — я сам все сделаю.
Они обмениваются еще парой любезностей, и, как только женщина, шурша подолом длинной юбки, скрывается за поворотом на лестницу, Арсений захлопывает дверь.
— Итак, продолжим, — он убирает пистолет за пазуху и смотрит на часто-часто дышащего Антона, недобро скаля зубы.
— Ты даже не представляешь, что ты чуть не учинил.
— Что, боишься, что люди не оценят твои «увлечения»? — находит в себе смелость взглянуть на жестокую синеву Шастун, за что получает мгновенную пощечину.
— Это во-первых. А во-вторых, — Попов поднимает пострадавшую руку, крутанув ею на уровне глаз, — я же тебя предупреждал. Пеняй на себя.
—Что? — Шасту требуется пара секунд, чтобы вспомнить точные формулировки всех последних угроз в свой адрес. После чего Антон нервно проходится языком по ровному ряду зубов.
— Ты этого не сделаешь...
Брови многозначительно приподнимаются вверх. Сделает, еще как. Безысходность тяжелым грузом ложится на плечи. Шастун в неверии качает головой, отступает на шаг, но упирается лопатками в холодящую спину дверь. Бежать больше некуда. Все как обычно... Антон сползает на пол. Хочется провалиться сквозь землю от осознания полной беспомощности. Он видит, как загораются глаза насильника. Сердце пропускает удар. И как бы страстно Шастун не желал отвести взор — у него не получается. От происходящей несправедливости хочется вопить и биться на полу в припадке. И Шастун орет что есть мочи, сыпя проклятиями и пожеланиями скорейшей смерти палачу — единственная маленькая роскошь, которую он может себе позволить — покуда Арсений тащит его по коридору, не скупясь на удары и не пропуская ни одного угла, куда можно впечатать Антона. Ковровая дорожка ничуть не смягчает падение после сильного толчка. Антон проезжается по ней кровоточащим носом, сдирая кожу, не успевает подняться даже на четвереньки и уже получает тяжелым ботинком под дых. Шастун давится воздухом. Еще один пинок в низ живота — и все взрывается ярко-оранжевой вспышкой боли. Антон сворачивается и тихо скулит. Кажется, внутренние органы перемололись всмятку.
— Теперь понятно... почему твоя семья от тебя сбежала... — отхаркивая кровь, в бессильной злобе выплевывает Шастун. Попов на мгновение застывает, опешив. Антон растягивает губы в кровавой усмешке безумца — попал. Арсений весь перекашивается в лице. Ноздри раздуваются, гоняя со свистом воздух. Нижнее веко подрагивает от напряжения. Во враз налившихся кровью глазах всего на миг читается боль утраты и бесконечная, затягивающая в пучину бездны пустота. А после все сменяется жгучей яростью и тонет в гневе. Антон понимает лишь то, что сейчас произойдет что-то воистину страшное. Его зрачки расширяются до предела, и он успевает только слабо пискнуть, прежде чем встречается с жесткой рифленой подошвой. И еще раз. Арс хватает с полки железный подсвечник и заряжает им по жертве наотмашь.
— Никогда. Четко разделяя каждое слово, гаркает Попов, щедро сыпля ударами:
— Не смей.
Рассекает бровь.
— Даже тявкать.
Прямо в челюсть.
— В их сторону.
Канделябр отлетает в стену и ухает где-то у подножия лестницы. Следом за ним, после очередного пинка, вниз катится и Антон, путаясь в цепи и крутя вынужденные «сальто», едва не ломая шею и хребет о ступени. По его затылку расходится волна тупой боли, сотрясая все внутри и путая и без того немногочисленные мысли. Арсений прогулочным шагом спускается с лестницы. Пелена плавно спадает с глаз. Сознание проясняется. И он даже обеспокоенно обводит взглядом неподвижную тушку. Щупает пульс. «Что ж, щенок свое заслужил».
Шастун с трудом продирает глаза. Уходит несколько минут на то, чтобы понять, что произошло. Держать голову ровно неимоверно сложно. Тело постоянно пошатывается то в один, то в другой бок, как при маленьком шторме на корабле. По шее стекает что-то липкое. Антон не уверен, но, кажется, он даже в вертикальном положении. Рука дергается к раскалывающемуся затылку. Не получается. Еще одно усилие, и Шаст соображает, что привязан к стулу. От этой качки сильно воротит. Ком кислой желчи в горле просится наружу. И парня снова рвет себе же под ноги.
— Правильно, весь дом заблюй, — скрещивает руки на груди Арсений. У Антона уже нет сил ни послать его, ни просить о чем-либо. Размытый силуэт мучителя появляется в поле зрения. Сфокусироваться на нем тяжело, но когда Антон различает прокручиваемый в пальцах молоток, то невольно цепенеет.
— Полагаю, вы с ним знакомы, — кивает Арсений, проследив за умоляюще-невинным взглядом.
В уголках глаз начинает щипать от накатывающих слез.
— На самом деле будет жаль портить твое лицо. Но ты сам в этом виноват, — продолжает Арс.
— Возможно, мне бы стоило отрезать твой поганый язык... — усмехается агрессивным мотаниям головы: так отчаянно трясет ею, что еще немного, и она отвалится.
— А знаешь, мне даже нравится твой треп. Просто запомни, что это единственная причина, по которой я не изуродую тебя слишком сильно. В перекрывших радужку от паники зрачках нет и малейшего намека на благодарность; впрочем, Арсений ее и не ждет. Он достает тонкое зубило, выжидает, когда вялые трепыхания прекратятся и, отодвинув губу, выбирает зуб. Металл чиркает по эмали с мерзким звуком, от которого челюсть сводит. Попов приценивается с важным видом и ударяет молотком по зубилу. Металлический прут впивается в кость, беспощадно кроша ее. Пронзительный вой, от которого закладывает уши, отражается от стен. Из десны враз брызжет кровь. От неистовой боли темнеет в глазах и перехватывает дыхание. «Больно, больно, больно, больно!» — крутится в пожираемом агонией разуме, и Шастун уже готов пойти на все, лишь бы это прекратилось.
Еще пара ударов — и зуб с хрустом вываливается из развороченной лунки вместе со сгустками крови.
— Считай, — приказывает Арсений. И не разобрав ничего, кроме нечленораздельных пустых рыданий, повторяет:
— Считай, иначе я не стану его учитывать. А зубы у тебя не в бесконечном наличии, не забывай.
— О-оди-ин, — сквозь всхлипывания выталкивает Шаст.
— Внятно. Антон кривится и ревет еще громче, еще отчаяннее:
— Один!
Арсений действует планомерно, увлеченно, как скульптор, высекающий из камня свое лучшее творение, уничтожая зубы один за другим, совершенно не обращая внимание на рвущийся сиплый хрип, характерный скорее для непрочищенных старых труб, чем для человека.
— Ежели желаешь, так и быть, можешь следующий зуб сам выбрать, — говорит Арсений в коротком минутном перерыве, выделенном жертве для нескольких судорожных вздохов. Антон отрывает от маленькой ямки в полу раскрасневшиеся, полные жгучих слез глаза, смотрит прямо на мучителя, будто в душу забраться хочет. Да только нет там ее. Видимо, Шаст и сам об этом догадывается, а потому отворачивается. Взгляд цепляется за осколки зубов, горсткой рассыпанных по бетону. Осознание того, что во рту их все еще больше двух десятков, — немыслимо, невыносимо. От него все тело сжимается в ужасе, а приглушенные стенания слетают с губ.
— Ну, не хочешь — как хочешь. Шастун просто тихо хнычет — последнее, что он еще в состоянии делать. Как же он мечтает отключиться... Однако ни Арсений, ни счет, который он ведет, не позволят.
Восемь.
Восемь зубов расколол и выбил Арсений, пока Антон едва не умер от боли. Для парня прошла целая вечность, заполненная непрекращающимися страданиями. Теперь он лежит прямо на бетоне, где его бросили, как надоевшую игрушку, боясь шевельнуться. Да и не то чтобы он еще способен на это. Даже доползти до вшивого матраса не получилось. Бонусом к и так отвратному состоянию добавляется усиливающееся с каждой бесконечно долгой минутой головокружение и, как следствие, тошнота. Каждый глоток воздуха превращается в испытание. Кровь из измочаленных десен стабильно затекает в изможденную криками глотку. Антон давится ею, кашляет, делая себе этим только хуже. Заложенный нос совсем не облегчает ситуацию. Распухшая до неимоверных размеров челюсть непрерывно ноет, не давая провалиться в желанное забытье. Шастун с горем пополам находит последние крупицы сил, чтобы хоть немного приподняться. Противная кислота вновь обжигает горло, провоцируя ошметки воспаленных десен. «Нужно просто это пережить. Просто перетерпеть. Скоро все закончится», — успокаивает себя Антон как может, уткнувшись в собственную рвоту, смешанную с кровью.
Арсений вытащил из кармана домашних штанов затасканную, потрепанную временем сигарету и, чиркнув спичкой, закурил, глядя в ночное небо. Ветер скучающе перебирал синие занавески у распахнутого окна. В чернеющем дворе тишь да гладь. Слышен лишь стрекот цикад. Да мотыльки белесыми пятнами слетаются к желтому свету люстры. То не мудрено: два часа ночи, и в деревне не горит больше ни одно окно. Взор в сотый раз обводит комнату и останавливается на стопке фотографий, так бестактно разворошенных «гостем» днем. Отчасти это ощущается, как если бы с Попова сняли лоскут кожи, оголив душу и проникнув в мысли. Сколько раз он уже хотел сжечь ко всем чертям эти фотографии? Да и весь дом в придачу. Что ж, пожалуй, сегодня снова один из таких дней. Да только убережет ли это от воспоминаний? Едва ли.
Стряхнув пепел, Арсений захлопнул со стуком окно, решив вернуться к проблемам насущным. Точнее, к проблеме. Он уверенно спустился в подвал. Однако едва Попов приоткрыл дверь, потянуло таким душком, что его самого чуть не вывернуло.
Антон никак не отреагировал на включение света. Даже не шевельнулся. «Или же он... того?» — нахмурился Арсений, всматриваясь в груду из тела.
Шастун лежал полубоком — ровно так, как его оставили. В леденящей душу тишине не слышно ни хриплого дыхания, ни стонов, ни биения сердца. Только гудение ламп.
Попов подошел ближе. Остекленевшие глаза полуприкрыты. Повсюду кровь и желчь. Грудь почти незаметно вздымается. «Нет. Живой. Хотя...» — Арс оценивающе оглядывается.
По грязной, покрытой засохшей коркой крови щеке ниткой тянется мутная жидкость, срываясь с губ. Конвульсивная попытка вдохнуть, больше похожая на спазм. Неловкое подергивание конечностей. И Арсений понимает: его жертва задыхается. Он мрачно созерцает, как жалкое существо захлебывается своей же рвотой, окончательно одурев от боли: «Глупый способ умереть». По-хорошему, стоит добить парня, и дело с концом. Очевидно ведь, что он не жилец. Но то, как он до последнего цепляется за жизнь, хотя сам даже не в состоянии повернуться... В сердце колет что-то походящее на жалость. «Следует перекрыть ему кислород окончательно, наступив ногой на горло, переломать трахею», — думает Попов, но, вопреки рациональному мышлению, приподнимает парня за плечи:
— Вставай, Антош.
***
Антон смутно помнит голоса, прорезающиеся сквозь тьму. Один из них явно недоволен. Шасту все так же больно и страшно, а еще холодно, жутко холодно. И он неосознанно льнет к теплу в чужих руках, покуда те его куда-то несут.
— Ты совсем свихнулся? На кой его сюда притащил? — возмущается первый голос.
— Ты должен был убить его! Шастун думает, что, вероятно, слышал его уже, совсем давно. Возможно, когда-то в прошлой жизни.
— Да я собирался, просто... — второй голос определенно принадлежит Арсению. О, Шаст бы его никогда не забыл, как бы ему того не хотелось. — И что? Еще скажи, руки не дошли.
— Нет, просто рука не поднялась.
— Господи, дай мне сил. Что с ним?
— Ну, он с лестницы упал...
— Раз пятьсот? Все давай выкладывай. Или я гадать должен? И Шастун проваливается в тревожную темноту, периодически вырываемый разговорами и болью.
— Рука у тебя не поднялась, значит, а кое-что другое вполне себе...
— Он выживет?
— Кто знает? Если повезет...
***
Легкое щекочущее прикосновение ко лбу нарушает умиротворение. Антон морщится и отворачивается. Настойчивое жужжание и маленькие лапки настороженно бегут по правой руке. Шастун недовольно дергает рукой и нехотя открывает глаза. Дотошная муха снимается с места. Просыпаться — последнее, чего он желал. Но боли нет. А вокруг мягкий дневной свет. Странно. Антон лежит на вполне удобной больничной койке. Укрытый теплым одеялом, пропахшим лекарствами. Все кругом стерильно-белое. От сгиба локтя, извиваясь, ползет провод капельницы. Рядом с ним на правом запястье болтается браслет наручников, прикованный к кроватной раме. Левая же кисть туго перебинтована.
На многострадальной челюсти также бинты. За белоснежной простыней, подвешенной на натянутой веревке в роли ширмы, мелькает тень. Антон затаивает дыхание. Стучат некие склянки. Шуршит бумага. Хлопает дверца шкафа. И снова тишина. Враз успокоившись, Шастун откидывается на пуховую подушку, поглядывает на окрашенные балки потолка и незаметно для самого себя засыпает.
Но долго спать не удается. Хор из сигналов «сос» от сотен тысяч клеточек по всему телу становится все навязчивее с каждой секундой. Антон не выдерживает и чуть слышно стонет. Здоровая рука впивается в простыни. На сей тихий призыв о бедствии совсем рядом доносятся шаги. Импровизированная ширма отъезжает, и на глаза показывается мужчина зрелого возраста. Шастун готов в любой момент взвиться и подскочить, затравленно глядя на посетителя. Но тот лишь благодушно поправляет очки:
— На твоем месте я бы не делал резких движений. — Где я? — немного невнятно говорит Шаст. Он узнает доктора.
— Это не столь важно. Как тебя зовут, помнишь? Антон удивленно смотрит на него и неуверенно кивает.
— События последних дней?
— Предпочел бы забыть.
— Отлично, амнезии нет.
— Что произошло?
— Или все-таки есть... Что ж, у тебя сотрясение мозга, множественные гематомы и ушибы, в том числе челюсти, выбито несколько зубов, неправильно сросшиеся пальцы, — принялся перечислять врач.
— Кстати да, не слишком шевели ими, я их только перевязал: думал, ты помрешь, честно говоря, так что не стал заморачиваться.
— Не слишком-то компетентно.
— ...И буквально главная заноза в заднице — перитонит.
— Пери... что?
— Перитонит. У тебя там все порвано внутри. Разрывы воспалились и стали гноиться. Антон поджимает губы и отворачивается, скрывая тут же выступившие слезы.
— Обратись Арсений на день позже — мы бы уже не беседовали. Так что, в каком-то смысле тебе повезло. Я все зашил и обработал. Единственное, пока надо мазями пользоваться и раствор прокапать. Уши стремительно краснеют и горят.
— Следовательно, прогноз в долгосрочной перспективе хороший. Если Арс опять чего не выкинет, разумеется. Хотя то, что ты жив, я не одобряю. Чувствую: это еще ох как аукнется, всем нам. В ответ парень упрямо вскидывает подбородок.
— Всего лишь обезбол и успокоительное, — показывает шприц врач, как только Антон в панике отшатывается при его приближении.
— Поспишь еще — тебе полезно.
— Сколько я уже так? — устало вздыхает Шаст.
— Ты двое суток полутрупом провалялся, но теперь самое трудное позади. «Какая же наглая ложь», — думает Шаст, прикрывая слезящиеся глаза, вмиг налившиеся свинцом.
Кто бы мог подумать, но следующее пробуждение оказывается еще менее приятным. Нет, тело действительно почти не ныло: то ли благодаря медикаментам, то ли Шастун реально шел на поправку. Однако надолго ли это затишье перед бурей? А когда Шаст видит живое напоминание о шаткости собственного положения в лице невозмутимо сидящего у его кровати Арсения, хочется и вовсе взвыть и со скоростью света забраться на потолок. Попов, в свою очередь, бесстрастно отставляет кружку чая на тумбу и вручает «больному» букет цветов. «Готовился, урод», — ошалело смотрит на крупные багровые с бордовыми вкраплениями цветки георгинов. Будто под цвет крови. А оной и без того стало слишком много в жизни Антона.
— Это очередное издевательство или «извинения»?— холодно подмечает он.
— Извинения? Нет, это я тебя извиняю за твое паршивое поведение.
— Что?! — Шастун аж рот раззявил от возмущения. — Ты мне половину зубов выбил!
— Восемь — это четверть, Антош, — хмыкает Попов и снова тянется к кружке.
— Чтоб ты подавился! — шипит Шаст и швыряет непослушной рукой букет под ноги гостю. Жаль, не в лицо.
— Как же ты долго учишься, — трет переносицу с видом благородного страдальца Арсений. Резко вскакивает и втапливает испуганную тушку в подушку.
— А теперь слушай и запоминай. В следующий раз, если ты отчубучишь подобный номер, я принесу тебе две гвоздички. Он дергает его напоследок, заставляя Антона кивнуть, и, наконец, оставляет в покое.
***
Шастун, к собственному изумлению, с удовольствием уплетает жидкую кашу на одной воде. Кормят его теперь чуть ли не по восемь раз за день, и овсянка уже успела слегка надоесть. Но после нескольких суток без какой-либо еды вообще — это просто благодать. В принципе, Шаст полагает, что это лучшие дни за последний месяц (или сколько там уже прошло?). Арсений появлялся всего пару раз, и то скорее навестить друга-доктора, чем поизмываться над пленником. Конечно, какой смысл, если нельзя его поиметь? Хотя, когда Попов изображал обеспокоенного «родственничка», прилежно справляющегося о здоровье парня, было еще хуже. Аура в комнате, трещала по швам, переполняемая злобой, страхом и отвращением. Шастун и не знал, что можно так ненавидеть человека. Впрочем, то, что Попов отстал от него днем, не означало, что синие пронзительные глаза не преследовали его ночью. Регулярные кошмары вышибали весь дух. Антон метался и кричал во снах, ощущая себя на утро так, будто его размазал по асфальту каток. Только снотворные и спасали.
Не успел Шастун доесть последнюю ложку каши, как в дверь постучали кулаком настолько настойчиво, что задребезжали склянки и стекла.
— Поз, открывай! Я истекаю кровью второй раз за месяц, и это совсем не круто! Морена. Ее, беспринципную гнилую стерву, запустившую всю эту цепочку событий, продавшую его в сексуальное рабство, Антон ненавидел даже больше, чем Арсения.
— Позов, это срочно! — дверь распахивается, с грохотом ударяясь о косяк, и Морен бесцеремонно вваливается внутрь.
— Твою дивизию, что случилось?! — подрывается на подмогу из дальней комнаты врач.
— Да так, я немного умираю! Общение с одним «клиентом» не заладилось... Этот урод в меня стрелял. Шастун, притаившись, выжидательно наблюдает за театром теней на ширме, за тем, как засуетились силуэты.
— Стой, погоди, — копошась в аптечке в поисках предметов первой необходимости, предостерегает девушку Позов, замечая краем глаза, что та направилась к кровати. Но поздно. Окровавленная рука уже беспардонно отдернула простынь. И Морена предстает во всей красе с разбитой бровью и порванной рубашкой, рукавом которой она зажимает огнестрельное ранение. Сосредоточенные серые глаза удивленно расширяются:
— Какого лешего? Озадаченность, непонимание, страх, решительность и, наконец, злорадство вихрем сменяют друг друга.
Характерный щелчок. Морена ориентируется быстро. Поз не успевает даже поднять оружие, как оказывается на мушке.
— Я шустрее, — довольно скалится девушка. Внезапный треск и шипение.
— Ах, да. Рацию, — снисходительная улыбка. — Сейчас же! Врач, тяжело вздохнув, кладет и пистолет, и рацию на пол и пинает пожитки девушке.
— Так-так, — цокает языком последняя.
— Мориша, ты все не так поняла...
— Ну да, Дим, застукала тебя с «каким-то мальчишкой» в постели. И какое совпадение: «тот самый мальчишка» должен быть уже месяц как мертв. Некромантией занимаешься? — смеется она. — А вообще, в самом деле интересно, какого черта происходит? Сдается мне, здесь замешан Арсений... А Петр Иваныч как заинтересуется, м-м-м...