Часть 5. Наивный идиот.
Мой старший брат говорил, что города — это жизненно важные «органы» нашей страны, а реки и моря являются ее «кровеносными» сосудами. Для него страна была одухотворенным, живым человеком, ничуть не метафорическим, со своей сложной системой функционирования. «А я кто в ней?» — с вялым интересом спросил я, прогрызая вторую по счету конфету с халвой. И тринадцатилетний Леша пустился в сложные объяснения, большинство терминов которых были похожи на марсианский язык. Я это точно знал, потому что он учил его вместе с книжками по астрологии и физике. Дождь барабанил по окну, а брат, заметив, что я не слушаю его, возмущенно толкнул в плечо. Именно с этого момента вся последующая его речь четко отложилась в памяти, укрылась полиэтиленовой пленкой для сохранности. По словам Леши, человек являлся вселенной в более масштабной вселенной. Он широко размахивал руками, показывая эти самые «масштабы», и своим безумством в глазах пародировал дока из «назад в будущее». Он сказал, если в нашем организме были клетки, которые имели в свою очередь собственное днк, то и мы могли являться лишь клеткой чего-то большего. Так космос становился просто организмом. «А что значит днк?» — я снова перевел взгляд на окно, пальцами уничтожая улики моего «сладкого» преступления. На это Леша лишь очнулся, вздохнул с закатившимися глазами и цыкнул, что неважно. Главное то, что в нас есть целые города, страны, вселе... Он так и не закончил, потому что мама позвала нас кушать борщ.
И сейчас, спустя годы и второй таблетки «глицина», остекленевшими глазами уставившись в стену, я вспоминаю эту его теорию. Если все так, как он утверждал, то мой город внутри меня предупрежден штормовым бедствием. Искусственное небо потихоньку затягивают рваные края серой действительности, ломая искривший блестками асфальт и выбивая стекла многоэтажек, отражающих лучи потухающего солнца. Одни бдительные жители прячутся в подвалах, другие, фанатики, с предвкушением смиряются со страшной участью, а третьи бросают все и выезжают за границу родного города, не понимая, что вновь и вновь возвращаются сюда из другого его же конца. И внезапно наступает тишина. Такая, от которой в горле пересыхает от страха. Все вокруг застывает, как в детской игре «море волнуется раз»: замерли в разных позах люди с открытыми ртами, зависли в воздухе острые осколки от разбитых окон, застряли рыдания в легких маленького парня, смутно напоминавшей меня в детстве. Это пауза, в которой думают о надежде, просчитывают возможный ход счастья и отчаянно соскребают волшебную пыль с детских мечт. Только вот иногда даже самый крепкий конструктивный план рушится под натиском самого идеального архиктектора. Нечеловеческие крики разрывают барабанные перепонки, топот ног отдается похоронным маршем в сердце ... И цунами из черной, наразбавленной тоски накрывает город.
Оно оставит после себя лишь пустоту и усталость. Выжившие будут бродить по безмолвному городу, собирать переполненные вязкой массой трупы утонувших и маленьких котят. Достанут из-под завалов размокшие вещи, покинут разрушенные дома и будут искать новые укрытия. Ведь каждый поймет, это только начало.
Кто-то завопит: «здесь выживший!», тщетно попытавшись сдвинуть бетонный блок в сторону на месте рухнувшей пятиэтажки. И я так надеюсь, что это буду не я. Раньше бы я хотел,чтобы это был я. Раньше.
За пределами представлений о правильных и неправильных поступках есть пространство. Я встречу ее там.
Черные вороны, размахивая угольными крыльями и сердито крича, вцепляются когтями в ветки деревьев. На фоне темнеющего неба они кажутся россыпью семечек на верхушках голых тополей. Пятиэтажка напротив медленно и неохотно зажигается квадратными огнями. Я отвожу взгляд от окна и снова смотрю в монитор — единственный источник света в окутанной полумраком комнате. Белый свет, исходящий от яркого экрана, мерцает в моих глазах, усталых и бесконечно грустных, под которыми залегли глубокие тени. Закрываю ноутбук,решив прогуляться.
Между мной и Артемом висит, как москитная сетка, молчание, прерываемое шумом редких машин на девятнадцать этажей ниже. Одна моя нога небрежно свешивается с края плоской крыши, укрытой потертой черной кровлей. Холод тусклых красных кирпичей дымохода постепенно уступает теплу сквозь ткань футболки моей спины. Поднимаю руку с небольшой стеклянной бутылкой и щурюсь, разглядывая под светом горящего заката золотистую жидкость в ней. Глоток алкоголя приятно отдается терпкостью в горле, на уровне лёгких.
Чувствую, как он смотрит на меня, внимательно и изучающе. Это раздражает. Он разглядывает этот мир так, словно всё, что в нём — его личная лаборатория, где он изучает всё под микроскопом. Люди — подопытные крысы, а здания и улицы — специальные увеличительные оборудования. Недаром его комната завалена всевозможными книгами по биологии и медицине — он хочет стать научным гением. А как по мне, он беспросветный наивный идиот.
— Харе пялиться, — пригвождаю своими грозно карими глазами его напряжённо синие. — Не придется тебе тащить меня домой, расслабься.
Не расслабляется, не верит мне. Оно и понятно, за последние дни ему часто приходится обвивать меня крепко руками и заставлять передвигать ногами. Мы почти одного роста, но он из тех, кто никогда не отжимается от пола по утрам, смирившись со своей природной худобой. Для меня остается загадкой, как он ухитрялся тащить меня несколько километров до квартиры, прежде чем я отключался прямо в коридоре.
Его взгляд становится осуждающим, чем окончательно выводит меня из себя.Когда я в таком состоянии,Артем не пилит меня и с пониманием сидит рядом,тем самым поддерживая.
— Иди сюда, — приказываю, поставив бутылку как можно дальше от себя. От тона моего голоса он невольно вздрагивает и опускает глаза, продолжая сидеть со скрещенными ногами на расстоянии одного метра от меня. Светлый. Невинный. С большим сердцем. Ангел.
— Да, иногда я хочу столкнуть тебя с крыши, но не сегодня, — мрачно шучу.
«Чтобы посмотреть, вырастут ли у тебя крылья».
Его полные, чувственные губы трогает улыбка. Он всегда понимает мои дурацкие, не к месту циничные шутки. Проводит пальцем по гладким стенкам прозрачной банки с переливающей от солнца водой и золотой рыбкой . А позже Артем признался, что загадал три желания у этой рыбки. Тогда я подивился его беспредельной наивности, граничащей с глупостью. На мой ехидный вопрос, исполнилось ли хоть одно из них, он серьезно кивнул, при этом косясь на меня со странной хитринкой в глазах.
Вздохнув, Артем приподнимается, опускается на колени и осторожно, медленно подползает ко мне. Он очень боится высоты. Замирает в полуметре от меня, отчаянно глядя большими рыбьими глазами.Так мы и сидим на крыше в теплый сентябрьский вечер.
На ум приходят слова Авраама Линкольна. «Если бы то, что я чувствую, равномерно разделить между всеми людьми, на свете не было бы ни одного улыбающегося лица».
Тридцать три... тридцать четыре... тридцать пять... тридцать шесть...
Ладонь прижимается к грудной клетке, словно бессмысленно пытаясь согреть что-то давно остывшее. Биение быстрое, даже слишком, будто скулящее сердце всеми силами пытается выбраться из гниющего тела.
Солнечные отблески от окна напротив пятиэтажки оранжевым цветом ползут по потрескавшейся штукатурке потолка. Каждая трещина на ней выгравирована в моей памяти унылыми узорами. Это так странно — осознавать, что вот ты здесь, но одновременно не здесь. Вот ты мертв, но продолжаешь выдыхать углекислый газ. Если плотно заткнуть все щели в квартире, то сколько пройдёт времени, прежде чем в ней совсем не останется кислорода? Растений в горшках с землей, слава богу, нет. Они бы завяли после первой недели жизни у меня. Безответственность давно граничит с похуизмом. Слава Богу? Губы трогает еле уловимая усмешка.Когда я только строил шалаши на гаражах, мне навязали Бога, объяснив, что должен в Него верить, и тогда Он поможет во всём. В десять я загадывал желание — хотел звездную славу — у Него, когда волан застревал на ракетке. В четырнадцать моя мольба о помощи тонула в промокшей от слёз подушке. В семнадцать я мысленно, но уже вяло торговался с Ним, в основном, когда наступал лютый пиздец. Что-то типа: «Слушай, давай мать перестанет болеть, и за это ты добавишь мне ещё какой-нибудь хуйни» или «Я кормлю бездомных кошек, разве не заслужил любви от кого-нибудь?», или так «Да дай ты мне уже эту работу, я не буду материться целый месяц... Что? Не катит? Ну, тогда пусть потеряется моя любимая подвеска». В шестнадцать хриплый смех, вырывающий из горла, прилипал к влажным пальцам, подпирающим мой подбородок, от чтения чёрного юмора и ругательств в Его адрес из интернета. Вскоре я уже произносил имена божеств, как ругательства. С атеизмом жить спокойнее и справедливее, ведь в случае неудачи или горя никого не обвинить, в том числе и себя.