14 Глава
— Ты же знаешь, под какими позывными она у нас ходит? Снежная Королева…
— О, да, Королева!
— Железная Леди. Вариация Ледяная королева или Снежная Леди.
— Да, настоящая леди.
— А ты всегда так слышишь? — внезапно заинтересовывается Куркумаев.
— Только то, что хочешь? Неприступная крепость, говорю. Многие пытались и головы свои буйные сложили.
Мужики.
И получше тебя бывали.
И покруче.
— Сам яйца подкатывал, что ли? Колись!
— смеётся девчонка.
Видимо, смутила бравого майора. Смущённый он вправду смешной. — Чего прям яйца-то сразу? Но ухаживал, было дело.
Это он ухаживаниями называет? Девчонка-то ближе к истине.
А Найдёныш снова серьёзно: — Не, круче не может, лучше не бывает,
— вот ведь самоуверенный чертёнок.
— Слышать-то я всё слышу. Только даже ты, Куркумаев, не всё знаешь. А вот откровения стоит пресечь, пожалуй.
Поговорить наедине, объяснить, что огласка им ни к чему.
— И что же такого ты знаешь, чего Куркумаев не знает?
Ирина Игоревна сидела спиной ко входу в комнате отдыха в глубоком кресле с высокой спинкой и даже задремала, если честно.
Вытянула длинные ноги, скинула туфли — расслабилась
. В последнее время она катастрофически не высыпалась… На конспиративную квартиру Ирина Игоревна теперь ездила почти каждый вечер.
О, эти вечера, плавно переходящие в ночи.
А бывало, что оторваться от девчонки ей удавалось только под утро с нечеловеческим трудом. Безумие.
Жаркое, неистовое, нежное, головокружительное безумие.
И блаженство.
От одной только мысли о том, что сегодня она снова поедет туда, слабели ноги, и жаром пронзало всё длинное тело.
Стоило Ирине Игоревне честно признать самой себе, что всё-таки с ней происходит, перестать притворяться и сдерживать новые, ранее неизведанные чувства — ледяная плотина рухнула под их напором, — её захлестнуло с головой.
Как будто чувствительная часть её натуры вырвалась, наконец, на свободу и решила оторваться за двадцать восемь лет морозного заточения.
Снежная Королева оставалась снежной, холодной и невозмутимой в своих владениях. Но в квартире Найдёныша не было места ни снегу, ни льдам. Девчонка радовалась каждый раз, как в первый.
Тянулась на цыпочках, трогала горячими ладонями шею и плечи, прижималась всем телом, говорила негромко и счастливо: — ира! Пришла!
— тёплый морской бриз трогал локон, ласкал ухо.
Ну, какой тут, к чертям, лёд? Нежное тепло по всей Ирине Игоревне — от корней волос до кончиков длинных пальцев. Ласковая счастливая улыбка на строгие губы.
Её любят.
Её ждут.
Эмоциональная заторможенность? Ну, конечно. Особенно в ту неделю, когда, как школьница краснея, она отдавала распоряжения шёпотом*.
Надо было видеть глаза Ольги, когда на вопрос, что с голосом: — Сорвала.
— Ты же не повышаешь голос никогда. Даже говорить громко не любишь. Где ж ты так орала? — Неважно.
— Ничего себе, неважно! Я тыщу лет тебя знаю и ни разу не слышала твоего крика. А тут — сорвала. Это ж как надо было орать?
— Неважно.
— И всё-таки? Ты же не дашь лучшей подруге умереть от любопытства. Есть статья за убийство любопытством? — Нет.
— Ну, расскажи. Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
— Ты как ребёнок. Говорю же, неважно. Это личное. —
Тогда тем более. Ну, ир! Теперь точно ведь умру. Смотри, уже начинаю.
— Ты удивишься.
— Ты вела в атаку войско? — Нет.
— Ты тайно исполняешь ведущие арии в опере?
— Нет.
— Ты — страстный футбольный болельщик? Вроде, был недавно какой-то матч. Ты приходишь туда инкогнито, выплёскиваешь все эмоции и поэтому такая непробиваемая всё остальное время? Кричала там: «гол!»? Или что там положено кричать? — Нет.
— Тогда где же?
— В постели. С Лизой.
— …
Вот тебе и робот.
Удивишься? Да Ольга тогда чуть не умерла от удивления.
***
Про страшную поездку не вспоминали.
Девчонка в ту ночь цеплялась за Ирину игоревну тонкими дрожащими пальцами, то плакала, то затихала.
Была беззащитной, такой раненой.
Лазутчикова прижимала её к себе крепко, как только могла.
Лиза рассказывала про папу: — Знаешь, как он меня любил? Вот так!
— вскакивает, раскидывает маленькие руки максимально, почти соединяет их за спиной — так широко раскинула.
И тут же снова падает в длинные руки, цепляется за Ирину игоревну, как будто боится пропасть, — И даже ещё больше.
Мы с ним были всё время вместе. Он учил меня всему, что сам знал. Это он меня всему научил, что я умею. Я за ним как-то увязалась, когда он на пробежку вышел — ходить ещё толком не умела. Так и бегали вместе с тех пор. И драться учил. И думать. По деревьям лазать и вообще везде. Ножи метать. Слабых защищать. Раны перевязывать. На руках ходить. Много всего. По музеям возил, в кино и на аттракционы. А ещё кофе варить научил. Сам не пил, и я не люблю. Научился варить для мамы. Мама говорила, что папин кофе — самый вкусный на свете. Знаешь, какой я умею варить кофе? — Не знаю пока. Сваришь как-нибудь?
— Дыа. Всегда. Я буду варить тебе кофе каждое-каждое утро. Как папа маме. Если тебе понравится, конечно. Всю-превсю жизнь. — Толстовка твоя… Папина, да? Та самая?
— Всё, что мне от папы осталось. — Ты Сафронову попроси. У неё мама — рукодельница, каких поискать. Она тебе её подлатает — будет как новенькая.
Про маму:
— Тёплая, любимая. Мы с папой для неё этот дом вместе строили, знаешь? Ездили на стройку, придумывали планировку вдвоём. Я мелкая была, а он всё равно меня слушал. Советовался. Чтоб ей было там уютно. Чтобы любимый дом. Она научила музыку любить. И танцевать. Говорила, что если не танцевать, то я буду как мужичок двигаться. А я же девочка. Каблуки носить правильно. Говорила, что я красивая. И что лучше всех на свете. Целовала всё время. Говорила, что я очень целовательная. А я злилась. А ещё читала. Даже когда я выросла и сама научилась книги читать и любить. Она сама очень много читала. Филолог. Я маленькая говорила всем, что филателист. Мама смеялась. Знаешь, как она смеялась? Как свет, как счастье. Красивая ужасно. Папа любил её безумно. Как я тебя, наверное. От неё ничего не осталось…
Сокрушалась, что ненавидела брата, когда он только родился. То есть, думала, что ненавидит: — Ревновала ужасно,
— улыбка сквозь слёзы.
— Я привыкла за целую жизнь до него, что папа — весь мой. И мама — моя. А тут появился, орёт, бестолковый какой-то. Надоедливый жутко. Таскался за мной везде. Бегать его учи. Говорить — учи. Даже день рождения у меня украл. И папа сердился на меня из-за него. Говорил, что я тоже когда-то ни ходить, ни говорить не умела. Я бы сейчас всё отдала, чтобы он мне опять надоел… У меня в рюкзаке телефон и планшет. Там фотографии есть. И мамы, и папы, и владика. Я бы показала тебе, но они поломались. Я аккуратно с ними, но они всё равно. Старые совсем уже,
— тихий всхлип.
— Так что ж ты молчишь? Отнеси их Нео. Или дай мне — я отнесу. Если есть хоть один шанс их включить, — он включит. — Правда?
— Правда. Или вытащит всю информацию, если совсем оживить нельзя.
А вот уже и крошечный намёк на радость сверкает в кошачьих глазах.
Ирина Игоревна обнимала её длинными руками, осушала губами слёзы, слушала внимательно и снова поражалась. Она насмотрелась на потерявших родственников, любимых, друзей. Боль довольно эгоистичная штука. Она заставляет человека замыкаться на себе.
Девочка же, несмотря на пережитое, не замкнулась даже той ночью: рассказывала про себя, а потом расспрашивала Ирину игоревну про её детство, родителей.
Слабо улыбалась в ответ на забавное, шептала:
— Ты, наверное, была ужасно милым ребёнком.
— Вот это вряд ли,
— усмехалась Ирина игоревна. — «Милый ребёнок» — это с рождения не ко мне. Я как-то сразу стала «уже большой девочкой» и должна была думать, оценивать и отвечать за свои поступки.
Они проговорили всю ночь, лиза медленно, но всё же оживала.
И уже сама тихо трогала губами ирины губы, шею и плечи.
Жалась плотнее, куталась в длинные руки.
Маленькие пальцы из длинных красивых сооружали причудливые узоры.
Собирает, изгибает, фиксирует фигуру.
Разбирает аккуратно.
Снова собирает.
Каждый раз разное получается. Забавно.
Забылась под утро.
Ткнулась Ирине игоревне носом в рёбра, обхватила руками-ногами. Маленькая мартышка.
Сопела щекотно.
Ирина Игоревна же, с трудом дотянувшись до телефона, набрала Куркумаева:
— саш, я пока не уверена, что её можно оставить одну. Останусь с ней ещё сегодня. Подстрахуешь? Вот так.
Никогда в жизни она не позволяла личному вторгаться в рабочее. Работа на первом месте.
Всегда.
Была.
До лизы.
***
Со своими откровениями про позывные в комнату отдыха, где дремала Ирина игоревна, Куркумаев ворвался, как всегда, с грохотом.
Найдёныша было не слышно, пока она не заговорила.
Польстил Ирине игоревне тон, с которым девчонка выговаривала: — Королева.
«Настоящая леди» слышать тоже было приятно.
Странно, что Найдёныш не вычислила её сразу, ведь лазутчиковский радар же.
Подумав немного, загадку Ирина Игоревна разгадала: шагов её девчонка не слышала, а запах… Особый Отдел — её владения.
Здесь повсюду её запах.
К тому же, чтобы кого-то почуять, даже Найдёнышу нужно какое-то время.
Не успела унюхать.
Из-за высокой спинки лазутчиковой не было видно, ну, а голос она подала только что, заставив Найдёныша уже привычно лишиться дара речи. Встала, развернулась, отметила, застывшее на лице девчонки, знакомое уже восхищение.
Куркумаев вступился за Найденыша:
— Справедливости ради, она не сказала, что что-то знает. Она, может, вообще ничего не знает. Она сказала, что я знаю не всё, и вот тут даже мне нечего возразить. Наши умники, вон, вообще, говорят…
Остановила словесный поток царственным жестом, поморщилась:
— саша, слишком много слов. Я целый день слушала «высокое» начальство, до сих пор голова гудит. Лиза, зайди ко мне,
— обходит маленькое изваяние, уходит к себе в кабинет.
Спиной чувствует восхищение невероятных кошачьих глаз. Девчонка своей любви не скрывает с самого первого дня.
И, странное дело, её сотрудники Найденыша не осуждают, а даже… сочувствуют, что ли.
Вот, даже Куркумаев сейчас.
Не говорит, что это неправильно; говорит — безнадежно. Остальные подшучивают над влюблённой в Снежную Королеву девчонкой, но с какой-то симпатией, что ли.
Даже Василий Михайлович, которого последним можно было бы заподозрить в толерантности и наличии образного мышления: — Ох, и суровую даму сердца ты выбрала себе, девочка. Лучше бы ты влюбилась в саму зиму — больше было бы шансов.
Разве вот Кандаурову это не нравится.
Девчонка его раздражает, чувства её здорово сердят.
Он-то как раз считает их неправильными.
И всю девчонку тоже. Неправильной и испорченной.
Не исключено, что из-за того, что он сам до сих пор ухаживает за Ириной игоревной.
Лелеет надежду.
Безнадежно ли? Да, конечно же, абсолютно.
Только теперь не для одной Найдёныша.
Для них обеих.
Нет у них будущего.
И быть не может.
Как только Ирине игоревне удалось разобраться в себе, на передний план вышла другая проблема.
Сразу несколько проблем. Возраст.
Точнее, разница в возрасте.
Восемь лет — шутка ли? Целая жизнь.
Как раз лизкина жизнь.
Лазутчиковой двадцать восемь, девчонке едва исполнилось двадцать.
Как это игнорировать?
Девчонка уверяет, что это неважно, но Ирина игоревна-то понимает, что это не так.
Страх остужает запретные чувства, холодом заползает под кожу от мысли:
Лиза устанет, ей просто надоест. И физиологию никуда не деть. Даже если допустить, что их… Связь?
Отношения?
Что между ними?
Ладно, опустим.
Так вот: даже если допустить, что то, что между ними, продлится хоть сколь-нибудь долгое время… Ирина Игоревна начнёт стареть. Это неизбежно.
И девчонка уйдёт.
При любом раскладе.
Ирина игоревна думала об этом и раньше, но тогда она была уверена, что уход лизы она переживёт. Сейчас она уже не знала.
С каждым днём всё сильнее влюблялась.
Всё нетерпеливее ждала взгляда кошачьих глаз.
Ей надо было всё больше девчонки.
Было ли у неё право держать девочку при себе?
Может, прогнать?
Оторвать от себя уже с кровью, но всё же?
Она встретит кого-нибудь более подходящего, забудет лазутчикову, и всё будет хорошо.
Хотя бы у неё.
Пыталась говорить с лизой об этом.
Ничего не вышло: девочка ластилась, целовала, гладила тонкими пальцами, проникала, любила.
Мешались мысли, сбивалось дыхание:
— О боги, что ты делаешь со мной? Работа.
Любимая работа.
Серьёзная работа.
Ответственная.
Жизненно важная, без преувеличения.
Та, которой отдавала всю себя всю свою жизнь.
До недавнего времени единственный смысл её жизни.
Её должность.
Её звание.
Её детище — Особый Отдел.
Она вступила в предосудительную связь.
У неё появилась тайна.
Крючок, на который её можно с лёгкостью подцепить.
Работай она в шоу-бизнесе, например, это не было бы такой проблемой.
Но она — полковник, начальник Особого Экспертно-Расследовательного Отдела.
Удобная мишень.
Её личная жизнь не принадлежит ей.
Если это всплывёт, снимут ли её с должности?
Почти наверняка.
Уволят?
Возможно.
Что скажут сотрудники?
Она не Найдёныш.
Ей не простят.
И сочувствовать вряд ли будут. Она была безупречна.
И должна была оставаться такой. Положение обязывает. Возможности для шантажа, например, теперь безграничны. Ей стал понятен весь горький смысл словосочетания «гомофобное общество».
Стало понятно, почему этим людям…
Теперь уже и она «эти люди», вот ирония.
Почему им так важно отстоять свои права.
Главное право: нормальная человеческая жизнь.
Не прятаться, не бояться осуждения, увольнения, отторжения.
Господи, да даже право просто сказать в комнате отдыха за чашкой кофе коллеге:
— Вчера мы с лизой весь день… — а дальше неважно, что. Просто сказать невзначай.
Как Романович о жене.
Как Ольга о муже.
Конечно, она не стала бы обсуждать свою личную жизнь с коллегами в любом случае.
Но это был бы её выбор. Некоторые вещи трудно понять, не испытав их на собственной шкуре.
***
В деле андреяненко существенные сдвиги. Полицейский начальник не удосужился избавиться от пистолета, из которого убил женщину, как назвала её лиза, тёть Любу.
Наоборот, сохранил на память. Даже не стрелял из него больше ни разу.
Идиот!
Решил, что пожар скроет все следы, а отчёт о пожаре — всё остальное.
Вопросы к пожарным, до главы включительно, тоже имелись у Особого Отдела.
Пожарные запели слаженным хором.
По всему получалось, что деятельный полицейский всё и организовал.
Куркумаев копал, как обезумевший скотч-терьер нору лисы.
Цепкая данцова тоже не сидела без дела.
Потянулась цепочка.
Нашлись поджигатели.
Нашёлся заказчик, по совместительству
— второй убийца.
Высоко нашёлся — трудно будет достать.
Влиятельный бизнесмен, долларовый миллионер, со всех сторон прикрытый связями, да ещё и двойное гражданство.
Ох, непросто будет достать.
Но Куркумаев накопает, а уж она, лазутчикова, приложит все усилия.
Достанут, вопрос времени. Нашлись и следы мальчишки. Куркумаев примчался, ворвался, принёс в зубах, бросил на стол, только что хвостом не вилял за неимением:
— Вот!
Вздёрнула бровь недоуменно: — Что — вот?
— Показания.
Швырнул себя на стул, раскидал руки-ноги, громко выдохнул, вдруг широко улыбнулся и заорал: — Жив пацан, ир! Жив! И я его Пичуге найду! Из-под земли достану!
Дрогнули красивые длинные руки.
Волнуясь, изучала документы. Неужели? Пожар в детском доме уничтожил архивы, в частности, всю информацию по опеке и усыновлению.
— Опять пожар?
— Не очень оригинальные ребята, скажи?
Данцова надавила на пожарных и полицейского ещё раз и выяснила:
да, тоже заказ. Там же, те же. Куркумаев опросил персонал детского дома и нашёл-таки пару человек, которые вспомнили мальчика:
— Да, а ведь из андреяненко был. Хороший такой, воспитанный. Не то, что его сестра-сорванец. Хотя погибла девочка, а я о ней так… Ох, грехи мои тяжкие,
— горько вздыхал планшет женским голосом.
— А мальчик хороший. Спокойный, вежливый. Забрали его почти тут же — месяца у нас не прожил. Усыновили, имя поменяли. Уж очень странное имя было у него. Усыновители настояли. Новое имя мальчишки планшетный Куркумаев из свидетельницы вытягивал долго — забыла. Но ведь вытянул же. И новое имя пацана, и даже фамилию усыновителей. Колотит ручищами по новому столу.
Ирина игоревна вздрагивает от каждого удара. Того гляди, и этот разнесёт, теперь уже от радости. Мало ей было причитаний Василия Михайловича в прошлый раз. Оплакивал стол, как близкого родственника, честное слово. Сетовал на бракоделов и воров по всему миру. Лазутчиковой пришлось призвать на помощь все свои актёрские способности и дипломатию, чтобы убедить завхоза, что стол сам развалился. Узнай он, что это дело рук Куркумаева, — без кровопролития бы точно не обошлось.
— С усыновителями пока не связался — не успел. Но главное, ир: выжил мальчишка! Да, это главное. Решили лизе пока не говорить. Пока не найдут наверняка. Плюс смена имени. Тест ДНК наверняка понадобится. Дети меняются быстро.
***
Лиза вошла в кабинет почти так же тихо, как приходил покровитель.
Ирина Игоревна заметила её не сразу. Заметив, вздрогнула от уже привычного жаркого влечения. Прижать бы её к себе, целовать. Кубики трогать длинными пальцами, ммм!
— Ты что, собиралась ему рассказать?
Машет головой отчаянно, отрицательно.
— У тебя могут быть неприятности.
Смотри-ка, понимает.
— Чего же он тогда не знает? — Не «чего», а «кого». Я хотела сказать, что он вас совсем не знает, Ирина игоревна.
Встала из-за стола, обошла, спиной к камере, к девчонке почти вплотную.
Чувствуют запах дыхания изящные тонкие ноздри, втягивают жадно.
Курила недавно.
Заводит.
Длинные пальцы чуть трогают маленькую руку.
Через рукав чувствуют сильные мышцы.
И это заводит, бьёт по нервам, как электрический разряд.
Строгие губы беззвучно: — Сможешь незаметно пробраться в мою машину и дождаться меня? Я скоро закончу — вместе домой поедем. Зелёные глаза разгораются ярко. Круглеет, расширяется зрачок в предчувствии обещанного. На изломанные губы вползает пацанская наглая ухмылка: — Дыа!
В карман старенькой папиной толстовки (подлатала мама Сафроновой, орошая попутно слезами жалости к маленькой девочке. Зашила незаметно маленькие дырочки, наложила симпатичные заплатки, обметала растрепанные рукава; и вправду, как новая стала бесценная вещица) незаметно опускается связка ключей.