4 Глава
Да, девчонка умело держала руку на пульсе. Слишком умело. Чересчур. Стоило только Ирине Игоревне начать приходить в себя, как она снова и снова ощущала ласковые маленькие руки, нежные изломанные губы, длинный, шершавый — слишком длинный, слишком шершавый для человека — язык на себе,
в себе — везде абсолютно. Всё тело лазутчиковой превратилось в одну сплошную сверхчувствительную эрогенную зону. Она даже не подозревала, в насколько неожиданных местах лаская, можно довести её до пика, до громких жалобных криков, до умоляющих стонов. Да что там, она вообще не предполагала, что настолько чувствительна. Чувственна. Если уж говорить совсем откровенно, в какой-то момент жизни, а именно в период своей короткой супружеской жизни и всё остальное время за этим, Ирина игоревна с некоторой стыдливой горечью предполагала, что фригидна. Даже в какой-то момент смирилась с этим осознанием — в конце концов, это вполне укладывалось в её образ Снежной Королевы. Нет, время от времени ей хотелось… Секса? Ну да, его. И, будучи красивой и умной женщиной, к тому же стальные нервы, невозмутимость, отсутствие истерик и характерных требований замужества, недостатка в партнёрах она не испытывала. Но это было как сходить в спортзал или в душ после спортзала — удовлетворение физиологической потребности, не более. То, что происходило сейчас, не шло ни в какое сравнение. Девчонка заполнила собой весь мир, лишила способности, да и желания, если честно сказать, думать, анализировать, даже просто соображать. Более того, ей самой этого не хотелось. А хотелось чувствовать на себе эти руки, губы, да и всё это тело.
Телом своим лиза тоже вытворяла что-то совершенно умопомрачительное: сокращением мышц, плавными, ритмичными движениями, чуть подвиснув на сильных руках, едва касаясь или прижимаясь изо всех сил. Гладила своими совсем крошечными грудками с маленькими твёрдыми сосочками, поднимаясь от бёдер по животу, целуя и тут же по местам поцелуев проводя сосками. Эти движения вызывали неистовое желание, и Ирина Игоревна, впиваясь в спину девчонки безупречными своими ногтями, молила:
— Да, ещё! Возьми меня!
Не привыкшие к этим словам, строгие губы дрожали, трепетали ноздри острого хищного носа, длинная изящная шея выгибалась, откидывая голову и подставляясь под поцелуи. Как изголодавшаяся, снова и снова требовала, просила, приказывала, умоляла. Девчонка молчала, почти ничего не говорила: стонала, рычала, вскрикивала, иногда шептала:
— Да, да!
Или:
— Хочу!
А ещё:
— Моя! — врывалась в неё, жаркую, влажную. Какая, к чёрту, Снежная — горячая, как курортный вечер в жаркий июльский полдень — маленькие пальцы внутри, сразу четыре, глаза в глаза:
— Смотри на меня!
Жадный шершавый язык проникал в рот, заполнял всю собой.
Заснули, наконец, под утро — уже светало. Наступил Новый год, за окном падал сказочный мягкий снег. Даже самые весёлые гуляки угомонились и разошлись по домам. Девчонка уснула, ткнувшись носом в длинную шею.
***
Ирина игоревна открыла глаза. Некоторое время пыталась понять, где она и кто с ней — онемела правая рука, логично предположить, что на онемевшей руке кто-то лежит. Особенно, если учесть, что на её ноге, очевидно, тоже лежит часть чьего-то тела, вероятнее всего, бедро. Осознание пришло внезапно, как прыжок в прорубь:
— Найдёныш!
«Мать! Твою мать! — заорал мозг, включая сразу все свои аларм-системы: «Блядь! Сука, невозможно!» Но это было, как ни отрицай. Она лежала в постели с Найдёнышем, в конспиративной квартире.
В нечеловеческом блаженстве, в охренительном забытьи она, полковник, начальник, сука, Особого Экспертно-Расследовательного Отдела, проснулась в объятиях подследственной (ладно, это дело прошлое), свидетеля по вновь открытому делу, девятнадцатилетней девчонки. Ну, ёб же вашу, ну, блядь, ну, как же так, ну, сука, ну, ты же, блядь, ответственная женщина, должностное, твою мать, лицо! Как?! Как такое, вообще, могло произойти?! Кажется, впервые в жизни с трёхлетнего возраста, когда папа случайно наступил на лягушку, Ирине Игоревне хотелось плакать. Навзрыд, размазывая кулаками по щекам слёзы. Она резко скинула с себя все части маленького тела, отодвинулась, отстранилась, натянула на своё длинное, красивое, обнаженное тело то ли покрывало… да, покрывало — расправить постель они с девчонкой не успели. — Твою мать!
— вырвалось,
— что же я наделала?!
— Мы? — спросил сонный хриплый голос, всколыхнувший сразу внутри какое-то непонятное тепло.
— Нет! Нет никаких «мы»! Я, Боже, как я могла вообще? — Просто хотела? — голос невыносимой, дерзкой девчонки терзал неимоверно,
— Может быть…
— Нет! Не может быть! И быть ничего не может, и мне не стоило вообще даже близко к тебе подходить!
— Ну, подошли же.
— Блядь! Это моя ошибка! Ты моя ошибка! Ты, вообще, ошибка! Ошибка природы, моя ошибка, ты всё время ошибка! Господи, да тебя вообще в природе не должно существовать! Откуда же ты только свалилась на мою голову? Девчонка тихонько собирается в клубок на постели
— обнаженная, беззащитная. Моргает сонно и вдруг говорит: — Не уходи… те.
Тянется к лазутчиковой, маленькие руки, что этой ночью дарили такое блаженство.
— Не трогай!
— сама испугалась, что не справится, поддастся этим маленьким рукам, снова не сможет себя контролировать, а напугала девчонку.
Дрогнув, прячет руки в подмышки, крест накрест. Тихо, безнадёжно повторяет:
— Не уходите!
Лазутчикова срывается с постели, собирает судорожно вещи: колготки разорваны, никуда не годятся, но почему-то очень важно забрать их с собой,
трусы — на себя, лифчик, блузка — ни одной пуговицы — ладно, под пиджаком неважно. Вообще, главное, до машины добраться, а она недалеко припаркована. Юбка, застегнула, рванула в коридор, стягивая блузу на груди. Девчонка, как есть, голая, боже, как хороша! Кубики на животе, ни жиринки, узкие бёдра, совершенное андрогинное тело. Стоит, просит:
— Не уходите!
Как же хочется согласиться. Но вместо этого почти кричит (никогда ни на кого не кричала): — Ты хоть понимаешь, что произошло? Глупая, глупая, дурная, совершенно невыносимая девчонка говорит:
— Любовь?
— Боже, какая любовь? Ты сумасшедшая? Чёрт его знает, я не знаю, что это было, я не понимаю, но больше — никогда. Слышишь? Забудь, я очень тебя прошу. Прости, не надо, просто забудь,
— один ботинок, второй, пиджак, пальто. Руки дрожат, сумка лежит там, где бросила её,
— зачем вообще её сюда притащила?
— Не уходите, пожалуйста. Дверь, замок, захлопнуть за собой, сама закроет, вниз, вниз. Домой! Забыть! Не было ничего! Летит вниз по лестнице, а в голове: использовала девчонку, хотела, потащила, трахнула. Кто ты после этого? Что ж ты натворила? И как же тебя теперь называть? — Да тварь. Настоящяя, первосортная,
— уже в машине, по дороге домой. — ира, блядь, ты сейчас повела себя, как последняя мудачка.