Глава 12. «Ты видишь себя моими глазами?»
Она больше не ела.
Не сразу, конечно. Сначала порции становились меньше. Потом — отговорки. «Я уже перекусила». «Нет аппетита». «Сейчас не хочется».
А потом и вовсе — пустая тарелка перед Хёнджином, а рядом — её ложка, сухая и нетронутая.
Он не замечал — слишком много дел, совещаний, напряжения. А она слишком хорошо умела улыбаться сквозь себя.
Минхо понял первым.
Он зашёл к ним домой однажды вечером, увидел Арин, которая натянуто смеялась, прикрывая живот подушкой, и шепнул брату, когда та вышла на кухню:
— С ней что-то не так. Посмотри на её скулы. Щёки впали, глаза огромные, как у испуганного оленя.
— Она болела, — буркнул Хёнджин, отворачиваясь.
— Нет. Это не болезнь. Это недоедание. Она себя морит.
И он сказал.
Сказал о том, что кто-то в офисе — какой-то новый, самодовольный, пустой урод — бросил при других:
«А ваша миссис, похоже, стала потолще. Видно, на заботе мужа выезжает».
Просто. Как плевок.
Арин услышала. И ушла в себя.
Когда Хёнджин это узнал...
Нет, он не закричал.
Он не сломал мебель.
Он исчез.
На целый час. А потом вернулся — с руками, дрожащими от напряжения, с пятном крови на белом рукаве и пустыми глазами.
— Я его убил.
— Что? — Арин всполошилась, вскакивая.
— Я убил этого кретина. За то, что он заставил тебя поверить, будто ты... будто ты не идеальна.
Он подошёл к ней вплотную, взял её лицо в ладони, и в его глазах плескалось безумие.
— Ты думала, я не замечу? Как ты ешь почти ничего? Как ты держишься за живот, когда думаешь, что я не смотрю? Как ты прячешь себя под одеждой, чтобы стать меньше?
Он прижал лоб к её лбу.
— Арин, если ты когда-нибудь ещё откажешь себе в еде, потому что кто-то что-то сказал — я сойду с ума. Я перестану быть собой. Ты поняла?
— Я просто... — прошептала она. — Я подумала, вдруг и правда стала...
Он вцепился в её запястья.
— Никогда. Ты слышишь меня? Никогда больше не думай об этом. У тебя нет права губить себя. Потому что ты — это всё, что у меня есть.
Он разрывался. Он был зол. Он был в отчаянии.
А потом он заплакал. Просто вцепился в её худые плечи и дрожащим голосом выдохнул:
— Ты та, ради кого я убиваю. Но я не могу уберечь тебя от самой себя. И это — страшнее всего.
Той ночью он не отходил от неё. Корил себя. Пытался накормить. Сидел рядом, когда она отказывалась.
Он гладил её по голове и шептал:
— Я не позволю тебе исчезнуть, Арин. Я не позволю тебе угаснуть.
Он говорил это — и сам не ел. Пока она не взяла ложку. Пока не положила кусочек еды в рот. Только после этого он начал есть сам.
И тогда — впервые за долгие дни — он снова улыбнулся.
Ночь. Дождь бил в стекло, как будто весь мир вместе с ним хотел выговориться.
Хёнджин сидел в тишине, пока она спала.
Худенькая. Такая хрупкая, что его страшило даже прикоснуться.
Он винил себя. За то, что не заметил. За то, что позволил. За то, что даже не услышал, как сильно она страдает рядом с ним.
Он встал, раздел кровать и лег к ней. Прижал к себе. А потом прошептал:
— Проснись, Арин.
Она открыла глаза, сонные, испуганные.
— Что случилось?..
— Идём. Хочу тебе кое-что показать.
Он завёл её в ванную. Там было огромное зеркало, пар от горячей воды запотевал стекло, но он протёр его ладонью.
— Смотри, — сказал он.
Она посмотрела в отражение. И вздрогнула.
— Зачем...
— Смотри, Арин. Просто смотри. Видишь?
— Я вижу себя.
— Нет. Это ты — как ты себя видишь. Теперь смотри, как вижу я.
Он стал за её спину. Прижал её к себе. Его ладони легли на её талию.
— Вот это... — прошептал он, скользнув пальцами по костям, выпирающим под кожей, — ты считаешь уродством.
— Хён...
— Но для меня — это доказательство того, что ты выжила. Это твоё тело, которое дышит. Которое держит твою душу. И я люблю каждую его часть.
Он наклонился и поцеловал её плечо.
— А это... — он провёл ладонью по её груди, осторожно, с нежностью, — ты, наверное, считаешь недостаточно красивым. Но именно тут я слышу твой стук сердца. И если бы я мог, я бы положил сюда ухо навсегда — чтобы знать, что ты жива.
Она дрожала. Он целовал её медленно, бережно — не как мужчина, жаждущий, а как тот, кто почитает, как молитву.
— А эти глаза... — он встретился взглядом с её отражением, — ты прячешь их от людей. А для меня они — целая вселенная. Когда ты улыбаешься, они светятся. А когда плачешь — я умираю вместе с тобой.
Он обнял её за живот.
— Не надо быть меньше. Не надо быть «лучше». Ты уже — всё.
Она не выдержала. Заплакала. Тихо, слезами, что стекали по щекам. А он гладил её и продолжал:
— Ты — красивая. Ты — моя. И больше никогда, слышишь, никогда не смей голодать из-за какого-то ублюдка, который ничего не знает. Только я имею право говорить, какая ты. И ты — совершенная.
Она развернулась к нему. Сжала в кулаке его футболку, прижалась лбом к его груди:
— Прости... Я просто... Я забыла, как себя любить.
— Тогда я напомню. Каждый день. Каждой клеткой. До тех пор, пока ты не полюбишь себя так, как я тебя люблю.
В ту ночь они остались в ванной. Он укутал её в плед, посадил к себе на колени, кормил прямо с ладони печеньем и нежно целовал после каждого кусочка.
Она не смеялась — но в её глазах был свет.
И когда она уснула у него на груди, он понял: спасать её — вот его миссия. Не убивать. А лечить.