Осколки любви

Свет пробивался сквозь плотные шторы. Утро наступило мягко, почти стесняясь.

Арин проснулась от запаха... чего-то вкусного. И звуков. Кто-то пел вполголоса.
— ...you are the sunshine of my life... — тянул хрипловатый мужской голос, и она поняла: это не радио.

Это был Хёнджин.

Она приподнялась на локтях. Волосы растрёпаны, рубашка на ней — его. Тёплая, длинная, почти до колен. Она потянулась, зевнула и медленно вышла из спальни, босиком ступая по полу.

Из кухни доносился звук яиц, поджаривающихся на сковороде. На плите стоял чайник, в тостере — хлеб. А у плиты — в чёрной футболке и серых спортивных штанах — стоял он.
И — пел.

Он крутился между плитой и разделочной доской, подпевая радио и тихо пританцовывая.

Арин облокотилась о дверной косяк, прижав к себе одеяло. С улыбкой.
Он был таким... домашним. Простым. Без маски мафиози. Без тяжести на плечах. Просто её муж.

Он повернулся и заметил её.

— Ты уже проснулась? — Он сразу подошёл ближе, вытирая руки о полотенце. — Чувствуешь себя лучше?

— Угу. — Она прижала щеку к его груди. — Ты поёшь?

— Это был Стиви Уандер, вообще-то. Великая классика.

— Хм. Думаю, в оригинале он фальшивит меньше.

Он рассмеялся.

— Ну ладно. Раз ты такая критикесса... — Хёнджин вдруг резко наклонился, взял её руку и повёл в центр кухни. — Тогда потанцуем?

— Что?

— Потанцуем, Арин. Без повода. Без причин. Просто... потому что я проснулся и увидел тебя.

— Ты в своём уме?

— Нет. Я — в любви.

И прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он уже притянул её к себе. Обнял. Подхватил в медленный, почти неуловимый танец под доигрывающую песню с радио.
— ...that's why I'll always be around...

Его рука лежала у неё на талии, другая — в её ладони. Он вёл её мягко, уверенно. Они двигались по кухне, будто по балетной сцене, посреди ароматов утреннего кофе, яиц и подгоревших тостов.

— Я не умею танцевать, — прошептала она, уткнувшись носом в его шею.

— Зато умеешь быть моей. Этого достаточно.

Они кружились, пока песня не стихла. А потом он просто обнял её крепче, закинул подбородок ей на макушку и прошептал:

— Таких утр мне нужно тысяча. А ещё лучше — вечность.

— А как же завтрак?

— Подгорит. Ну и пусть. Главное — ты.

Пусть весь мир рушится — но их маленькая кухня была сценой, где любовь шептала громче любой войны.

— Хёнджин, ну пожалуйста. Мы же едем всего на час. Это обычное обследование, ничего особенного.

— Поэтому ты надела серый свитер и решила пойти без макияжа? — усмехнулся он, окидывая её взглядом, когда она выходила из спальни. — Нет, моя жена так не делает. Даже если едет в больницу.

— Там же врачи, а не фотосессия.

— Арин. Ты хоть раз меня слушаешь?

Она вздохнула. Уже в который раз за утро он был подозрительно... радостным. Подозрительно нежным. Подозрительно молчаливым о деталях поездки.

— У тебя что-то запланировано?

— Нет, конечно, — сказал он. Но в его тоне слышалась откровенная ложь. — Просто хочу, чтобы ты чувствовала себя человеком, а не диагнозом.

Они сели в чёрный внедорожник. Водителя сегодня не было — он сам повёз. Сказал: «Так спокойнее». Но на заднем сидении Арин сразу заметила коробку.

— Это что?

— Открой.

Внутри был... маленький букетик ромашек, термос с её любимым латте и коробочка с пирожным.

— Ты что, свёл с ума всех охранников, чтобы достать это в шесть утра?

— Ну, они ещё живы. Пока, — ухмыльнулся он, включая её любимый плейлист.

— Хёнджин...

— Я хочу, чтобы ты чувствовала, что заслуживаешь радости. Даже по дороге в клинику.

Клиника встретила их стерильной тишиной и светло-голубыми стенами. Но Арин всё ещё держала цветы. И когда она сидела в холле, на ней был не только её серый свитер — но и его кардиган, который он накинул на неё, пока они шли от машины.

Она сжимала его ладонь во время анализов. Он читал ей смешные заголовки из журнала, пока она лежала с капельницей. Он даже договорился с медсёстрами, чтобы ей в палате поставили её любимую музыку.

Когда врач закончил осмотр, Хёнджин внимательно слушал, кивал, задавал вопросы — он знал каждую деталь её состояния лучше, чем сама Арин.

А когда они вышли, он посмотрел на неё и сказал:

— Мы свободны на весь день. Так что...

— Что?

— У нас есть ещё время для свидания. Поехали.

Он отвёз её в маленькое кафе с видом на реку. Там не было ни толпы, ни камер. Только столик у окна и два человека, которые пили кофе, ели пирожные и смотрели друг на друга, будто виделись впервые.

— Ты понимаешь, что это было свидание в клинику? — хмыкнула Арин, улыбаясь сквозь ложку мороженого.

— Я с тобой. Значит, это свидание. Куда бы мы ни шли.

Она посмотрела на него. В глазах — тёплый свет. Никакой бравады, никакой роли мафиози. Только её муж. Уставший, но такой любящий.

— А я думала, ты забыл, как бывает легко.

— А я помню, как бывает тяжело. Поэтому стараюсь, чтобы тебе было легче.

И даже в этот день, с уколами, анализами и больничными капельницами — она улыбалась больше, чем за последние недели.

Потому что иногда самое прекрасное свидание — это просто день рядом с ним.

***

— Мы не можем начать капельницу без вашего согласия, миссис Хван, — терпеливо напомнила медсестра, уже в третий раз заглядывая в палату.

— Я сказала, я подожду, — холодно ответила Арин, отворачиваясь к окну. Губы — тонкой линией, руки крепко сцеплены на груди.

Она знала, что так нельзя. Знала, что затягивать с уколами и лекарствами — опасно. Но... она чувствовала себя оголённым проводом. Беззащитной. Слишком больной. Слишком сломанной.
А рядом не было его.

— Простите, — она вздохнула. — Но без мужа я не начну.
Голос сорвался. Совсем чуть-чуть.

Медсестра кивнула. Она уже знала: если нет Хёнджина — ни одной процедуры. Он был её якорем.

Через двадцать минут дверь распахнулась.

— Прости, пробки, — сразу сказал он, задыхаясь. В руке — сумка, в глазах — тревога. — Я здесь.

Она даже не подняла головы, только прошептала:

— Я не начинала.

Он подошёл, молча присел на край кровати и взял её ладонь в свою. Тепло. Надёжно.

— Всё хорошо, — тихо сказал он, переплетая пальцы. — Я тут. Ты не одна.

Арин судорожно вдохнула, сжав его пальцы.

— Можно? — снова спросила медсестра.

— Можно, — кивнула Арин. — Только пусть он держит меня.

Хёнджин улыбнулся — чуть грустно. Его пальцы не дрожали. Зато дрожали её.

Он смотрел, как игла входит в вену. Как она сжимает его руку крепче, будто через боль протискивалась её тревога. Как она прячется лицом у него на плече.

— Всё хорошо. Я здесь. Всё хорошо, малыш. Всё уже позади, — шептал он. — Только держи меня. Всё остальное не важно.

Она уснула с его рукой в своей, прямо на подушке. Капельница капала тихо, а он всё ещё сидел рядом, не выпуская её.

Даже когда медсестра вошла забрать шприцы, он лишь приложил палец к губам:
— Тише. Она спит.

— Вы не устали?

Он посмотрел на Арин. Лицо её стало спокойным, дыхание — ровным. Он сжал её пальцы чуть крепче.

— Устал? Да, очень. Но я скорее сдохну, чем оставлю её одну.

Потому что там, где лекарства были страшнее болезни, а иглы — страшнее боли, ей нужно было лишь одно:
его рука в её руке.