Осколки любви

С тех пор прошло несколько дней.
Арин пошла на поправку — потихоньку, шаг за шагом. Капельница больше не стояла у кровати, а щеки начали приобретать живой цвет. Она уже могла спокойно сидеть, гулять по саду, читать, даже немного работать за ноутбуком.
Но...

Кухня была мертва.

Раньше в их доме почти всегда пахло бульоном, пирожками, блинами, хотя бы чаем с лимоном.
Теперь — тишина. Чай ей приносил Минхо. Обед — повар из ресторана. Ужин — сам Хёнджин, если Минхо был занят.

Но она ни разу не подошла к плите.

Он заметил это на четвёртый день. Сначала подумал — может, устала. Потом — может, боится переутомиться. А потом вдруг... вспомнил свои слова.

"Ты больная, и суп у тебя ужасный."

И всё встало на свои места.

— Арин, — он вошёл в её комнату, держа в руках белую тарелку. — Это тебе.

— Что это? — она удивлённо посмотрела на дымящийся предмет.

— Суп, — выдохнул он.

— ...Суп?

— Да. Сам варил. По видео. Со всеми приправами. Даже лавровый лист нашёл. Минхо сказал, что отравиться невозможно, так что... — он криво усмехнулся. — Попробуй. Только глоток.

Арин взяла ложку, повела плечами и попробовала.

Медленно сглотнула. Подняла взгляд.
— Он... странный.

— Я знаю. — Хёнджин сел рядом. — Он ни черта не похож на еду. Но знаешь, что я понял? Ты называла мои пельмени "восхитительными", хотя они были как резина. Твои супы были пересолены, кислые, иногда странные — но это был дом. Это была ты.
И я не сказал тебе, что он ужасный, потому что он был. А потому что я был трусливым придурком, который испугался, что ты снова свалишься.
Но ты ведь не за это готовила, да?..

Арин молчала. Взгляд потеплел, но внутри всё ещё стоял холод.

Хёнджин опустился на колени перед ней, взял её ладони в свои.

— Я бы ел твой суп всю жизнь. Даже если он из воды и гороха. Потому что это значит, что ты жива, что ты рядом. И потому что... — он поцеловал её пальцы. — Это суп, который сделала моя Арин.

Она выдохнула.

А потом вдруг спросила тихо:

— А если я завтра попробую испечь печенье, как в том сне... ты будешь пробовать, даже если оно сгорит?

Он засмеялся, прижимаясь к её рукам:

— Если сгорит — съем с коркой. И попрошу добавку.

Её губы дрогнули.
Потом — легкая, неуверенная улыбка.
И, наконец, — долгожданное:

— Ладно. Только предупреждаю: я не запомнила рецепт. Получится... сюрприз.

— Тогда куплю аптечку заранее. Но съем. До крошки.

Он снова поцеловал её ладони, зная:
маленький шаг — но она возвращается.

— Хёнджин.
— Хм?

Он приоткрыл один глаз и зевнул, не отрывая головы от подушки. Утро было слишком ранним, чтобы мозг сообразил хоть что-то. Но её голос — тихий, но уже не осипший, как несколько дней назад — он звучал, как свет.

Арин стояла в дверях спальни. В пижаме. Волосы заплетены в небрежную косу, на лице — ни грамма макияжа. Щёки всё ещё бледные, под глазами синеватые тени, но в её взгляде было то, чего он не видел давно.

Искорка.

— Я иду на кухню, — сказала она спокойно. — Печь.

Он сел на постели в ту же секунду.
— Ты уверена?

— Абсолютно. Можешь, конечно, сидеть на подоконнике и следить, чтобы я не упала в тесто, если хочешь.

Он уже натягивал футболку и бежал за ней.

Кухня выглядела... непривычно чистой.
Всё стояло по полочкам. Ни одной крошки. Словно она покинута.
Арин глубоко вдохнула. Подошла к столу.
Достала муку. Яйца. Сахар. Ваниль.

— Рецепт помнишь? — осторожно спросил Хёнджин, садясь напротив.

— Ни слова, — честно ответила она, отмеряя на глаз. — Но во сне я клала всё подряд. И оно было самым вкусным печеньем в мире.

— Может, во сне у тебя не было вкусовых рецепторов?

Она посмотрела на него. Он мгновенно вытянулся в струнку.

— То есть. Я имел в виду. Ты у нас — кулинарный гений, шеф.

Арин фыркнула.

— Лучше бы сковородку принёс. Или формочки.

Хёнджин вскочил. Через секунду уже ставил перед ней всё, что только мог найти: противень, лопатки, ложки, венчики — как на поле битвы.
— Я готов быть дегустатором. Даже если оно будет похоже на бетон.

Она улыбнулась. Улыбнулась по-настоящему.

Тесто получилось жидковатым, но с приятным ванильным запахом. Арин работала аккуратно, хотя руки дрожали. Он ни на шаг не отходил — подносил воду, вытирал муку с её щеки, придерживал миску.

А потом печенье отправилось в духовку.

И кухня наполнилась запахом... дома.
Сахара, масла, её рук.

— Скучал по этому запаху, — хрипло признался Хёнджин. — До боли.

Арин, сидевшая на табурете с пледом на плечах, молча потянулась к нему и положила ладонь на его.

— Я тоже.

Печенье подгорело. Немного.
И склеилось друг с другом.
И было кривым, непонятной формы.
Но Хёнджин съел три штуки подряд и с серьёзным видом произнёс:

— Это... вкус детства. Только с привкусом соды.

— Я перепутала с солью, — пожала плечами Арин.

— Ещё лучше.
Он взял ещё одно.
— Это печенье со вкусом нас. Немного сгоревшее, перепутанное, но самое родное.

Она смотрела, как он ест, и впервые за долгое время не чувствовала ни тревоги, ни страха, ни груза болезни. Только тепло.
Потом наклонилась, обняла его за плечи и тихо сказала:

— Тогда в следующий раз будет печенье «с вкусом будущего». Меньше соли. Больше тебя.

— И ванили, — добавил он, прижимая её к себе. — Чтобы даже Минхо зазавидовал.

Входная дверь с грохотом открылась — в дом влетел ветер, солнце и небрежный голос Минхо:

— Я дома! Кто-нибудь, спасите меня от столовки! Я ел бургер из пластмассы! Где моя цивилизация?! Арин? Хёнджин?

Пахло... выпечкой.

Минхо замер.

Прислушался.

Шагнул в сторону кухни, и его лицо в ту же секунду вытянулось. Он увидел Хёнджина — в фартуке, с расстёгнутыми пуговицами рубашки, мукой в волосах. А рядом — Арин. С пледом на плечах, усталостью под глазами, но улыбающаяся, как весна.

А на столе — тарелка с домашним печеньем.

Печенье.

— Подождите... — Минхо вытянул руку вперёд, словно к святыне. — Это... оно... откуда?

— Арин испекла, — гордо сказал Хёнджин, опираясь на край стола, будто это была победа века.

— Подождите ещё раз. Арин. Выпечка. Духовка.
— Да.
— Живая?

— Очень.

Минхо встал на колени.

— Я думал, что так пахнет только на небесах! — воскликнул он, театрально пряча лицо в ладони. — Я шёл домой, думая, что сегодня снова поем холодную лапшу с тухлой рыбой, а тут... печенье. Из настоящей муки. С солью, сахаром, и, по-моему, — он потянулся к одному и укусил, — с... содой?

— Перепутала, — хмыкнула Арин.

— Божественно! — с набитым ртом сказал Минхо. — Это вкус моих молитв. Арин, если ты скажешь, что завтра испечёшь пирог — я напишу завещание и умру счастливым.

Хёнджин покосился на брата и пробурчал:

— Только попробуй умереть, я сам тебя закопаю.

— Лучше закопай ещё пару печенек в мой карман, — хмыкнул Минхо. — Я возьму с собой в комнату. Мне надо обдумать: может, мы всё-таки живём в раю, а?

Арин засмеялась впервые за долгое время.
Хёнджин услышал этот смех и почувствовал, как его плечи стали легче.

Минхо продолжал громко восхищаться, подбрасывая в рот крошки и мечтая о пирогах.
А Хёнджин смотрел на Арин, как будто она — единственный огонь, освещающий весь дом. И весь его смысл.

Потому что, несмотря на болезни, слёзы, капельницы, ссоры и страхи...
она пекла печенье.
Для него.

И это значило, что всё снова будет хорошо.

***

— Я выбираю фильм! — с места заявил Минхо, бросаясь на диван с подносом печенья.

— Ты в прошлый раз выбрал фильм, где девушку похитили инопланетяне и влюбили в себя, — фыркнула Арин, устроившись рядом.

— Это было искусство, — возмутился он. — И ты сама потом в конце рыдала!

— Потому что у неё оторвали голову, когда он ей признался в любви!

— Ну, это уже вопрос режиссуры.

— Нет. Теперь я выбираю. — Арин взяла пульт.

— Я подержу, — сказал Хёнджин, не глядя, и уже тянул одеяло, укутывая её. — Ты не напрягайся. Садись ко мне ближе. Ещё ближе. А ещё ближе...

— Я не бутерброд, чтобы так прижиматься!

— Не спорь с мужем, — хмыкнул он, уже посадив её к себе на грудь, удобно обнимая.

Телевизор мерцал тусклым светом.
Комната была полна запаха — корицы, муки и ванили. Арин укрылась одеялом по подбородок, её пальцы касались запястья Хёнджина, он тихо гладил её по спине. Минхо устроился на другом конце дивана, закутавшись в плед, и бросал в рот печенье одно за другим.

— Эй, ты нормальные подушки забрал, — возмутился он, пихая Хёнджина ногой. — А мне одна досталась, как в отеле третьего мира!

— Потому что ты младший, — спокойно сказал Хёнджин, даже не поворачиваясь. — Порядок старшинства. Я, Арин, подушки, ты.

— А может, я женюсь на поварихе — и меня тоже кто-нибудь на грудь положит?! — застонал Минхо, зарываясь в подушку.

Арин засмеялась.

Прошло полчаса.

Фильм шёл — но она почти не смотрела. Голова на груди Хёнджина, глаза сонные, дыхание медленное. Он чувствовал, как её пальцы расслабились, как она начала тихонько дышать, уткнувшись в его футболку.

Заснула.

Минхо уже тоже почти не шевелился, только изредка шептал себе под нос:
— Как в детдоме. Меня выдали за плед. Ну и ладно.

Хёнджин прижал её крепче. Провёл пальцами по её волосам. По щеке.

— Я тебя люблю, — прошептал он ей на ухо, зная, что она, может, и не услышит.

Но она чуть шевельнулась, прильнула к нему ближе.

А потом совсем затихла. В его объятиях. Под пледом. С миром внутри.

И он вдруг понял — всё, что ему нужно в жизни, лежит у него на груди.
И всё, чего он боялся — больше не имеет значения.

Часы показывали 2:48.

Комната была тёмной. Только с балкона пробивался тусклый свет фонаря, освещая одинокую фигуру, сидящую на перилах, с сигаретой в руке.

Арин открыла глаза.

Поднялась медленно — в горле пересохло, руки были вялые. Капельницу отключили пару часов назад, но слабость всё ещё держала тело в замедленном темпе.

На полу — брошенный плед. На подушке — её ладонь, которую он всё это время держал.

Она встала. Подошла к балкону босиком. Осторожно, почти неслышно, как будто боялась спугнуть этот момент.

Хёнджин сидел, облокотившись на локоть, смотрел вдаль. Курил. Лицо уставшее. Челюсть напряжённая. Он не обернулся, когда услышал шаги. Просто сказал:

— Опять проснулась. Прости, шумно закрыл дверь?

— Нет. — Её голос был тихим, как воздух. — Я почувствовала, что ты ушёл.

Он выдохнул дым. Потушил сигарету о край пепельницы. Помолчал.

— Не могу спать, когда ты выглядишь такой... слабой, — выдохнул он, не глядя на неё. — Это убивает меня, Арин. Ты не представляешь, как.

Она подошла ближе. Взяла плед и набросила ему на плечи.

— Ты выглядишь так, будто не спал с неделю.

— Потому что не спал. — Он повернулся, впервые за вечер глядя ей в глаза. — Я боюсь. Постоянно. А когда ты улыбаешься, будто всё нормально... мне становится ещё страшнее.

Арин молчала. Потом села рядом. Их плечи соприкоснулись.

— Я боюсь тоже, — прошептала она. — Просто... я не умею показывать. Всю жизнь училась терпеть.

— Не надо больше терпеть. — Его голос был хриплым. — Я не хочу видеть, как ты падаешь в обморок с улыбкой на лице. Как готовишь, когда у тебя дрожат руки. Как спишь с капельницей, но говоришь, что просто устала. Хватит, Арин.

— Я хочу быть рядом с тобой. — Она опустила голову. — Я знаю, что не идеальная. Слабая, больная, с дурным характером. Но я просто... не хочу быть обузой.

Хёнджин повернулся к ней полностью, накрыл её ладони своими.

— Ты — не обуза. Ты — моя жена. Моя жизнь. Моя боль. Моя любовь. Ты думаешь, я сильный, потому что могу драться, убивать, приказывать?

— А разве нет?

— Нет, — он покачал головой. — Сильный — это тот, кто остаётся, когда страшно. Кто держит, когда руки дрожат. Кто терпит ночи без сна ради другого. И этим сильным человеком последние месяцы была ты.

Она всхлипнула. Он обнял её крепко, прижал к груди, почти грубо, будто боялся, что она исчезнет.

— Я устал, — прошептал он. — Но если нужно — я не лягу ни на минуту, пока не буду уверен, что ты в порядке. Ты слышишь?

— Слышу.

— Ты — моя, Арин. Ты — смысл всего. И я тебя не отпущу. Никогда.

Она закрыла глаза, прижавшись к его шее.

— Тогда давай хотя бы спать вместе, — прошептала она. — У нас с тобой ещё столько ночей впереди.

Он не ответил. Только поднялся и взял её на руки, словно это был хрупкий фарфор, не женщина. Унёс в комнату. Бережно уложил на постель, укрыл. Прилёг рядом, прижав её к себе.

А потом, впервые за долгое время, они уснули оба. Без тревоги. Без боли.

Просто — рядом.