Найди меня

В этом доме он не был почти три года. Здесь все обросло прочным слоем пыли, кропотливо сотканной паутиной, грязью и плесенью. Дом на отшибе теперь никому не нужен. Он одинок в своей печали, тих и мрачен, как заблудшая душа. Как Виктор, который переступает порог с немым штормом, плещущимся в грудной клетке, и готовится разделить с обителью ее участь.

Он проводит рукой по шкафу, смотрит на ладонь – чиста. Пыль остается лежать нетронутой. Она его раздражает. Ее запах проедает нос, загрязняет легкие, оседает на них тяжелым осадком. Ее отсюда не вытворить, потому что рука человека не сунется сюда еще долго.

Ему хочется навести здесь порядок. Расставить все уроненные вещи по своим местам, отмыть каждый уголок, распахнуть шторы, впустив солнечный свет, выстирать покрывала, пастельное белье, одежду, так и оставленную в шкафах, а затем обессиленно и удовлетворенно рухнуть на диван, наслаждаться проделанной работой. Но он не может. Просто бездумно бродит по комнатам, внимательно изучая всякую деталь, которая потерялась в его памяти, и вставляет ее на место, дополняя запомнившуюся картину.

В родительской спальне Виктор натыкается на перевернутую рамку. Ему не нужно поднимать ее – тем более, у него не вышло бы, – чтобы вспомнить фотографию, спрятанную за стеклом. Там мама и папа. Молодые, счастливые, горящие, как солнце в жаркий июль. А на соседней рамке – маленький Витя-первоклассник. Милый мальчишка, сгребший в охапку огромный портфель и улыбающийся так, что прищуренных глаз за приподнявшимися щеками не видно.

В тот день он вернулся с линейки и отправился с родителями на речку. Они устроили пикник на берегу: расстелили плед, нарезали овощей и фруктов, выложили на блюдце рыбу, которой их угостил папин друг, разлили приготовленный с утра компот. Виктор соревновался с отцом за первенство в номинации «у кого больше блинчиков по воде получится», и ожидаемо проиграл, но не расстроился. Вымочил в брызгах выглаженные брюки и рубашку, а потом и вовсе запачкал их в траве, потому что упал. Родители, на удивление, не ругались, а только посмеялись с его неосторожности. До вечера они просидели у реки, а дома, приятно уставшие, легли спать пораньше, пренебрегая ужином.

Травяные пятна отстирались почти сразу. Воспоминания, некогда приносящие ностальгическое удовольствие и рассеивающие трепетное тепло, не отстирались и после сотни попыток. Он столько раз неосознанно прокручивал их в голове, когда родители погибли, столько раз пытался заглушить их, столько раз пытался убежать, но они все равно остались целы, и теперь отзываются в груди со скрежетом несмазанных петель.

Пыль, сырость, древесина – совсем не так пахли воспоминания об этом доме. Здесь всегда пахло солнцем, домашней едой и полевыми цветами. Маме нравилось тащить в дом все, что вкусно пахнет, даже если это какая-то неизвестная никому трава, найденная где-то в лесу.

Перед глазами выстраивается незваная цепочка воспоминаний, заиграв так живо и красочно, что сердце щемит от боли. Когда Виктор шел сюда, он не думал, что сможет ощутить тот спектр эмоций, который клокочет внутри него сейчас. Он думал, что остыл, что разучился чувствовать. На деле притупленные деланным безразличием эмоции приливают к мозгу так, как не настигали при жизни – обостренно, ясно, судорожно. Куда бы он не пошел, на что бы не посмотрел – все приобретает цвет, былую яркость.

Пальцы потряхивает, и он сцепляет их в замок. Этот начавшийся вихрь ему совершенно не нравится.

Оставленные на столе шахматы возвращают его к отцу. К его сосредоточенно сведенным к переносице бровям, к задумчивой складке на лбу, к застывшему на фигурах взгляду, к подбородку, сложенному на сплетенные пальцы, к взъерошенным по-домашнему волосам. Он всегда серьезно относился к игре в шахматы, всегда подолгу продумывал ходы, и первое время обыграть его все не получалось. Потом Виктор тоже стал продумывать каждый ход, выстраивать стратегию, предугадывать действия противника, и пришел к первой победе. Он в тот момент был очень горд собой, особенно после того, как отец молча пожал ему руку и удалился.

Виктор возвращается в гостиную. Голова кружится, потому что из нее не желают выходить образы родителей и губительное тепло воспоминаний. Он так хотел пережить эти мысли, вернуться к настоящему и вспоминать о них без болезненных ощущений, но до сих пор не смог. Даже после собственной смерти, которая по его догадкам должна была освободить его от всех страданий и обеспечить спокойствие и беспечность. Хотя бы дыру в памяти и блокировку всевозможных человеческих чувств.

В какой-то момент все вокруг гаснет, и его оглушает тишина. Водоворот, в котором он вертелся, стихает и выбрасывает его на сушу. И теперь Виктор не знает, куда себя деть. Он робко шагает в наставший покой, заново рассматривает предметы интерьера, и они не возгораются цветными пятнами, не несут за собой жизнь, не заставляют плясать пережитые события перед ним, как на сцене театра. Они просто вещи. Старые, забытые, брошенные на произвол судьбы, пропахшие пылью и затхлостью.

Его поглощает пустота. Она заполняет органы, пропитывает артерии и вены, растекается по всему организму с кровью и отдает металлом на небах. Пальцы на руках и ногах холодеют, кожа бледнеет, сосуды и капилляры, кажется, лопаются один за другим, покрывая тело маленькими красными пятнами. Внутри что-то дает трещину, и хруст звенит эхом в ушах.

Виктор теряется не в дремучем лесу, не в хищных тропиках, не в огромном лабиринте. Он теряется на пустоши, в степи, где перед ним раскрыт горизонт и видна каждая неровность. Здесь негде спрятаться. Он в опасности.

Он опускается на колени и закрывает лицо ладонями. Его не настигает буря от тоски и боли; лишь матушка-печаль устраивается рядом с ним на голом полу, прижимает его голову к своей груди и мягко поглаживает смольные кудри, ласково утешая и медленно убивая. По щеке робко скатывается единственная слеза. Виктор разрешает себе эту маленькую слабость.

– Это твой дом?

Виктор вздрагивает, напрягается телом и оборачивается.

– Я же просил...

– Да мало ли, что ты там просил, – фыркает Юра, опускаясь рядом.

Голос у Виктора безжизненный, обессиленный, хотя фраза, начатая им, определенно подразумевала злость или раздражение. Но флакон с эмоциями пуст.

– Выглядишь, как труп, – произносит Юра, невзначай вспомнив свои визиты в морг.

– Я и есть труп, умник, – цокает Виктор, закатив глаза. – Дай мне пять минут. Желательно постой снаружи.

– Так не пойдет, – возникает шатен. – У меня друзей бросать в привычку не входит.

– Мы не друзья, – резко выпаливает Виктор, устало потерев веки.

– Мы братья по несчастью, – увиливает Юра, продолжая гнуть свою линию. – Ответишь на вопрос?

– Дом моих родителей. Доволен? – в интонацию пробираются нотки должного раздражения, но Юра скорее радуется, чем расстраивается.

– Почему он...заброшен?

Юра успел оценить обстановку: по слою пыли, общей серости и сырости ясно видно, что здесь давно никого не было.

– Потому что родители умерли три года назад, – голос режется о сталь, возникшую поперек горла, и отзывается острой болью в груди. Слишком давно он не произносил этого вслух.

– Извини, – виновато шепчет Юра. – Скучаешь? – осторожно спрашивает он, посмотрев в серые глаза, обращенные к нему с долей неприязни.

– Еще один глупый вопрос – и я тебе въебу, – угрожающе бросает Виктор, поднимаясь. – На кой черт я вообще согласился куда-то с тобой идти?

– Очевидно, потому что устал от одиночества, – констатирует Юра, следом вставая на ноги. – Люди – существа социальные. И в страданиях человеку одному тяжело, – спокойно отмечает он, на что собеседник закатывает глаза. – Я ведь могу помочь, – шатен подходит ближе, чем вызывает у Виктора непроизвольные мурашки. – Хочешь ударить – бей. Я все равно не почувствую боли.

Виктор стоит, замерев, и не дышит. Слова Юры устраивают внутри него митинг и в конце концов ломают протестующий барьер. Щепки разлетаются в стороны, колючая проволока гнется. От этого не больно, не страшно. Эти мысли давно живут где-то в глубинах подсознания и усердно отрицаются разумом. Виктор не настолько глуп, чтобы не понимать очевидных вещей.

– Что ты хочешь от меня услышать? – холодно произносит Виктор, впечатавшись взглядом в зеленые глаза Юры, посветлевшие от привкуса победы.

– Как минимум сравнять счет, – улыбается парень. – Как максимум – облегчить твою душу.

– Ты, вроде, следователь, а не психолог, – возмущенно бормочет Виктор, прекрасно понимая, что от него не отстанут.

– Одно другому не мешает.

Проходит несколько минут, погрузивших их в напряженное молчание. На этот раз неспокойным оно оказалось для Виктора: он устроился на диване, куда к нему вскоре примостился Юра, и смотрел в одну точку, собирая крупицы разбитых мыслей в цельную единицу. Мысли, как мураши, бегали по его сознанию, прятались в углах и трещинах, забирались на потолок и падали, раскалываясь на две части, а горе-хозяин все пытался навести порядок, поймать хотя-бы нескольких букашек и усмирить их.

Ему кажется, что воспоминания покинули его. Несколько мгновений назад их было так много: каждый шаг сопровождался теплом маминых рук и отцовской гордостью, их счастливыми улыбками и смехом, их присутствием рядом, а теперь – пустота. Виктор будто потерял память и теперь лихорадочно старается ухватиться за что-то, что поможет ее восстановить.

Юра внимательно всматривается в профиль Виктора, чтобы подловить момент его волнения и нервозности, но отвлекается на изучение прямой переносицы, линии губ, уходящей чуть книзу на концах, густых смольных бровей со «стрелочками», серых радужек глаз, сейчас напоминающих асфальт после дождя, родинки над подбородком... Резинку с волос он успел снять, поэтому пряди бережно лежат на его плечах, растрепанные лишь у макушки. Юра останавливает себя только после того, как в голове проносится «ему с распущенными лучше», и возвращается к цели.

Спокойствие убивает. Маска? Виктор не актер, по нему и погорелый театр убиваться бы не стал. Неужели его недрогнувшие мимические мышцы – это искреннее безразличие? Только одна деталь подает Юре уверенность в том, что его догадки ложны: взгляд обрамлен пустотой и тревогой, мелкой рябью бьющей по кварцевым радужкам. Виктор не здесь. Он там, где его руки измазаны кровью, где слезы прожигают щеки, где память запечатлевает самую страшную картину в его жизни.

– Это произошло в пятницу. Я решил приехать на выходные. Сказал, что буду поздно, потому что из-за работы не успевал на вечерний автобус, и пришлось ждать ночной. Пытался позвонить им, когда вышел на остановке, но оба не брали трубку. Обычно мама всегда отвечала, даже если была занята, а тут... – неуверенно начинает Виктор, и Юра, наконец, ловит его на сбивчивом дыхании и нарочито равнодушном тоне. – В общем, я немного забеспокоился, но не придал этому особого значения – всякое ведь бывает. Дверь была открыта настежь, дом встретил кромешной темнотой и тишиной. Я прошел дальше, включил везде свет, и увидел их, лежащих на полу в этой комнате. Мертвыми.

Оба знают, чем закончится история, но знание не уберегает их от надежды, которая призрачным сиянием осветила мрак трагедии и стойко держала планку, не потухая до того, как последнее слово рухнуло набатом. Юра задерживает дыхание, почувствовав, как сотни тоненьких иголок впиваются в кожу. Взгляд перемещается в центр комнаты и изучает деревянный пол, а по виску стучит понимание, что его доски пропитаны кровью и слезами.

– Я не успел. Их тела были еще теплыми. – Виктор вздыхает и прикусывает губу. – Вызвал службы, отмыл дом. Потом похороны, следствие, прогулы на работе, ал... – он мнется, сжав ткань брюк. – Выпал из жизни месяца на три. После все же взялся за голову, вернулся на работу, стал жить нормально. Пока меня самого не убили.

– Кто...? – Юра не успевает договорить, потому что Виктор предугадывает продолжение вопроса.

– Не знаю. Следствие зашло в тупик.

Юра видит, как серые глаза перекрывает пелена, и у него почти срываются тормоза: он дергает руку, но тут же останавливается, понимая, что не может руководствоваться привычным способом выражения сочувствия по отношению к Виктору. Да и нужно ли ему это сочувствие?

Стеклянная кромка исчезает так же быстро, как появилась, стоит ресницам совершить пару торопливых взмахов. Виктор замечает стремительно прервавшееся движение шатена и чуть улыбается уголками губ – тоже незаметно и робко, поддавшись мимолетной эмоции, уколовшей что-то в груди.

Юра выигрывает откровение, но в качестве приза ему достается Виктор, сломленный своим горем. Он становится похожим на белоснежный одуванчик – мягким и хрупким. Один неосторожный выдох – и парашютики разлетятся в стороны, гонимые ветром, и, коснувшись земли, затеряются в траве.

– Они были хорошими родителями. И подарили мне отличное детство, полное счастливых воспоминаний, – голос становится прозрачным, совсем безликим. – Я скучаю по ним.

От Виктора веет тусклостью и потерянностью. Внешне он не выражает никаких признаков беспокойства и тревоги, однако в его взгляде по-прежнему за стеклянной ширмой виднеется печаль, смешанная с сожалением и болью. Он болен, но не собственной трагедией.

– Ты обязательно встретишься с ними, – тихо произносит Юра. – Твоя смерть – это ужасно и грустно, но единственной положительной стороной многогранника является факт того, что это приблизила тебя к родителям.

– Да, – просто соглашается Виктор и, хлопнув ладонями по коленям, встает с места. – Нам пора.

Теперь теряется Юра. Ему на инстинктивном уровне хочется, чтобы Виктор почувствовал, что может доверять ему, что, если возникнет даже крошечное желание рассказать о чем-то, он может не сомневаться в том, что его выслушают и поддержат. Но Юра не знает, что сказать, а Виктор знает, что никакие слова не способны ему помочь. Однако он почти благодарен своему собеседнику. Пускай все это выглядело как обязательство, как жажда откровения от закрытой на множество замков души. Виктор успевает уловить те доли секунды, в которые его застывшее в безразличии сердце затрепетало иначе, гонимое чем-то светлым. Миг проходит, и все возвращается на свои места.

Виктору хочется похоронить в этом доме воспоминания о самом страшном дне в своей жизни, но, покинув пределы здания, они не исчезают. Мысли лишь временно затихают, перестают вопить о своем обличии, обращаться в яркие картинки и шептать на ухо слова, вызывающие дрожь. Это умиротворение временно и опасно, потому что позволяет беспечно забыться.

Внутри воет ветер. Его шум тревожит оголенную душу, заставляет ее содрогаться от холода, думать о простуде и пытаться найти то, что сможет помочь сохранить тепло, не дав болезни возможности захватить ослабший организм. Но на пустоши невозможно спрятаться.