Найди меня

Виктор чувствует себя виноватым, потому что они до глубокой ночи бездумно бродят по городу и молчат. Несколько раз Юра порывается начать диалог, но сразу же осекается, потому что боится снова сказать какую-то глупость. В нем искрится желание вытянуть руку и прикоснуться к чужому плечу, ощутить под ладонью опору и пропустить сквозь себя не привычный ток и пустоту, а нервный импульс, вызванный радостью и облегчением. Он не хочет быть один, потому что одного его сожрут собственное горе, переживать которое с кем-то в разы легче. Но Юра опустил руки по карманам и прикусил язык. Ему нужен был зеленый свет.

– Рассвет скоро, – вздыхает шатен, подняв голову. Виктор не понимает, что такого может заключать в себе восход солнца, кроме своей очаровательной красоты и особенной атмосферы. – Мне нужно к озеру.

– Зачем? – тут же спрашивает парень, только потом задумавшись о том, насколько этот вопрос вообще тактичен.

Юра мнется прежде, чем ответить. Озирается по сторонам, будто боится, что кто-то может их подслушать или нарушить сокровенность беседы, переступает с ноги на ногу и глубоко вбирает воздух.

– Это ритуал. Я прихожу туда каждое утро с момента смерти. Сегодняшнее тоже не хочу пропустить, – объясняет наконец он, но картина яснее не становится. Встретившись с пытливым взглядом Виктора, ожидающего продолжения, Юра снова ежится. – Там я умер.

Брюнет неуместно усмехается, на что получает гневный тычок в бок. Вот он: долгожданный повод для касания. Но его и грозный взор потемневших зеленых глаз потешает.

– Ты сумасшедший, – констатирует Виктор. – И как? Легче становится? – издевательски лепечет он, забавляясь негодованию собеседника.

– Не знаю. Мне так спокойнее, – фыркает парень, оскорбившись такой реакцией на откровение души. – Почему тебе смешно?

– Потому что ты все еще пытаешься быть человеком, – от перемены интонации в голосе Виктора по телу пробегают мурашки. – Прекрати обманывать самого себя.

Звучит это, как упрек: нагло и бесцеремонно. Юра приоткрывает рот, чтобы ответить, но вместо этого следует щелчок челюсти. Пальцы неосознанно сжимаются в кулак, на глаза набегают злые слезы, смешанные с отчаянием и признанием горькой правды. Он больше не человек. Он – то, что скрывается за оболочкой людской плоти, то, что именуется «душой». Душой, в которой скопилась вся его суть. Принять это – значит отказаться от себя. От жизни, от смерти – от всего, что когда-то было ему дорого.

Юра не готов. Он не готов отказаться от семьи, от друзей, от работы, от творчества. От шороха листвы под ногами, от задувающего под ворот ветра, от слепящего солнца, от касаний теплых рук, от махрового пледа, от вкуса яблочного сока и свежей выпечки... Не готов!

– Прекращу я – и что же? Легче станет? – сглатывая ком в горле, произносит шатен.

– Не поверишь: станет, – спокойно отвечает Виктор, складывая руки на груди. – И чем быстрее ты к этому осознанию придешь, тем лучше.

– Это невозможно, понимаешь? – протестует Юра.

– Нет ничего невозможного. Даже после смерти.

Виктор наблюдает за тем, как Юра медленно сдается. Как тускнеет его гневный взгляд, как расслабляются мышцы лица, как разжимаются пальцы, как опускается грудная клетка. Он ведь нахохлился, как петух, готовый к драке, а теперь раздосадовано уступает место победителя без боя. Видимо, снова боится спугнуть своим поведением, поэтому вовремя тормозит. Виктор ухмыляется, представляя себя воробьем, которого один шумный и неосторожный шаг заставит вздрогнуть и вспорхнуть, удалившись в безопасное место. Ему казалось, что Юра так к нему относится: как к пугливой птичке, чуть что улетевшей бы далеко-далеко.

Не потому Юра сдался, что боялся показать себя с не самой приятной стороны. Он просто не видел смысла спорить с тем, кто третий год бесцельно блуждает по миру. Юра просто решил довериться. Не сможет он сейчас отречься от всего, срубить с плеча, но в словах Виктора была доля правды. Быть может, все, что он сказал – абсолютная истина.

– Мне нужно... – снова подает голос Юра, но договорить не успевает.

– Не нужно. Не нужно тебе к озеру.

– Нужно!

Их диалог перерастает в детскую перепалку. Оба стоят на своем, уперевшись мнениями, как бараны – рогами. Славное развлечение, которое в определенный момент заставляет их отвлечься от напряженности темы, о коей идет спор, и в конце концов Юра смеется, забывая о недавней злости и тоске.

– Сегодня будет последний раз, ладно? – торгуется Юра, с неподдельной мольбой смотря в подобревшие глаза напротив.

Виктор вздыхает и кивает, сочтя это решение за идеальный компромисс.

***

Лес. Озеро. Листва у берега. Свежесть. Тишина. Покой. Здесь ничего не изменилось со вчерашнего рассвета. Только по небу разгуливают пушистые облака, которых полюбовно настигают оранжевые краски рыжеющего полотна.

Пальцы в воду – ни холода по коже, ни ощущения влажности, ни ряби по глади, ни капель по фалангам. Спокойствие плотно засело в этом месте, окружив его нерушимым куполом. Сюда никто не приходит, кроме отчаявшейся заблудшей души, в которой все еще теплится надежда на то, что однажды она почувствует прикосновение к воде и по-человечески порадуется этому.

– Ты ведь знаешь, что это бесполезно, – вздыхает Виктор, наблюдая за тщетными попытками страдальца заставить воду шелохнуться.

– Знаю, – кивает парень.

– И в чем тогда смысл?

– Не во всех действиях может быть заложен смысл. Это мое желание, – поясняет Юра, по привычке вытирая ладонь о штанину.

– Это глупо, – фыркает брюнет, про себя отметив машинальное движение компаньона.

– И что с того? Все совершают глупости.

– Если ты знаешь, что совершил глупость, зачем повторять ее из раза в раз? – не унимается Виктор.

– Потому что я хочу совершать эту глупость, ясно? – раздраженно бросает Юра, сунув руки в карманы.

Виктор цокает, но все равно ухмыляется его запалу. В Юре все еще плещется жизнь. Она – маленький ручеек, старательно пробирающийся через огромные булыжники на его пути. Ручеек обтекает препятствия, извиваясь, как змей. Неизбежно одно: однажды он вольется в водопад – принятие, – чему не сможет противостоять.

Юра устраивается на траве, подбирая колени к груди, и устремляет взгляд на горизонт. Там макушки елей покачиваются в такт ветру, пышные облака сияют в первых лучах солнца и взлетают рассеянные вороны. Вороны... Их крик эхом проносится в ушах, по коже бегут ледяные мурашки, спину жжет резкое прикосновение металла – первое, второе, третье – чтобы наверняка. Лес, озеро, роса на траве, испуганные птицы – все это не имеет значения, когда легкие горят огнем, из ран льется кровь, телу не хватает сил, чтобы подняться, а мозг постепенно поглощается туманом.

Бывает так, что при засыпании неожиданно вздрагиваешь, потому что во сне, например, спотыкаешься или летишь с высоты десятого этажа – это мозг таким образом пытается спасти положение и уберечь от смерти. Ему все это кажется реальной угрозой. Но те раны – не сон, а дрожью и внезапным пробуждением себя не убережешь.

У некоторых после огнестрельных ранений все еще есть шанс на то, что им сохранят жизнь опытные врачи и вовремя оказанная помощь. Наверняка кому-то удавалось выжить после выстрелов в спину – даже трех. Но у Юры все равно бы не получилось. Ему не дали бы выбраться из этого леса живым.

В тот миг все стало ясно. В его сценарии творец уже поставил точку.

Юра снова теряет равновесие и падает на мокрую от росы траву, снова скребет напряженными пальцами влажную землю, забивая ногти грязью, снова широко открывает рот в попытке набрать в легкие как можно больше воздуха. Он отбивается от ненужных мыслей, пробирающихся в голову, и с трудом вылавливает те, что смогут ему помочь, но ничего не может сделать. Эта беспомощность противоречит его стремлению к цели, не дает ему сохранить собственную жизнь и забирает все шансы на победу. Его оглушают болезненные стоны, вырывающиеся сквозь стиснутые зубы, и мысленные мольбы к Богу, в которого он не верит. Ослабленное тело переворачивается на спину грубым пинком, и Юра замыленным слезной пеленой взглядом встречается с рассветным небом, окрашенным в приглушенно розовый оттенок. Ему вдруг становится легко: мышцы расслабляются, о напряжении напоминает только жжение ран и недостаток кислорода. Мысли постепенно разбредаются и оставляют воспаленный мозг в покое, даруя возможность напоследок насладиться прекрасным видом. Не верится, что все закончится именно сейчас – вообще ни во что не верится. Юру накрывает мягким пледом привкус эйфории, отпускающей боль и страдание восвояси. Перед тем, как веки опускаются в последний раз, его окровавленные губы трогает еле заметная улыбка.

Предсмертная боль похожа на ту, что он испытывает здесь, сталкиваясь с внезапными приступами. Тогда он все пытался бороться и сопротивляться, а сейчас не старается, зная, что это бесполезно. Она овладевает его телом полностью и возвращает туда, где у него не было возможности себе помочь.

Виктор опускается на землю рядом с Юрой и кладет руку ему на плечо, догадываясь, чем заняты его мысли. Шатен вздрагивает от этого жеста. Его вернули в мир, где нельзя умереть вновь, выдернули из черной дыры, не дав в нее провалиться.

– Как ты умер? – хрипло спрашивает Юра, не задумываясь о том, что этот вопрос совершенно нетактичен.

Ладонь соскальзывает с его плеча.

– Ножевые, – пусто выдает Виктор, потерев костяшки пальцев. В его голосе не слышится ни волнение, ни переживание, ни страдание.

Что-то колет меж ребер, и брюнет стискивает челюсть. Он давно смирился с тем, что мертв, давно не вспоминал о том, как погиб, как мысленно успокаивал себя, поняв, что смерть неизбежна. Если два года назад этот вопрос заставил бы его незамедлительно окунуться в последние минуты его жизни, ощутить боль, схожую с агонией, а, может быть, тихо проронить тоскливую слезу, то сейчас в нем практически ничего не отозвалось. Только привычное покалывание – резкое и внезапное, неприятное больше от тусклости, нежели от болезненности. Болело бы ярко – было бы легче.

– Чем заслужил?

– Шел в салон сотовой связи, позвонить нужно было срочно. Не дошел, – рассказывает Виктор, чувствуя, как покалывание усиливается. – Мои будущие убийцы подумали, что я при деньгах, раз иду в том направлении, и тормознули. Не ожидали, что я драться начну, ну и...тот, который был с ножом, церемониться не стал.

Юру передергивает от того, как спокойно и отстраненно Виктор вещает о таком событии. Ему думалось, что о своей смерти невозможно говорить без внутренних мук, без печали и сожаления. Юра в этот момент сожалел и болел за него, не переживая о том, что Виктору это вовсе не нужно.

– Виновников наказали? – встревоженно продолжает шатен, погрузившись в чужое горе.

– Не всех. Один смог отвертеться благодаря связям своего влиятельного отца.

Ногти впиваются в ладони, и он прячет руки за спину. Внутри вновь неторопливо возгорается то, от чего Виктор бежал два с половиной года. Он снова чувствует яркую вспышку, на мгновение ослепившую его, а после – привычное затишье, на сей раз показавшееся слишком резким. Волна эмоций накатывает так быстро, что он не успевает прочувствовать ее и понять, что именно сподвигло штиль в океане всколыхнуться.

Память вырисовывает четкие картинки, цепочка которых ведет его к одному известному исходу, и он морщится от противных мурашек.

– Ты утонул? – меняет тему Виктор, боясь, что собственные мысли разрастутся до масштабов сибирского леса, где он обязательно заблудился бы. Прямота вопроса его ничуть не смущает.

– Огнестрельные, – сглатывая ком в горле, говорит Юра. – Хотя я не знаю, что в итоге привело к смерти. Уснул я до того, как тело сбросили в озеро.

В нем залепетала ненависть. Не та, что он почувствовал, когда все осознал. Другая. Тихая и беспомощная, не имеющая сил пролезть своими щупальцами в разум, подчинить его. Робкая, ощутимая лишь физическим трепетом в груди. Она плавными волнами прилипала к сердцу и раскачивала его в стороны, как кораблик, балуясь и играясь. Ненависть и не собиралась расширять свои грани. Цель ее визита – напомнить о том, что она все еще существует в его подсознании.

– А ты чем заслужил?

– Долгая история, – отмахивается Юра.

– В нашем распоряжении целая вечность, забыл? – улыбается Виктор, пытаясь разрядить обстановку.

Удивительно, что они не задали эти вопросы раньше. Здесь ведь как в тюрьме – с порога спрашивают, за что посадили, а тут – как умер. Возможно, негласное уважение друг к другу сыграло роль, поэтому с такими историями они немного повременили. Да и Юра все еще шел к нему навстречу мягкой поступью, потому что боялся одиночества. Виктору от этого становится все более неловко каждый раз, когда Юра себя чуть ли не по рукам и губам бьет, лишь бы не съерничать. Успели, конечно, проскользнуть моменты, о которых, как Виктор думал, Юра про себя жалеет, но они брюнета не отталкивали, а скорее интересовали.

От подобных описаний Виктора всего прошибает током. Перед глазами невольно предстали яркие картинки, которые безжалостно сменились на те, что ему удалось увидать при жизни. В нос ударяет фантомный запах хлорки, ладони окропляются загустевшей алой жидкостью, на глаза набегает пелена. Виктор протирает веки и встряхивает головой, якобы поправив волосы. Нельзя возвращать себя туда, откуда так тщательно стараешься убежать.

Виктор слушает, не отрывая внимательный взгляд от Юры, у которого голос чуть подрагивает, а взгляд дольше двадцати секунд на одной точке не концентрируется. Надо же, следователь. В его представлении они выглядели совершенно по-другому. Мужики лет тридцати и старше, в мятых классических рубашках или кофтах, с хронической усталостью, измученные жизнью, что читалось на их выражении лица, которое и забыло, что такое улыбка. Что главное: умы у них холодные, психика закаленная, а внутренний стержень такой, что ничем не прогнешь. У Юры же разум разгоряченный, воспаленный творчеством натуры. Про психику и стержень Виктор судить не стал, ибо ложных предположений делать не решился. Да и классическую рубашку на этом чудике вообразить почему-то не получалось – он будто для них не создан. Вот красная в черную клетку ему очень шла, что Виктор отметил совершенно невзначай, убежав от основных раздумий куда-то не в ту степь.

Воспоминание с того допроса оставило за собой неприятный, липкий и мерзкий отпечаток на его ладонях. Юра честно пытался по-хорошему все выяснить, но Поваленко и не подтверждал свою причастность, и не оправдывал себя обстоятельствами. На крайнем допросе Юра действительно вышел из себя: виновник не признавал очевидных вещей, но и обходных путей не искал. Шатен тогда прибег к крайней мере и буквально выбил из него чистосердечное, за что пообещал «хорошее содержание в местах лишения свободы». Этот поступок, разумеется, от всех скрыли, потому что каждый был на Юриной стороне, однако спокойнее от секретности и безнаказанности не стало. Одно дело – ввязаться в драку на улице, по стечению обстоятельств, или при задержании, а другое – при исполнении в камере для допросов. Сейчас жалеть бессмысленно – что сделано, то сделано.

За это Юре стыдно до сих пор. Нет, не стыдно – он чувствовал себя самым отвратительным, самым грязным человеком на свете, потому что совершил ошибку, и за его грех пришлось расплачиваться другому человеку.

– Поваленко оказался невиновным? – спрашивает Виктор, заметив изменившееся выражение лица рассказчика. Он уже забыл, к чему Юра начал рассказывать эту историю, потому что погрузился в этот следовательский мир с искренним интересом.

– Да. Это мы поняли спустя два месяца, когда убийство повторилось.

Юра берет паузу. В голове мелькает четкая хронологическая последовательность происходящих тогда событий, но он неожиданно для себя теряется в этом ровном ряду. Спустя минуту он продолжает, уже зная, что дошел до самой страшной для него части.

Над головой пролетает стая кочующих в теплые края птиц. Виктор отвлекается на наблюдение за ними, пытаясь понять, что это за вид, но разглядеть их не получается: они слишком высоко, да и маленькие совсем – даже в очках разглядеть не удается.

– Знаешь, если бы про это дело снимали фильм, я бы давно понял, кто убийца, – влезает Виктор, на что Юра цокает и закатывает глаза.

– Как у тебя все просто. Без оснований человека задержать нельзя, поэтому я и стал копать глубже.

– Я ведь прав? – не унимается брюнет.

– Ты сам сказал, что впереди у нас вечность. Теперь сиди и слушай все по порядку.

Ребята смеются, и Юра, пользуясь случаем и разогнанными над мраком повествования тучами, рассказывает о том, как отмечал свой двадцать шестой день рождения в участке, в котором поселился в силу занятости. Все сотрудники в тот день освободились на драгоценные два часа, чтобы поздравить коллегу – праздник-то он заслужил. Возвратиться к основной теме его заставил пытливый и выжидающий взгляд серых глаз.

Смену интонации Виктор распознает сразу. Голос становится напряженным, как натянутая до предела струна. Юра начинает потирать костяшки пальцев.

Виктор замирает, задерживая дыхание. Он догадывается, к чему все это приведет, и тело прошибает холодом. Наблюдение за Юрой его удивляет: тот неожиданно становится спокойным и практически равнодушным, смотрит в одну точку. Нервозность выдает только покачивающаяся вправо-влево коленка и прерывистое движение грудной клетки.

– Один поехал? – на утвердительный кивок Виктор негодующе вертит указательным пальцем у виска. – Ты больной?

Натянутая струна лопнула, забрав с собой и ноты спокойствия и грубой отстраненности. Юру потряхивает и трясет, он напрягает мышцы и дышит глубже. История подходит к концу. Жаль, что она стала последней в его жизни.

– Он меня переиграл. Вероятно, успел сопоставить очевидные факты: что мой дядя про него обмолвится, и я сложу два и два, поэтому решил перестраховаться – не впервой все таки людей убивать. Выстрелил со спины. Что происходило дальше – не помню. Проснулся я уже таким. – Юра проводит руками в воздухе, указывая на свою нынешнюю форму.

Виктор потирает предплечья, как от холода. Ему действительно жаль этого импульсивного идиота. Он жил этим делом несколько месяцев, переживал за других людей, делал чуть ли не больше, чем московские, и погиб, так и не успев рассказать всем правду. Справедливость похоронена вместе с телом покойного следователя на дне озера, и этот факт оседает у Виктора осадком на коре мозга, где внутреннее чувство справедливости впитано в каждый нейрон.

– Получается, ты в этой истории герой. Только никто об этом не узнает, потому что зло победило добро, – вздыхает Виктор, приподняв пальцами очки и потерев веки. Перед ним собираются очередные образы, выстраиваются в целое произведение искусства, готовое предстать перед ним и окунуть в расписанную красками хронику событий из его потерянной жизни, но он не позволяет им завладеть его вниманием. Гонит прочь, рьяно сопротивляясь собственному сознанию: ему чужой печали хватает с лихвой, нечего к своей наведываться.

– В тебе скрытый лирик проснулся? – нервно смеется Юра, прячась от волны тоски.

– Ты меня почаще в театр води и, того гляди, стихами заговорю, – слетает у Виктора с губ, и он сначала улыбается, а потом, поняв, что ляпнул, в срочном порядке осекается, прикрывая неловкость коротким кашлем. – В общем, мне жаль, что все закончилось именно так.

– Знаешь, я все таки благодарен Славе за то, что... – спустя минуту продолжает Юра, но прерывается, отвлекаясь на округлившиеся от негодования глаза Виктора, – что он не убил меня так, как убивал остальных своих жертв.

Горечь сказанных им слов липнет к языку, растворяется в слюне, делает ее вязкой и закупоривает вкусовые рецепторы. Юра через силу сглатывает, пропуская смесь по пищеводу, и она прожигает его стенки. Эта мысль не давала ему покоя, сотни раз прокручивалась в голове, сопровождаясь отвратительными и страшными фантазиями. Фантазиями, в которых его оглушают, прижимают к земле сильными руками, бьют, блокируя попытки сопротивления, – или во благо удовольствия? – связывают запястья и щиколотки, расстегивают пуговицу на его штанах...и после всего этого хватают за волосы, задирают голову и резким движением проходятся по его шее охотничьим ножом с выцветшей рукояткой рыжего цвета.

– Блять, – выплевывает Виктор, одновременно корчась от жути и отвращения. – Лучше забери свои слова обратно. Даже думать так не смей. Ты, мать твою, умер по его вине – какая благодарность!? – эти слова, брошенные с неожиданной агрессией и клокочущим негодованием, возвращают Юру из омута жутких воображений и сосредотачивают внимание на злом Викторе, который смотрит на него, как на врага народа.

Что бы Виктор на данный момент не чувствовал по отношению к собственной смерти, высказывание Юры ударяет его под дых – надо же такое сморозить! Смерть – это трагедия. Неважно, каким образом она произошла – в ней всегда есть виновник, и говорить в его адрес «благодарен» – уму непостижимо. Виктор не помнил, когда в последний раз был так зол, причем не на себя, и с непривычки чересчур ярко ощущает это будоражащее чувство бурлящего в груди вулкана. Его обжигает, и он пугается, отводит потемневший взгляд от любопытно-пытливых зеленых глаз. Виктор отвык. Он не смог удержать контроль, и эмоция взорвалась в нем, воспользовавшись мимолетной вседозволенностью. Теперь приходится терпеть неприятные прикосновения растекающейся по венам лавы и судорожно возвращать себя в состояние былого равнодушия.

– Ладно-ладно, я не прав. Каюсь и забираю слова обратно.

Юра теряется от такой реакции Виктора, от смены выражения его лица – она настолько явная и различимая, что, кажется, ее можно потрогать. И, что удивительно, эмоция эта принадлежит Виктору, который на них жаден, как Кощей, чахнущий над своим златом. Виктор показывает только то, что считает допустимым и опытно держит остальное – что-то более глубокое, откровенное, тревожащее – при себе.

Брюнет снимает очки, закрывает лицо ладонями и снова трет глаза, на сей раз тщательнее, так, что начинают болеть глазные яблоки. Его начинает раздражать все, что происходит вокруг. В особенности то, что воспоминания напролом лезут сквозь выстроенные барьеры, вызванные сильными ассоциациями. Память не щадит его именно сейчас, когда это так не нужно, неприятно, отвратительно, перестраивая картинки в сознании так, чтобы свести его с ума своей живостью.

В нос бьет запах сосновой древесины, свежесваренного кофе, блинов, сметаны и пыли, что вечно скапливалась на телевизоре и верхушке шкафа. В ушах гудит футбольный матч, пальцы оплетают ручку горячей кружки, плечи греются мягким клетчатым пледом, ступни – вязаными шерстяными носками. За окном кончается январь. В доме кончается печенье.

Виктор задерживает дыхание, но запахи не исчезают. Они теплятся в каждой его жилке, нашептывают навязчивое желание вернуться туда, где когда-то ему было хорошо. Однако все хорошее непременно заканчивается, и на его место приходит «плохо», врываясь в двери с ноги.

Металлический привкус крови растекается по языку, взор застилают разбросанные по полу смольные кудри и помутневшие темно-серые глаза, ноздри затыкает хлорка. Потрескавшиеся от холода пальцы щиплет раствором, которым он на протяжении нескольких часов оттирал поверхности. Тряпка, вода в ведре, руки – все становится пугающе алым.

Юра наблюдает за Виктором, растерянно смотрящим в одну точку, но не решается высвободить его из оков, навешанных воспоминаниями, до тех пор, пока не замечает скопившиеся в уголках глаз слезы.

– Хей, ну хорош, – бормочет он, ткнув Виктора под ребра.

– Сиди здесь, я скоро вернусь – неожиданно оживает брюнет, резко поднимаясь на ноги.

– Я с тобой, – подрывается Юра.

– Нет.

Виктор уходит, оставив Юру в полном неведении.