Больше, чем ненависть

Дни карантина текли медленно и сладко, как густой мёд. Джисон почти забыл вкус страха. Утро начиналось с завтрака, который Минхо готовил с сосредоточенным видом шеф-повара (пусть и меню не менялось: тосты, яичница, фрукты). Потом — прогулки в парк с Хёнджином и его мольбертом, где Джисон пытался поймать акварелью ускользающую осень, или посиделки в кафе с Чанбином, который с упоением рассказывал о новых трэках. Вечера часто заканчивались фильмами в гостиной Минхо, где они все валялись на огромном диване, споря о сюжете и доедая пиццу.

Сынмин появлялся реже, погруженный в дела старосты и подготовку к открытию школы, но когда приходил — приносил с собой ощущение прочного фундамента, спокойной силы.

И Минхо… Минхо был рядом. Не навязчиво, но постоянно. Его присутствие из тревожного стало… привычным. Комфортным. Они мало говорили о важном, но молчание между ними больше не было ледяным. Оно было наполнено пониманием, которое не требовало слов. Иногда их руки случайно касались, передавая кружку чая или пульт от телевизора, и Джисон больше не вздрагивал. Он чувствовал лишь тепло и легкое учащение пульса.

---

Вечер. Парк у озера.

Они возвращались поздно. Хёнджин нес мольберт и сумку с красками, Чанбин доедал последний кусок вафель с мороженым, купленных у ларька на выходе. Джисон шел рядом с Минхо, делясь впечатлениями от заката, который Хёнджин пытался запечатлеть маслом – багряные и золотые мазки неба, отражающиеся в черной воде.

– Получилось атмосферно, – говорил Джисон, жестикулируя. – Но вода… она у него какая-то тяжелая получилась. Как нефть.

– Зато тени реалистичные, – с усмешкой бросил Минхо, зажигая фонарик на телефоне, так как тропинка погружалась в темноту между старыми дубами. – Почти как настоящие Ловцы.

Джисон фыркнул, но невольно провел рукой по лодыжке. След был холодным пятнышком, но тихим. Барьер держался.

Именно тогда из-за густых кустов сирени вышли трое. Не местные хулиганы-школьники. Взрослее. Грубее. Лица обветренные, глаза пустые и агрессивные, от них разило дешевым пивом и злобой. Один, самый крупный, в рваной куртке и кепке, заслонил им дорогу.

– О, компания! – гаркнул он, оскаливая желтые зубы. – Куда спешите, красавчики? Денежки на пивко не найдется?

Чанбин автоматически шагнул вперед, сжимая кулаки, его лицо стало каменным. Хёнджин замер, прижимая к груди мольберт, как щит. Минхо не шевельнулся, но Джисон почувствовал, как его тело рядом напряглось, как пружина. Фонарик выхватил тупые, жестокие лица.

– Проходите, – ровно сказал Минхо. Его голос был спокоен, но в нем зазвенела сталь, знакомая по прошлым стычкам. Только теперь она была направлена не на Джисона.

– А мы не спешим, – другой, тощий, с татуировкой паука на шее, ухмыльнулся. Его взгляд скользнул по Джисону, оценивающе, грязно. – Мальчик-то симпатичный. Сладенький. Можно и не только денежками поделиться…

Рука с татуировкой потянулась, чтобы схватить Джисона за подбородок.

Все произошло за долю секунды.

Минхо взорвался. Не криком. Молниеносным движением. Он не просто отшвырнул руку нападавшего. Он врезал ему локтем в солнечное сплетение с такой силой, что тот согнулся пополам, захрипев, как подстреленный зверь. Одновременно он резко толкнул Джисона назад, за спину Хёнджина.

– Беги! – рявкнул он, но не в сторону Джисона, а в сторону Чанбина, который уже бросился на второго, того, что в кепке.

Парк взорвался хаосом. Крупный в рваной куртке бросился на Минхо с диким воплем. Минхо встретил его ударом кулака в челюсть – жестким, точным, боксерским. Костлявый хруст, стон. Но у второго за спиной Минхо оказался нож. Короткий, грязный, блеснувший в свете фонарика, упавшего на землю.

– Сзади! – закричал Хёнджин, бросая мольберт и инстинктивно прикрывая Джисона.

Минхо развернулся, но поздно. Нож рванул вниз, целясь в спину. Минхо успел лишь резко отклониться. Левая рука. Лезвие скользнуло по предплечью, вспоров ткань куртки и кожу под ней. Темная полоска мгновенно проступила на темной ткани.

Рычание Минхо было звериным. Он не почувствовал боли – только бешеную ярость. Его нога в тяжелом ботинке с разворота ударила нападавшего с ножом в колено. Тот завыл, рухнув. Нож звякнул об асфальт.

В этот момент на тропинку ворвался вихрь в школьной форме. Ким Сынмин. Его лицо, обычно спокойное, было искажено холодной яростью. Он не кричал. Он действовал. Как молния. Один точный удар в печень – и крупный, с разбитой челюстью, рухнул, захлебываясь рвотой. Второй удар, ребром ладони в шею – и тот, кто пытался подняться с земли, замер, сипя. Сынмин наступил ногой на запястье третьего, с татуировкой, который пытался подползти к ножу.

– Лежать! – голос Сынмина резал воздух, как лезвие. – Шевельнетесь – сломаю.

Чанбин, с разбитой губой, но горящими глазами, уже обыскивал карманы оглушенных им и Минхо подонков, вытаскивая кошельки и телефоны.

– Вызываем полицию? – спросил он, тяжело дыша.

– Нет, – резко сказал Минхо. Он стоял, прижимая ладонь к разрезу на руке. Кровь сочилась сквозь пальцы, капая на асфальт. Его взгляд был прикован к Джисону.

Джисон стоял, прижавшись спиной к стволу дуба. Его трясло. Не от страха перед Ловцами – те молчали. От адреналина, от звериной жестокости только что увиденного, от вида крови Минхо. Его лицо было белым как мел, глаза огромными, полными шока.

Минхо шагнул к нему, отталкивая Хёнджина, который пытался его осмотреть.

– Джисон. – Голос Минхо был хриплым, но не громким. Он стоял перед ним, перекрывая вид на лежащих на земле отморозков, на кровь. – Смотри на меня. Только на меня.

Джисон поднял глаза. В карих глазах Минхо не было боли. Была только безумная концентрация. И страх. Но не за себя.

– Ты цел? – спросил Минхо, почти шепотом. – Они тебя не тронули?

Джисон смог лишь кивнуть, судорожно сглотнув ком в горле.

Тогда Минхо сделал то, чего не делал никогда при свидетелях. Он обнял Джисона. Не легонько. Не формально. Сильно. Жестко. Прижал его голову к своему неподвижному плечу, обхватив одной рукой (здоровой) за спину. Его рука с окровавленным рукавом легла на затылок Джисона, прижимая его.

– Никто, – прошептал он хрипло, горячо, прямо в волосы Джисону. Его дыхание сбивалось. – Никто больше не посмеет. Слышишь? Никто.

Джисон вжался в него, обхватив руками его талию. Он чувствовал бешеный стук сердца Минхо под щекой, запах крови, пыли и его обычного одеколона, смешавшийся в один дурманящий, ужасающе реальный аромат. Его собственная дрожь стала утихать, растворяясь в этой железной хватке, в этом защитном коконе из мышц и ярости. Здесь было безопасно. Здесь был Минхо.

Сынмин, закончив обезвреживать последнего подонка (тот лежал, скрученный своим же ремнем), подошел. Его взгляд скользнул по обнимающимся, но ничего не выразил. Он посмотрел на руку Минхо.

– Глубокий порез? – спросил он деловито.

– Царапина, – буркнул Минхо, не отпуская Джисона.

– Нужен врач. Или хотя бы обработать. У меня в машине аптечка. Поедем ко мне. Ближе.

Хёнджин поднял мольберт, лицо его было бледным, но руки не дрожали. Чанбин плюнул кровью на асфальт рядом с лицом оглушенного им типа.

– Сволочи, – прошипел он. – Нашли кого трогать.

Через десять минут они сидели в чистой, просторной гостиной квартиры Сынмина. Джисон, все еще слегка дрожа, пил сладкий чай, который ему налила мать Сынмина – милая, хлопотливая женщина, не задававшая лишних вопросов, лишь бросившая многозначительный взгляд на сына.

Сынмин обрабатывал рану Минхо. Разрез оказался неглубоким, но длинным – от локтя почти до запястья. Антисептик шипел, Минхо стискивал зубы, но не издавал ни звука. Его взгляд был прикован к Джисону, сидевшему на диване напротив.

– Как ты? – спросил Минхо, когда Сынмин накладывал стерильную повязку.

– Лучше, – тихо ответил Джисон. Дрожь почти прошла. Остался только холодный осадок и… странная пустота там, где раньше был страх. Его защитили. Защитил Минхо. И другие.

– Эти уроды… – начал Чанбин, но Сынмин его перебил:

– Они не местные. Бомжи с вокзала. Полиция бы только бумаги испортила. Но я их… предупредил. Основательно. Думаю, они запомнят этот район.

Его тон не оставлял сомнений, что «предупреждение» было очень убедительным.

Позже, когда они вышли на улицу, чтобы разъехаться по домам (Хёнджин и Чанбин вместе, Сынмин вызвался отвезти Минхо и Джисона), Минхо снова подошел к Джисону.

– Остаешься у меня, – сказал он не вопросом, а констатацией факта. Голос его был усталым, но твердым. В глазах не было места возражениям. Только остатки адреналина и что-то новое – ответственность. – Сегодня. И пока не скажешь, что готов уйти.

Джисон кивнул. Он не мог представить себя одного в пустой квартире. Не сейчас.

В машине Сынмина они молчали. Джисон смотрел в окно на мелькающие огни. Он чувствовал тепло руки Минхо, лежащей на сиденье между ними. Их мизинцы снова касались. На этот раз Джисон не отдернул руку. Он накрыл мизинец Минхо своим.

Минхо вздрогнул, повернул голову. В темноте салона его глаза блестели. Он не убрал руку. Переплел пальцы с пальцами Джисона. Сильно. Крепко. Как якорь в только что пережитом шторме.

Дома Минхо молча помог Джисону снять куртку, принес воды. Он был бледен под повязкой, но держался.

– Ложись, – сказал он, когда они поднялись наверх. – Ты в шоке.

– Твоя рука… – начал Джисон.

– Заживет. – Минхо махнул здоровой рукой. Он стоял в дверях комнаты Джисона. – Спи. Я рядом. В соседней комнате.

Джисон не двигался. Он смотрел на Минхо – на его усталое, но не сломленное лицо, на повязку, на глаза, в которых отражался его собственный испуг и благодарность.

– Минхо… – он сделал шаг вперед. Потом еще один. И обнял его. Крепко. Как Минхо обнял его в парке. Вложив в это объятие весь пережитый ужас, облегчение и немой вопрос: Почему? Зачем ты так рисковал?

Минхо замер на секунду. Потом его здоровая рука обвила Джисона, прижала к себе. Его подбородок уперся в макушку Джисона.

– Потому что ты мой, – прошептал он хрипло, так тихо, что слова почти потерялись в тишине. – Мой, чтобы защищать. От всех. Даже от тени в твоей голове.

Он не говорил "люблю". Но эти слова – "ты мой" – прозвучали громче любого признания. Они означали принадлежность. Ответственность. Железную решимость.

Джисон прижался к его груди, слушая бешеный стук сердца под повязкой. Холодок на лодыжке не шевелился. Ловцы молчали. Им нечего было ловить здесь, в этой комнате, где боль уступала место чему-то новому, хрупкому и невероятно сильному – чувству, что за него готовы убить. Или умереть.

Минхо не ушел в соседнюю комнату. Он остался, сидя на краю кровати Джисона, пока тот не уснул, держа его руку в своей здоровой ладони. Кровь на асфальте осталась в прошлом. Оставалось только тепло рук и тихий шепот обещания в темноте: "Никто больше не посмеет". Школа ждала. Но теперь Джисон знал – он не один. У него есть щит. Имя ему – Ли Минхо.