Глава 10: Кленовый Лист и Шепот Правды
Две недели. Четырнадцать дней, прожитых в странном, хрупком ритме между стерильным комфортом дома Минхо и медленным возвращением к себе. Две недели карантина, закрывшего школу и подарившего нежданную передышку от ее гнетущих стен. Для Джисона это стало временем санатории, только под присмотром самого неожиданного санитара.
Каждый день был похож на предыдущий, но с микроскопическими сдвигами в сторону света. Утро начиналось с завтрака, который Минхо неизменно готовил сам – без изысков, но сытно и аккуратно. Омлеты сменялись кашами с фруктами, тостами с авокадо. Он не заговаривал первым, его присутствие было ненавязчивым, как тень большого, настороженного зверя. Но агрессия исчезла. Вместо нее была каменная вежливость, а иногда, в моменты, когда он заставал Джисона за рисованием или просмотром одной из дорам, привезенных Хёнджином, в его карих глазах мелькало что-то неуловимое – не интерес, а… наблюдение. Как будто он изучал процесс выздоровления редкого экземпляра.
Друзья стали постоянными гостями. Феликс приезжал почти каждый день, привозя домашнюю выпечку от своей мамы или просто болтая о пустяках, заполняя тишину своим солнечным присутствием. Бан Чан появлялся реже, но всегда с чем-то полезным: новой партией порошка-барьера (на случай), сборником инструментальной музыки для релаксации, или просто с твердой, успокаивающей беседой о музыке, о будущем, о том, что боль – не навсегда. Чон Ин приносил книги – не классику, а легкие романы о путешествиях, с яркими описаниями природы, словно пытаясь мысленно вытащить Джисона за пределы этих стен. Сынмин навещал с деловитой серьезностью – привозил свежие сводки из школы (где карантин проходил спокойно), интересные документальные фильмы на USB, и однажды – набор для сборки сложной модели парусника. «Чтобы руки и голова были заняты чем-то конструктивным», – пояснил он.
Хёнджин стал частым гостем с мольбертом. Он приходил не только проведать, но и рисовать. Они сидели в гостиной или на террасе (когда позволяла погода), каждый со своим холстом или альбомом. Молчаливое созвучие красок и линий было лучшей терапией. Хёнджин приносил свежие фрукты, новые серии дорам, и однажды – потрясающий набор аромамасел лаванды и бергамота «для спокойного сна». Его застенчивая улыбка и тихий вопрос «Как сегодня?» стали одним из столпов этого хрупкого мира.
Чанбин появлялся реже других, всегда немного скованно. Он не приносил подарков, но иногда оставлял у двери пакет с какими-нибудь диковинными, остро-сладкими чипсами или новым соком, который «просто попался по дороге». Их разговоры были краткими, о погоде, о музыке, но без прежней агрессии. Извинение висело между ними незримой печатью, и Джисон, видя его искренние попытки, постепенно отпускал злость.
Но главным ритуалом стали прогулки. Каждый день, если не было дождя, Минхо без слов накидывал куртку и кивал в сторону двери. Они шли в ближайший парк – большой, старый, с тенистыми аллеями, прудами и запахом сырой земли и прелых листьев. Первые дни Джисон шел медленно, цепляясь за ощущение слабости, за холодок на лодыжке, который хоть и ослабел, но не исчез полностью. Минхо не торопил, не поддерживал, но и не уходил вперед. Он шел рядом, молчаливый, его руки засунуты в карманы джинсов, взгляд блуждал по кронам деревьев или по воде.
Постепенно шаги Джисона становились увереннее, дыхание – глубже. Он начал замечать детали: как играет свет в листве кленов, уже начавших желтеть и краснеть; как утки с шумом садятся на гладь пруда; как белка, стрелой промчавшаяся по стволу дуба. Однажды он остановился у огромного старого вяза, потрогал шершавую кору, почувствовав под пальцами грубую жизнь дерева. Минхо остановился в шаге позади, не спрашивая, не комментируя. Просто ждал.
Воздух в парке был другим. Не спертым, как в доме или в школе, а живительным. Он наполнял легкие, вымывая остатки страха. Джисон ловил себя на мысли, что целыми минутами не думает о тенях, о Минхо, о боли. Он просто… был. Шел. Дышал. Смотрел.
Прошло две недели. Утро выдалось прохладным, но солнечным. Золото и багрянец кленов пылали под чистым осенним небом. Они шли по знакомой аллее к большому пруду. Джисон шел легко, почти вровень с Минхо. Слабость отступила, уступив место здоровой усталости после прогулки. Холодок на лодыжке… он был едва ощутим. Как далекое воспоминание. Тени не приходили ни разу за эти дни. Барьер внутри, подпитываемый заботой, творчеством, простыми радостями и… странным спокойствием присутствия Минхо, окреп.
Они сели на их привычную скамейку у воды. Джисон запрокинул лицо к солнцу, закрыл глаза, вдыхая свежий, чуть морозный воздух. Внутри было тихо. Спокойно. Как впервые за долгие месяцы.
«Ты выглядишь… лучше.»
Голос Минхо прозвучал неожиданно громко в тишине. Джисон открыл глаза. Минхо не смотрел на него. Он смотрел на воду, где отражение кленов пылало двойным костром.
«Да, – просто ответил Джисон. – Спасибо. За… все.»
Минхо кивнул, неопределенно. Помолчали. Только шелест листьев под легким ветерком и крик пролетающей утки.
«Они ушли, – сказал Минхо вдруг. Не вопрос. Констатация. – Тени. Не чувствую их вокруг.»
«Да, – подтвердил Джисон. – Пока тихо.» Он посмотрел на профиль Минхо – резкой, красивой линии скулы, напряженной челюсти. «Ты… ты их чувствуешь?»
Минхо медленно повернул голову. Их взгляды встретились. В его карих глазах не было привычной стены. Была усталость. И что-то еще – глубокая, старая боль, которую он обычно прятал за гневом.
«Чувствую, – тихо признал он. – Не так, как ты. Скорее… как холод. Как предчувствие. Особенно сильное… там, где много боли.» Он отвел взгляд, снова к воде. Его пальцы сжались в кулаки на коленях. «Как в доме моих родителей. После… после того, как мой брат ушел.»
Воздух вокруг них словно сгустился. Джисон замер, боясь спугнуть этот момент откровения. Он знал о брате по рассказам других, по озлобленности Минхо, но услышать это от него самого…
«Хён Су, – прошептал Минхо имя, как будто оно обжигало губы. – Старше меня на два года. Он был… другим. Тихим. Любил книги. Рисовал, как ты.» Он кивнул в сторону Джисона. «А потом… он рассказал им. Родителям. Что любит парней.» Минхо резко сглотнул, его челюсть свело судорогой. «Они… они не поняли. Не захотели понять. Крики. Проклятия. «Позор семьи». «Болезнь». «Исцелиться или убирайся». Они… они выгнали его. Не сразу. Сначала пытались «лечить» угрозами, молитвами, походами к шарлатанам-психологам.» Голос Минхо стал жестким, как наждак. «Я… я был тогда мелким. Глупым. Я слышал крики. Видел, как он плакал. И… я повторял за родителями. Дразнил его. Называл…» – он не произнес слово, но оно висело в воздухе. – «Думал, это поможет. Заставит его «стать нормальным». Испугать до правильности.»
Он замолчал. Дышал тяжело, как после драки. Джисон не дышал вовсе. Он видел перед собой не могучего хулигана, а сломленного подростка, повторяющего яд, которым его пичкали.
«Он ушел, – продолжил Минхо, голос почти беззвучный. – Снял комнатушку. Родители сказали, что он мертв для них. А потом… через месяц… он нашел их. В гараже. В машине. С шлангом от выхлопа.» Он закрыл глаза. «Он не оставил записки. Только… рисунок. Наш дом. В черных тонах. И тени… такие же черные, тянущиеся к нему. Я… я тогда не понял. Я понял только, что его больше нет. И что это его вина? Нет. Их вина? Частично. Моя вина? Да.» Он открыл глаза. В них стояли не слезы, а ледяная пустота отчаяния. «Но проще было ненавидеть их. Всех, кто был как он. Кто напоминал. Ведь если бы не это… он бы не…» Он не закончил. Не смог.
Джисон смотрел на него. Боль, исходившая от Минхо, была осязаемой, тяжелой. Он понимал. Понимал этот механизм защиты – переплавить вину в ненависть к внешнему миру. Удобно. Просто. Смертельно.
«Он не виноват, – тихо сказал Джисон. – И ты… ты был ребенком. Ты верил родителям.»
«Знание не снимает вину, – отрезал Минхо. – Я мог… должен был быть на его стороне. Но я выбрал легкий путь. Ненависть.» Он посмотрел прямо на Джисона. В его глазах была не только боль. Было прозрение. И горечь. «И когда ты появился… я увидел в тебе его. Хрупкость. Тайну. Боль. И… и то, что привлекало их. Я хотел сломать тебя, как, я думал, сломали его. Чтобы доказать… себе? Миру? Что это неправильно. Что это ведет к гибели. Но ты…» – он запнулся, его взгляд скользнул по лицу Джисона, по его глазам, – «…ты не сломался. Даже когда я…» – он не стал говорить о поцелуе, о похищении, – «…ты выжил. И эти тени… они хотели тебя именно из-за этой силы? Из-за того, что ты борешься?»
Джисон покачал головой. «Из-за боли, Минхо. Из-за страха. Они питаются отчаянием. Моя сила… она была в том, чтобы не дать им это отчаяние.»
Минхо кивнул, медленно. «Я понял. Слишком поздно. Но понял.» Он вздохнул, глубоко, как будто впервые за долгие годы. «Хён Су… он не боролся. У него не было Чана. Феликса. Хёнджина… Даже такого ублюдка, как я, который в итоге…» – он махнул рукой, не закончив.
Ветерок усилился, сорвав с ближайшего клена ярко-красный, почти идеальный лист. Он заплясал в воздухе, кружась, и упал Джисону прямо на колени.
Джисон взял лист. Он был прохладным, бархатистым, прожилки четкими, как дорожки жизни. Он поднял глаза. Минхо смотрел на лист, потом на его руку, держащую этот кусочек осени. В его взгляде не было ни злобы, ни привычной аналитической остроты. Было что-то незнакомое. Тяжелое. Теплое. Ранимое.
«Джисон…» – начал Минхо. Голос его сорвался. Он сглотнул. «Я…»
Он не закончил. Вместо слов он сделал движение. Медленное, нерешительное. Он наклонился. Не резко, не властно. Осторожно. Его рука поднялась, не чтобы схватить, а чтобы мягко коснуться щеки Джисона, отвести непослушную прядь волос, упавшую на лоб. Его пальцы были теплыми, чуть шершавыми. Прикосновение длилось мгновение, но Джисон замер, чувствуя, как по его коже бегут мурашки – не от страха, а от чего-то нового, щемящего.
Их лица были близко. Очень близко. Джисон видел каждую ресницу Минхо, мельчайшие трещинки на его чуть обветренных губах, тень давней боли в глубине карих глаз. Он видел, как в этих глазах борются страх, сомнение и… желание. Желание не взять, а… прикоснуться иначе.
Минхо снова наклонился. На этот раз его губы коснулись губ Джисона. Совсем не так, как в туалете. Не вторжение. Не насилие. Это было прикосновение. Легкое, вопросительное, дрожащее. Как первый снег, тающий при соприкосновении. Губы Минхо были мягкими, теплыми, с едва уловимым привкусом мятной жвачки. Он не настаивал, не требовал. Он просто касался, как будто проверяя дозволенность. Как будто боясь испугать.
Джисон не отстранился. Он замер, позволив этому прикосновению случиться. Сердце колотилось, но не от паники. От неожиданности. От хрупкости момента. От той правды, что только что прозвучала, растворив последние стены между ними. Он ответил. Не страстью, а таким же легким, робким прикосновением. Взаимностью. Пониманием.
Поцелуй длился несколько секунд. Мир вокруг – парк, пруд, клены – перестал существовать. Было только теплое прикосновение, смешанное дыхание и гул крови в ушах. Потом Минхо медленно, очень медленно отстранился. Его глаза были широко открыты, в них читался шок, растерянность и… облегчение. На щеках горел румянец.
Он не сказал ничего. Ни оправданий, ни объяснений. Он просто смотрел на Джисона, как будто впервые видя его. Видя не жертву, не аномалию, а человека. Джисона.
Джисон опустил взгляд на кленовый лист в своей руке. Он был ярко-красным. Цветом жизни. Цветом боли. Цветом нового начала. Он сжал его в ладони, чувствуя хрупкость и силу одновременно.
«Минхо…» – прошептал он.
Минхо резко встал, как будто испугавшись собственного имени. Он отвернулся, снова засунул руки в карманы. Его уши были ярко-красными.
«Пойдем, – сказал он хрипло, не оборачиваясь. – Пора домой. Скоро стемнеет.» Но в его голосе не было привычной резкости. Было смущение. И что-то неуловимо мягкое.
Джисон встал, спрятав лист в карман куртки. Он посмотрел на спину Минхо, на его напряженные плечи. Холодок на лодыжке был едва ощутим. Тени ушли. Боль осталась, но она была иной – не разрывающей, а зарубцевавшейся. А перед ним шел человек, который причинил ему столько зла, но только что подарил самый нежный поцелуй и свою самую страшную правду.
Он сделал шаг, догоняя Минхо. Не к дому-клетке. К дому, который, возможно, мог стать убежищем. Для них обоих. Дорога была долгой, и конец ее не был ясен. Но в этот осенний вечер, с кленовым листом в кармане и вкусом первого настоящего поцелуя на губах, Джисон впервые за долгое время почувствовал… надежду. Хрупкую, как первый ледок. Но настоящую.