Глава 7: Тиски и Тишина
Стерильный холод кухни впивался в кожу Минхо, но он его не чувствовал. Внутри бушевал ад. Он стоял у огромного панорамного окна, смотря в пустоту аккуратного, бездушного сада, но видел только его. Джисона. Его испуганные, широко распахнутые глаза в туалете. Его бледное, заплаканное лицо в машине. Его худую лодыжку под своими пальцами – холодную, с той едва заметной бледной меткой.
«Он их видит. Они его хотят.»
Мысль крутилась, как заевшая пластинка, смешиваясь с другими, куда более опасными образами. Воспоминание о том, как губы Джисона дрожали под его поцелуем. Как на вкус был его страх – соленый, с горьковатым привкусом слез и… чего-то еще. Чего-то невыразимо притягательного. Как тело Джисона выгибалось в его руках, хрупкое и одновременно наполненное дикой, отчаянной энергией сопротивления.
Минхо сжал кулаки до хруста в костяшках. В груди было невыносимо. Будто кто-то огромный и невидимый сжал его сердце в кулаке из раскаленного металла. Больно. Горячо. И при этом – странно, извращенно тепло. Эта теплота разливалась от самого центра боли, противореча всему, что он о себе знал. О ненависти, которая была его броней, его топливом столько лет.
«Ненавижу. Должен ненавидеть.»
Он ненавидел геев. Ненавидел их слабость, их "ненормальность", саму идею их существования. Она была неразрывно связана с другим образом – бледным лицом брата в гробу. Молчаливым укором. «Если бы не они… если бы не это проклятое влечение… он бы не…» Вина, переплавившаяся в ярость, направленную вовне. Удобная, простая ярость.
Но Джисон… Джисон не вписывался. Он не был слабым. Напуганным – да, до дрожи. Но не сломленным. В его глазах, даже полных слез, горел огонек. Огонек чего-то темного, чужого, что притягивало Ловцов и… его, Минхо. Этот огонек бросал вызов. И каждый раз, когда Джисон попадался ему на глаза – в классе, в коридоре, сейчас здесь, в его доме, – в голове Минхо вспыхивал тот самый пожар. Не чистый огонь ненависти, а адская смесь: ярость от того, что кто-то посмел быть таким… таким другим и при этом не сгибаться; жгучее любопытство к его тайне, к его связи с тенями; и это необъяснимое, животное желание.
Руки чесались. Буквально. Нервы под кожей горели, мышцы сводило от нереализованного импульса. Ударить? Да, чтобы стереть с лица этот немой вызов, чтобы увидеть в глазах чистый, понятный страх без примеси странной силы. Или… коснуться? Не как в туалете, не с насилием, а… иначе. Провести пальцами по этим всклокоченным волосам, почувствовать подушечками кожу на скуле, узнать, действительно ли она такая гладкая, какой кажется. Прижать к себе, заглушив его дрожь своей силой, и почувствовать, как этот дрожащий комок тепла успокаивается в его руках. Идея была безумной, отвратительной и… невыносимо соблазнительной.
«Он мой. Здесь. Под замком. Никто не помешает.»
Мысль о том, что он может сделать с Джисоном все, что захочет, заставила кровь прилить к лицу, а дыхание участиться. Он мог вернуться наверх, разбудить его, снова прижать к стене… Или к кровати. Увидеть, как расширятся те темные глаза от ужаса и… чего еще? Мог заставить. Сломать окончательно. Или… мог попробовать иначе. Попробовать приручить. Заставить этот огонек в глазах Джисона гореть по-другому. Для него.
«Слабость. Это слабость!» – внутренний голос, голос ненависти и боли за брата, заорал внутри. «Он такой же! Он заразный! Убей это в себе!»
Минхо резко развернулся от окна, чуть не сбив дорогую вазу с консоли. Он схватился за край кухонного острова, пальцы впились в холодный камень. Дрожь пробежала по его спине. Ненависть к Джисону боролась с ненавистью к себе за эти мысли, за это тепло в груди. За то, что он не поднялся наверх, чтобы причинить боль. А поднялся… чтобы проверить.
Тишина в доме была гнетущей. Датчики движения молчали, сигнализация не пикала. Джисон не пытался бежать. Не колотил в дверь. Было только тихое, почти неслышное дыхание из-за двери спальни, когда Минхо осторожно приоткрыл ее.
Джисон спал. Не на роскошных подушках, а съежившись в самом центре огромной кровати, как испуганный еж. Он сбросил кроссовки, но был одет в те же джинсы и футболку, в которых его привезли. Видимо, не решился раздеться, не чувствуя себя в безопасности даже во сне. Лицо было обращено к двери, брови слегка нахмурены даже в забытьи, губы сжаты. Следы слез высохли на щеках, оставив едва заметные блестящие дорожки. Дышал он неровно, с легким всхлипом на вдохе – как ребенок после долгого плача.
Минхо замер на пороге. Пожар в голове внезапно стих, сменившись странной, звенящей тишиной. Он смотрел на спящего Джисона, и сжатие в груди вернулось, но иначе. Острее. Теплее. Без ярости. Было что-то невыносимо хрупкое в этой фигуре посреди чужой, огромной кровати. Что-то, что вызывало не желание сломать, а… что? Желание спрятать? Оградить?
«От кого? От них? От меня же?»
Он сделал бесшумный шаг внутрь. Паркет не скрипнул. Джисон не шевельнулся. Минхо подошел к кровати, его тень легла на спящего. Он смотрел, как грудная клетка Джисона поднимается и опускается под тонкой тканью футболки. Как пальцы руки, подложенной под щеку, слегка подрагивают.
На спинке кровати лежало сложенное пополам тонкое, но плотное шерстяное одеяло цвета слоновой кости. Минхо взял его. Ткань была мягкой, тяжеловатой. Он развернул одеяло и, движением, поразившим его самого своей осторожностью, накрыл Джисона. От плеч до ступней.
Джисон вздрогнул во сне, крякнул носом, но не проснулся. Его нахмуренные брови чуть разгладились. Он инстинктивно потянулся к теплу, уткнувшись лицом в складку одеяла под подбородком, укрывшись с головой, словно в кокон. Дыхание стало чуть глубже, чуть ровнее.
Минхо стоял над ним, глядя на этот комок под одеялом. Руки больше не чесались ударить или схватить. Они просто висели по швам, слегка дрожа. Тепло в груди разливалось, смешиваясь с острой, непривычной нежностью и гнетущим грузом понимания. Он только что совершил что-то необратимое. Не похищение – это было действием. Это… укрывание… это было знаком. Знаком какой-то чудовищной капитуляции перед тем, что он чувствовал. Перед тем, кем для него становился Джисон.
«Он мой, – пронеслось в голове, но уже без злорадства, а с пугающей, обжигающей нежностью. – Мой, чтобы защитить. Даже от себя. Пока…»
Он медленно, как во сне, вышел из комнаты, притворив дверь почти бесшумно. Не запер ее. Просто прикрыл. Спускаясь по лестнице, он смотрел на свои руки – те самые, что только что укрывали врага. Они все еще дрожали. Но теперь не от нереализованной ярости, а от чего-то нового, огромного и пугающего, что сидело у него в груди, сжимая сердце теплой, железной рукой.
Внизу, в гостиной, царила тишина. Но она была другой. Не пустой. Она была наполнена присутствием того, кто спал наверху под его одеялом. И присутствием той немой войны, что бушевала внутри самого Минхо. Войны, в которой линии фронта между ненавистью и чем-то иным стремительно стирались, оставляя его в растерянности посреди минного поля собственных чувств. Он сел на холодный кожаный диван, уставившись в темный экран телевизора, и впервые за долгие годы почувствовал себя не хищником, а загнанным зверем. Зверем, который не знает, что делать с пойманной дичью, кроме как… укрыть ее от холода.