Я больше не знаю, зачем просыпаюсь.
!!TW!!
Всё началось с письма.
Не электронного, не мессенджера — бумажного, в почтовом ящике, среди рекламных брошюр и квитанций.
Почерк — знакомый, будто из детства.
Тёплый. Женский. Чуть дрожащий.
«Анечка, здравствуй. Это тётя Ира. Я не писала раньше, да и вы с мамой давно не общались, но…
У меня к тебе просьба.
У меня дочь, Лера. Ей шестнадцать.
Она трудный подросток, как говорят в школе.
Я одна не справляюсь. Мне нужна помощь.
Я знаю, ты работаешь, у тебя мало времени, но, может быть…
Ты смогла бы взять её на время к себе?
Просто чтобы она пожила в другом городе.
Я боюсь за неё.
И… прости, что всё так внезапно.
Я просто не знаю больше к кому обратиться.
Ирка.»
Аня долго сидела с письмом в руках.
Смотрела в окно.
На тополиный пух, который лип к стеклу.
На серое небо, на пустые улицы.
И чувствовала, как всё внутри сопротивляется.
Она не готова.
Она — развалина.
Она — опасна.
Она не может быть примером. Не может стать чьей-то поддержкой.
Не сейчас.
Но всё же…
Через неделю Лера стояла у её двери.
Высокая. Черноволосая.
С пронзительным взглядом.
Наушники в ушах.
Ботинки, расшнурованные.
Вся из колючек.
— Ты Аня? — спросила она, не снимая рюкзака.
— Да. Проходи.
Лера прошла.
Поставила сумку в угол.
Окинула взглядом квартиру.
— У тебя тут… как в фильмах.
— Это хорошо?
— Не знаю.
Первые дни были холодными.
Они почти не разговаривали.
Лера сидела в комнате, слушала музыку, рисовала на полях тетрадей.
Иногда громко хлопала дверью. Иногда молчала.
Аня готовила завтрак. Клала на стол. Уходила.
Лера иногда ела, иногда — нет.
Было странное ощущение:
как будто дом наполнился жизнью — но не твоей.
Как будто чужая боль теперь жила рядом.
И Аня не знала, как с ней быть.
Прошла неделя.
Потом ещё.
Они начали разговаривать.
Сначала — короткими фразами.
Потом — чуть длиннее.
Лера рассказывала про школу.
Про то, как ненавидит людей.
Про то, как однажды думала убежать.
Аня слушала.
Молча.
Понимающе.
— Ты когда-нибудь хотела исчезнуть? — спросила Лера однажды вечером, когда они пили чай на кухне.
Аня улыбнулась уголком губ.
— Я и сейчас хочу.
Лера начала проводить с ней больше времени.
Они смотрели фильмы.
Лера шутила, Аня иногда даже смеялась.
Появилась лёгкость — но зыбкая, как лёд весной.
А потом — Лера стала смотреть на неё иначе.
Дольше. Тише. Мягче.
Аня это почувствовала.
Как ледяной укол.
Она старалась не показывать.
Не встречаться взглядами.
Не задерживать дыхание, когда Лера случайно касалась её плеча.
— Ты красивая, — сказала Лера однажды просто так.
— Лера… — Аня попыталась сказать что-то, но голос сорвался.
— Я просто… хочу, чтобы ты знала.
И ушла в комнату.
Оставив Аню с дрожью в руках и мыслью, что всё повторяется.
Что всё — снова за гранью.
Аня сидела на полу у кровати, сжав в руках свой старый блокнот.
Он был весь в порезах обложки, края страниц загнуты, будто каждая из них — шрам.
Она открыла его на последней странице.
Поставила точку.
Ещё одну.
Потом третью.
Каждая точка — как диагноз.
Как признание.
Как приговор.
• Совратила подростка.
• Разрушена.
• Опасна.
Она не смотрела в зеркало с утра.
Просто завязала волосы, натянула худи, и вышла из комнаты, как привидение.
Лера была на кухне.
Пекла что-то.
Слушала музыку.
Смеялась.
— Привет! — весело крикнула она. — Я подумала, может, сделаем кексы?
Аня кивнула, молча.
Просто кивнула.
Сердце будто стекло — треснутое, хрупкое, и вот-вот рассыплется.
Лера продолжала болтать, а Аня смотрела на неё и думала:
"Ты же не понимаешь, да?
Ты просто ищешь тепла.
А я… я — яд."
Она ощущала, как где-то внутри вновь просыпается то тяжёлое, тёмное, удушающее.
Грязь, которая прилипала к коже.
Чувства, в которых нельзя признаться.
Вина, которая становилась физической — в горле, в животе, под кожей.
Лера повернулась к ней со смехом, вся в муке.
— У тебя такой взгляд… будто ты сейчас расплачешься. Всё нормально?
Аня сжала губы.
— Всё… отлично.
Но на самом деле — ни черта не отлично.
Она считала себя монстром.
Грязной.
Изломанной.
Вечером, когда Лера уснёт, она снова сядет с блокнотом.
И добавит новую строку.
Мелко. Ровно. Почти каллиграфически:
«Я даже не заслуживаю её доверия. Я опасна. Я — ошибка.»
Следующее утро было странно обычным.
Аня встала раньше Леры, поставила чайник, приготовила омлет и даже включила музыку на телефоне.
Мягкий голос Florence Welch разливался по комнате, как жидкое золото — в тёплом свете утра всё казалось почти нормальным. Почти.
Когда Лера вышла из комнаты, волосы растрёпаны, на лице — та самая, ещё детская улыбка, Аня уже накрывала на стол.
— Ого, ты прямо хозяйка, — протянула Лера, садясь. — Спасибо.
Аня лишь улыбнулась.
Такая мягкая, привычная, родная улыбка, будто всё хорошо.
Как раньше.
Как будто она и правда снова та Аня.
Но внутри всё дрожало.
Как порезанная кожа, которую только что промыли перекисью.
Больно, но ты улыбаешься, чтобы не выдать себя.
— Сегодня тепло, — сказала она, уводя взгляд. — Можно, если хочешь, погулять после обеда.
— Правда? — Лера оживилась. — Хочу! А можно мороженое? Прямо как в детстве?
— Конечно.
Аня наливала чай. Молча.
Следила за тем, как двигаются её руки, чтобы не выдать дрожь в пальцах.
"Ты не должна привязывать её к себе. Ты не имеешь права. Ты — опасна."
Но Лера была рядом, всё ближе.
Словно не чувствовала её страха, вины, стыда.
И чем ближе она становилась — тем дальше отодвигалась Аня.
Тонко. Почти незаметно.
…
На улице Лера болтала без умолку, а Аня кивала, улыбалась.
В глазах её отражалось солнце, в жестах — мягкость, в голосе — тепло.
Люди бы сказали: «Вот же, настоящая забота. Близость. Семья.»
Но никто не знал, сколько Аня сжимала в себе.
Сколько стоило ей каждое касание, каждое «всё хорошо», каждое ласковое слово.
По ночам она сидела в ванной.
Гасила свет.
Смотрела в зеркало.
"Ты снова притворяешься.
Ты опять врёшь.
Ты больна."
Но утром — снова чай, плед, разговоры.
Снова Аня, которую все любят.
Только теперь она была, как фарфоровая кукла:
красивая, гладкая, целая — но внутри полая.
Хрупкая.
Треснувшая.
И никто не должен был знать.
Особенно Лера.
Последующие дни были словно копии друг друга.
Утро — чай. День — прогулки. Вечер — фильмы.
Смех, тепло, пледы, Лера, смеющаяся от какой-то глупой шутки.
Аня — рядом. Теплая. Улыбающаяся.
Но каждый вечер, когда Лера засыпала, Аня выходила на балкон и стояла там, куря, с пустым взглядом, в котором не отражалась даже ночь.
"Ты не имеешь права.
Ты снова кого-то пускаешь слишком близко.
Ты снова ломаешь."
А Лера, напротив, всё больше расцветала.
С каждым днём, с каждой шуткой, с каждым взглядом, который задерживался на лице Ани чуть дольше обычного.
Лера начала приносить её любимое мороженое.
Дарила смешные заколки, которые «точно в её стиле».
Говорила с такой нежностью, будто боялась спугнуть.
И Аня чувствовала — это растёт.
Непоправимо.
Лера влюблялась.
В неё.
…
Однажды вечером, когда они вдвоём лежали на полу, в темноте, с ноутбуком, на котором шёл какой-то глупый фильм, Лера вдруг сказала:
— Ты знаешь, мне кажется, с тобой... я — настоящая. Ну, не знаю. Будто я могу просто быть собой. Не бояться.
Аня не ответила.
Она слышала дрожь в голосе.
Эту осторожность.
Эту надежду.
Она просто накрыла Леру пледом.
Тихо, осторожно.
— Пора спать.
— Аня...
— Пожалуйста. Спи.
И Лера замолчала.
Но что-то в её взгляде уже было не детским.
…
На следующий день Аня открыла блокнот.
Открыла ту самую страницу.
Где были проставлены точки.
Каждая точка — ошибка.
Каждая точка — грех.
Она поставила новую.
Потом ещё одну.
"Ты дала ей поверить.
Ты снова рушишь."
Слёзы капали на страницу.
Она вытирала их ладонью, сжимая челюсть.
"Ты не достойна ни любви, ни прощения."
…
Лера тем временем стала чаще прикасаться к ней.
Ненавязчиво — дотронуться до локтя, погладить волосы, схватить за руку на улице.
Аня всё принимала.
Словно фарфоровая кукла, улыбающаяся при любом движении.
Но внутри всё ломалось.
Потому что Лера не знала,
не чувствовала,
что она держит за руку
разбитое стекло.
Всё произошло в конце июля.
Теплый, душный вечер.
Слишком розовое небо, слишком тихий город.
И слишком много надежды в глазах Леры.
Они сидели на крыше.
Аня — с сигаретой. Лера — босиком, обнимая колени, словно защищаясь от собственной решимости.
— Аня, — начала она негромко, — мне нужно сказать тебе кое-что.
Только... пожалуйста, не перебивай, ладно?
Аня кивнула, будто заранее знала, что сейчас прозвучит.
Всё в ней сжалось. Плечи стали острее. Глаза — тише.
— Я не знаю, когда именно, — Лера посмотрела куда-то вдаль, — но ты стала для меня кем-то большим. Не просто тёплой, не просто доброй. Мне с тобой спокойно... И страшно.
Потому что я думаю о тебе всё время. Потому что я хочу, чтобы ты целовала меня.
Потому что я, кажется, влюбилась в тебя.
Тишина.
Только где-то внизу проехала машина.
Скрипнула антенна.
И зазвенело внутри Ани.
Она медленно повернулась к Лере.
И взгляд её был не злым. Нет.
Он был — пустым.
— Ты... не должна этого чувствовать, — прошептала Аня, стараясь не дать голосу дрогнуть.
— Почему? — тихо, уже с предчувствием боли.
Аня выдохнула, прикрыла лицо ладонью.
— Потому что я сломана. Потому что я... больна. Я испорченная, Лер. Я — грязь.
И если ты сейчас думаешь, что это — любовь, поверь... это просто заблуждение.
Ты молодая. Тебе не нужен кто-то вроде меня.
Лера качнула головой.
— Не говори так. Не смей так говорить о себе…
Аня посмотрела на неё и всё же улыбнулась.
Тепло. Почти по-настоящему.
— И всё же, — прошептала она, — иди найди кого-то, кто не боится принимать любовь. Кто не думает каждую ночь, что его чувства — болезнь.
Кто не испугается твоей нежности.
Кто сможет любить тебя... правильно.
Лера не плакала.
Она просто встала, молча, отряхнула ладони от пыли крыши.
Постояла с минуту, будто решая — уйти или остаться.
А потом тихо сказала:
— Я надеялась, что ты увидишь себя моими глазами.
Но ты не хочешь.
Ты просто больше любишь боль.
И ушла.
…
Через пару недель в её сторис появился парень.
Смешной. Курчавый. С ресницами, длиннее Лериных.
Они смеялись, ели мороженое, держались за руки.
Аня смотрела на экран и не чувствовала ничего, кроме пустоты.
"Так правильно."
"Так и должно быть."
"Она заслуживает кого-то цельного."
В ту ночь она не плакала.
Не курила.
Не трогала лезвие.
Она просто легла на кровать, закрыла глаза.
И впервые за долгое время — не хотела просыпаться.
Раз в две недели Лиза приезжала.
Как будто ничего не изменилось.
Как будто всё осталось, как раньше.
Та же дверь, которая открывалась едва ли не до щелчка.
Та же уютная кухня с заварником на двоих.
Та же коробка мармеладок, оставленная «на потом», которая всё равно исчезала за вечер.
— Ну что, мультик или какой-нибудь трэш? — Лиза, как всегда, делала вид, что не может выбрать, хотя уже держала в руках диск с любимой комедией.
— Давай трэш, — Аня улыбалась, хотя её глаза по-прежнему гасли, как свеча на сквозняке.
Лиза приносила пледы, как будто знала: Аня никогда сама не укроется.
Она ставила чай с бергамотом. Обязательно.
Она разговаривала много, будто боялась, что тишина разобьёт Аню на мелкие осколки.
Иногда они смеялись.
Иногда — просто лежали рядом, плечо к плечу, и смотрели в потолок.
Иногда Лиза засыпала, уткнувшись в шею Ане — и та не шевелилась, не дышала, чтобы не спугнуть момент.
Тепло.
Живое.
Но внутри всё равно было холодно.
Как будто Аня сидела в стеклянном аквариуме, и смотрела на Лизу — сквозь толщу воды, сквозь толщу страха.
Слишком много нежности.
Слишком мало права на неё.
Лера всё ещё жила с ней.
Они не говорили больше о том разговоре.
Не касались темы, как не касаются ожогов — зная, что кожа под ними слишком тонкая.
Лера по-прежнему смеялась за завтраком, приносила цветы без повода, звала посмотреть сериал.
И Аня старалась.
Старалась быть тёплой. Справедливой. Заботливой.
Но каждый вечер, когда Лера закрывала дверь в свою комнату, Аня будто выдыхала.
Как будто снимала с себя маску.
Стирала улыбку с лица.
И тогда она снова смотрела в потолок.
И думала, как это — жить, не боясь своей любви.
Не бояться собственного тела.
Не прятать желание, как нож под подушкой.
Раз в две недели Лиза приносила тишину.
Покой.
Смех.
И каждый раз Аня ловила себя на том, как хочется прикоснуться чуть дольше, посмотреть чуть внимательнее, обнять чуть крепче.
И каждый раз — останавливала себя.
Она была стеклянной.
Треснутой.
И слишком хорошо знала — Лиза не увидит этих трещин.
Не заметит, как внутри всё снова горит.
И может, это и к лучшему.
Лера уехала.
Просто собрала чемодан и вышла в жаркое утро.
Поцеловала Аню в щёку, обняла крепко, как будто прощалась не на пару месяцев, а на целую жизнь.
И уехала.
Сквозь стекло маршрутки, сквозь снег и декабрь, сквозь остатки невысказанного.
Аня не плакала.
Она просто молча сидела на кухне, пока чайник остывал, так и не закипев.
Она смотрела в окно, где замирали редкие снежинки.
И чувствовала только пустоту.
Она продолжала жить.
Ходить на работу.
Отвечать на письма.
Бросать сухое «нормально» на вопросы коллег.
Слушать психолога.
Кивать.
Она почти перестала вредить себе.
Только иногда — руки.
Чесала их до мелких корочек, до боли.
Пальцы будто жили своей жизнью, и останавливала она себя не сразу.
Иногда по вечерам, лёжа в тишине, она ощущала что-то странное.
Будто по коже кто-то ползёт.
Невидимый. Маленький.
Как будто по ногам бегут муравьи, по шее — кто-то липкий, неведомый.
Иногда вскакивала, стряхивала одеяло, вытирала кожу.
Но ничего не было.
Никого.
— Привычка, — пробормотала она однажды.
— Или мозг дурит.
Она не говорила об этом психологу.
Она вообще мало говорила.
Слушала. Улыбалась.
Иногда смеялась даже — слишком тихо, будто по сценарию.
Лиза приходила.
Раз в две недели — и всё по кругу.
Тот же чай, та же подушка, тот же смех.
Но внутри Ани всё чаще было тихо.
Опустошённо.
Будто все эмоции кто-то выкачал, как воздух из плоской банки.
Будто всё, что осталось — это рутина.
И жжение в ладонях от сдержанных прикосновений.
…
Прошло три месяца.
Насекомые исчезли.
Следы на руках — почти зажили.
Волосы отросли.
Аня снова красила губы перед выходом.
Иногда даже танцевала, когда никто не видел.
Но глаза по-прежнему были пустыми.
Как будто всё, что в ней было живого —
спит.
Глубоко.
И, может быть, уже не проснётся.
Август плавился в окнах.
Солнце становилось тише, не таким злым, но и не добрым — как будто устало, как и Аня.
Ветер всё чаще приносил запах сухой травы, и по вечерам становилось прохладно.
Эта прохлада ложилась под кожу, как тоска, как тонкий шрам.
Лето уходило.
Аня — нет.
Она всё ещё жила в этом временном вакууме, где дни казались одинаковыми, а недели — слипались, как страницы промокшей книги.
Пальцы всё чаще чесались.
До корок, до стыда.
И всё чаще казалось, будто внутри неё что-то живёт.
Что-то маленькое, мерзкое.
Ползёт по внутренностям.
Шевелится под кожей.
Но она молчала.
Психологу она говорила про работу, про усталость, про скуку.
Про то, как сложно снова общаться с людьми.
Про то, как пусто в квартире, когда Лиза уходит.
Но не про это.
Не про то, как каждую ночь Аня лежит в кровати, замирает от шороха в собственной голове и ждёт, когда это что-то снова заползёт под рёбра.
Лиза по-прежнему приходила раз в две недели.
С пледом, с чаем, с глупыми фильмами.
Смеялась.
Обнимала.
И — не спрашивала.
И Аня — не говорила.
Они сидели на полу, как когда-то.
Иногда Лиза клала голову ей на колени, говорила что-то про начальницу, про смешные сны, про соседа, который по ночам громко ругается в телефоне.
Аня слушала.
Кивала.
Иногда даже улыбалась.
Но внутри была тишина.
Гулкая, как подвал.
В один из вечеров Лиза принесла облепиховое варенье.
— Помнишь, ты его в детстве обожала, — сказала она, ставя банку на стол.
Аня помнила.
Но не чувствовала вкуса.
Всё стало как будто бумажным.
Когда Лиза ушла, Аня стояла у окна.
На улице было уже совсем темно.
Лето заканчивалось.
На подоконнике лежала банка с вареньем.
Рядом — чай, остывший.
И какое-то отчётливое чувство, что ничего больше не изменится.
Что она останется такой — между сном и жизнью, между молчанием и криком, между любовью и пустотой.
Она провела пальцами по шее.
Там, где будто бы только что проползло что-то.
Вдохнула.
И осталась.
Сентябрь пришёл внезапно.
Хотя Аня знала, что он придёт.
Он всегда приходит.
Сначала она заметила, как утром стало темнее.
Будильник звенел, а за окном ещё ночь.
Город не просыпался.
Он хрипел, тянулся, зевал.
Люди прятались в куртки, пили кофе в два раза крепче.
А Аня просто продолжала идти.
Работа — дом.
Работа — дом.
Психолог.
Иногда Лиза.
Иногда бессонница.
Иногда воспоминания, которые душили сильнее, чем любые руки.
Иногда всё сразу.
Она почти не замечала, как проходят дни.
Только по чекам в кошельке могла понять: сегодня среда.
В понедельник она покупала прокладки.
А в пятницу — шоколад.
Счёт времени — потерян.
Цифры стали условностью.
На работе её хвалили.
— Ты стала такой организованной! — говорила начальница. — Как будто расцвела.
Аня улыбалась.
Кивала.
"Да, просто решила взять себя в руки".
На перерывах она пила чай.
С бергамотом.
Вспоминала смех Лизы.
Её прикосновения.
Её губы.
Тот случайный поцелуй.
Который был всё.
А для Лизы — ничего.
По ночам становилось тише.
Даже внутри.
Насекомые ушли.
Галлюцинации больше не приходили.
Осталась только кожа, расчёсанная до крови.
И сон, который не приходил.
Она лежала в темноте и смотрела в потолок.
Под веками — образы.
Как Лиза смеётся.
Как держит её за руку, когда они перебегали дорогу.
Как смотрела на неё с той детской искренностью, от которой хотелось умереть.
И с той взрослой небрежностью, от которой хотелось убивать себя.
На одном из приёмов психолог сказал:
— Вы стали реже говорить про Лизу.
Аня замерла.
— Угу… как-то не о чем особо. Мы… просто иногда пересекаемся. Ничего нового.
Она солгала так легко, что самой стало страшно.
Психолог кивнул.
Сделал пометку в блокноте.
Что-то нейтральное. Что-то стерильное.
Аня смотрела на него — и не могла выговорить ни слова.
Как сказать, что ты каждый вечер мечтаешь поцеловать человека, который считает тебя просто подругой?
Как признаться, что каждая встреча — это маленькая пытка?
Как рассказать, что ты мечтаешь раствориться в этом человеке, как сахар в чае, но знаешь, что тебя никто не будет пить?
Она молчала.
Снова.
Потом начались сны.
Они были странными.
В них Аня стояла в поле.
Одна.
В платье, которого у неё никогда не было.
И всегда — закат.
Густой, кровавый.
А где-то впереди — Лиза.
Смеётся.
Но уходит.
Не слышит.
Аня зовёт, кричит, бежит…
Но не может догнать.
Каждую ночь одно и то же.
Она просыпалась в холодном поту.
Под ногтями — кровь от расчёсанных рук.
Во рту — привкус меди.
Сентябрь обострил всё.
Школа, маршрутки, дети с рюкзаками.
Все куда-то идут.
Все знают, что делать.
Аня — нет.
Её блокнот снова заполнился.
Страница за страницей.
Точки.
Цветные.
Красные — когда сильно.
Синие — когда легче.
Всё это выглядело как детский дневник.
Наивный.
Слишком честный.
Иногда она сидела и просто вела пальцем по точкам.
"Тут я думала, что умираю.
А вот здесь — всё равно.
А вот здесь… я вспомнила, как Лиза держала меня за руку в пятом классе".
Однажды она вернулась домой и увидела под дверью коробку.
Небольшую.
С бантиком.
Внутри — книга, чай с ванилью, носки с зайцами и записка.
"Ань, я просто хотела, чтобы у тебя был тёплый вечер. Я скучаю. Я люблю тебя… как подругу.
Лиза."
Эта фраза — как пуля.
"Как подругу."
Аня аккуратно сложила всё обратно.
Закрыла коробку.
Положила в шкаф.
В ванной — тихо.
На полу — капли воды.
На коже — мурашки.
А внутри — что-то оборвалось.
Она больше не плакала.
Не могла.
Слёзы были роскошью.
Когда душа так сильно болит — даже вода не идёт.
Лиза написала через день.
"Ань, ты получила коробку?"
Аня прочитала.
Не ответила.
Выключила интернет.
Улеглась на кровать.
Смотрела в потолок.
Где-то далеко шел дождь.
Сентябрь пах мокрым асфальтом.
Она не перестала любить.
Но перестала надеяться.
Всё стабильно.
Всё нормально.
Так теперь отвечала Аня на любые вопросы.
— Как ты?
— Нормально.
— Как настроение?
— Стабильное.
— Как дела?
— Всё как обычно.
Окружающие не замечали лжи.
Потому что им было удобно её не замечать.
Аня больше не ждала. Не строила надежд.
Даже во снах Лиза стала появляться реже. Будто выцветала, как старая фотография на солнце.
Боль не ушла.
Она просто… перестала быть громкой.
По ночам она сидела у окна.
Одна чашка — один глоток.
Чай остывал быстро, как и всё вокруг.
В окне отражалась её комната.
А потом — она сама.
С тенью на лице.
С синяками под глазами.
Она проводила пальцем по стеклу — и словно пыталась стереть отражение.
Но лицо возвращалось.
Тот же взгляд.
Те же губы, которые всё ещё помнили поцелуй.
Она подносила к ним пальцы — не целуя, просто касаясь.
Молча.
Тихо.
Как будто боялась напугать память.
Работа шла по инерции.
Она всё ещё справлялась.
Ставила галочки.
Делала отчёты.
Писала письма.
Люди смеялись в комнате.
Аня тоже.
Но потом шла в туалет, закрывала дверь кабинки и в тишине царапала запястье ногтями, пока не выступала кровь.
Иногда — не до крови.
Иногда — просто до покраснения.
Просто чтобы чувствовать, что она есть.
Иногда она представляла, как исчезает.
Не умирает. Нет.
А просто — перестаёт быть.
Растворяется в воздухе.
Как дым.
"Вот сижу я в метро. А потом — меня нет.
Вот коллега зовёт меня по имени. А я — не отвечаю, потому что меня больше нет."
Иногда эта мысль успокаивала.
Иногда — пугала.
Но всё равно возвращалась.
К психологу она продолжала ходить.
Раз в неделю.
Садилась в кресло.
Отвечала на вопросы.
— Есть улучшения?
— Не знаю.
— Бывают ли всплески?
— Иногда.
— Что вы чувствуете?
Она смотрела в точку на полу.
— Стабильность.
— И это хорошо?
— Это лучше, чем боль.
Но потом приходила домой и всё равно вспоминала:
Записка.
“Я люблю тебя… как подругу.”
Слово "как" вырезано было из её сердца.
Лера не писала.
С тех пор, как уехала — исчезла из поля зрения.
Это было облегчением.
И болью.
Аня ощущала, что теряет людей даже тогда, когда сама отталкивает их.
Иногда Лиза приходила в гости.
Раз в две недели.
С чаем. С печеньем. С фильмами.
Аня снова смеялась.
Делала вид, что всё по-прежнему.
Смотрела на неё украдкой.
Запоминала каждую морщинку, каждое движение рук.
Когда Лиза уходила — становилось так пусто, что Аня ложилась на пол.
Без света.
Без мыслей.
Сидела так часами.
Просто дышала.
Иногда шептала:
"Я люблю тебя."
— Но уже не вслух.
И не в лицо.
Только в пустоту комнаты.
Однажды Лиза принесла с собой новый плед.
— Я подумала, тебе будет теплее.
Аня сжала край ткани.
Уткнулась в него лицом.
Не сказала ни слова.
А когда Лиза ушла, она легла в этот плед и закрыла глаза.
И на секунду показалось — будто сердце дышит тише.
Но это была только иллюзия.
Потому что на следующее утро она смотрела на своё отражение и снова чувствовала:
"Я не та. Я неправильная. Я лишняя. Я больше не знаю, зачем просыпаюсь."