Лалиса
МАМА, КАК ВСЕГДА, выглядит невозмутимой и идеальной. Хотя я ощущаю исходящее от нее раздражение.
– Лалиса , что на тебе за шапка? – тут же спрашивает она, как только я сажусь в машину.
– Взяла у Сесиль, – небрежно вру я, и мама морщит нос.
– Мало того что она не может сесть на диету, так у нее и вовсе нет вкуса.
– Не смей так говорить, – опешив от грубости матери, говорит Марсель.
– Я говорю лишь правду! – стреляя в него взглядом, отвечает она. – Не пойму, почему папи вас вечно таскает к этому Августину?.. Что у тебя за конверт в руках?
– Это подарила мне Сесиль, – хмуро поясняет брат.
– Что там?
– Номер наркодилера, мама! Может, не будешь лезть в мою личную жизнь?
– Личную жизнь? Каким это образом Сесиль попадает в эту категорию?
В этот момент не выдерживаю уже я:
– Прекрати!
Я говорю лишь одно слово, и в салоне автомобиля повисает тишина. Видимо, тон моего голоса и взгляд достаточно красноречивы. Но мама все же брезгливо поджимает губы:
– Ты всегда его защищаешь. Но я не могу понять, почему мой сын такой закомплексованный. Он что, не может найти себе девушку под стать? Или нам обязательно необходимо выделиться и продемонстрировать окружающим все триста килограммов жира Сесиль? Вы все делаете мне назло!
– Жюль, останови машину, – просит водителя Марсель.
– Я не разрешаю тебе выходить!
– А я не прошу твоего разрешения.
– Что я такого сказала? Вы сами в своем кругу зовете Сесиль бегемотихой! Я слышала, она сама себя так называет!
В этом момент я больше не могу сдерживать свое возмущение.
– Во-первых, мы называем её бегемотиком, – говорю я, – во-вторых, она действительно уверенная в себе девушка и ни капли не стесняется своего тела, поэтому самоирония уместна. В-третьих, она очень красивая. Ты только посмотри на черты ее лица! Она похожа на ангела в обрамлении пушистых светлых волос! В-четвертых, где твое воспитание и чуткость? Что за грубость такая, откуда столько снобизма и высокомерия? В-пятых, если она нравится Марселю, то я за него безумно рада, потому что она не такая, как ты и все твое прогнившее окружение. И остановите эту машину, или я из нее выпрыгну, найду первого попавшегося журналиста и расскажу ему про триста килограммов от всеми любимой Анны де Флориан! – Последние предложения я кричала.
Мама равнодушно прошлась по мне взглядом.
– Вижу, тебе действительно становится лучше.
– Это так плохо, да? – кричу я, и в маминых глазах мелькают сожаление и усталость. – Ведь так плохо, что дочка наконец-то понимает, насколько вся ее семья изнутри прогнила! Так плохо, что она больше не марионетка, за веревочки которой можно дергать!
–Лалиса , замолчи сейчас же! Я не это имела в виду. Когда случилась авария, я двадцать четыре часа в сутки сидела у твоей кровати, ждала, пока ты очнешься, и молилась, чтобы с тобой все было в порядке! Будь хоть капельку благодарной!
– Ну очнулась я, и что? Со мной все в порядке, мама? Вот я сижу перед тобой, и ты говоришь мне о трехстах килограммах Сесиль! Ради этих разговоров я очнулась? Ради этого всего мы живем?
Я тяжело дышу, и слезы текут из глаз. Марсель стискивает мою руку в немой поддержке. Мама отворачивается к окну и говорит:
– Никто не выйдет из этой машины: на улице собачий холод и дождь.
Воцаряется тишина, лишь слышен шум дождя и плеск луж. Она так и не отвечает на мой вопрос. До конца поездки никто из нас не произносит больше ни единого
слова.
* * *
Дома Марсель передает конверт мне в руки:
– На самом деле это для тебя. Я не знаю, что внутри, но Сесиль была настойчива.
Я с любопытством рву конверт и достаю репродукцию картины. Она маленькая, формата A5, не больше. На ней изображены балерины, а сзади стоит надпись: «Эдгар Дега. Урок танцев (1873–1875). Музей д'Орсе. Париж».
– Красиво, – разглядывая картинку, говорю я. – Подожди, это тот самый Дега, который был старшим сыном в аристократической семье? Кажется, он решил скрыть свое благородное происхождение и изменил свою фамилию де Га на более простую – Дега, да?
Марсель озадаченно пожимает плечами и неловко улыбается.
– Возможно, так все и было. И если так оно и было, то он, скорее всего, твой герой.
– Потому что я тоже мечтаю скрыть свое «благородное происхождение»? – Я показываю пальцами кавычки и последние слова произношу гнусавым голосом. Братишка начинает смеяться.
– Ну да, ты всю жизнь говорила, что, как только выйдешь замуж, возьмешь фамилию мужа.
– Будем надеяться, что муж будет из еще более родовитой и аристократической семьи, – бросает мама, проходя мимо нас.
– При таком раскладе участь старой девы меня не особо пугает, – заявляю я, – тем более гардероб на этот случай уже есть.
Не оглядываясь, я поднимаюсь к себе в комнату. Падаю на кровать прямо в одежде и продолжаю рассматривать рисунок. Он очень красивый, есть в нем нечто цепляющее. Я не сразу понимаю, что именно. Разглядываю и изучаю каждый уголок. На картине изображен перерыв во время урока танцев. В центре зала для репетиций стоит уже немолодой седовласый балетмейстер, он опирается на свою деревянную трость, и вид у него очень строгий. Он внимательно следит за одной балериной по центру, которая делает своеобразное па. Другие танцовщицы отдыхают, они стоят группками по всему залу. На переднем плане слева одна девушка и вовсе чешет спину, кто-то из них поправляет волосы или сережки. Я, конечно, далеко не профессионал, но то, как падает свет на картине, выглядит потрясающе. И как только я это замечаю, осознание наконец приходит. Я понимаю, чем зацепило меня это творение. В картине чувствуется пульс жизни. Будто некто забежал на репетицию и сделал в одну секунду фотографию. Все было продумано до мельчайших подробностей, над этим работали не один день и даже не один год, но в то же время картина дышит жизнью.
У меня появляется сильное желание увидеть эту работу вживую. Недолго думая, я начинаю искать адрес Музея д'Орсе, читаю его краткую историю. Выясняется, что раньше в здании был первый в мире вокзал, который обслуживал направление Париж – Орлеан, однако к 1939 году движение поездов с этого вокзала практически прекратилось. Спустя 30 лет было принято решение о сносе здания. Но его все же сохранили, и во время президентства Жоржа Помпиду появилась идея преобразовать вокзал в музей.
Музей теперь славится своей коллекцией импрессионистов, в число которых входит Эдгар Дега. А сами импрессионисты хвалились тем, что могли естественно и живо запечатлеть реальный мир в его подвижности и изменчивости! То есть они хотели передать свои мимолетные ощущения, остановить мгновение, жизненный миг и то впечатление, которое вызвано именно этой секундой. Меня очень увлекает сама суть этого движения: прожить момент. Запечатлеть его на века в картине.
– Марсель! Марсель! Марсель! – кричу я брату, не в силах сдержать свой порыв.
– Что случилось? – вбегает он в мою комнату.
– Ничего, я просто хочу пойти с Сесиль в музей, у тебя есть ее номер телефона? – Я продолжаю держать в руках репродукцию Дега и, показывая на нее, поясняю: – Я просто обязана увидеть это вживую!
Марсель неловко переминается с ноги на ногу.
– Сесиль сегодня вечером уезжает с родителями и Августином в Италию на две недели. Боюсь, тебе придется немного подождать.
Я разочарованно поджимаю губы:
– Постой, это значит, что мы больше и к Августину не сможем пойти? Как тогда я увижусь с Чонгуком?
– Через три дня родители уезжают в Швейцарию – что-то связанное с юниорской зимней Олимпиадой. Их не будет три дня, в эти дни и придумаем, как свалить. – Марсель ободряюще улыбается.
Я нервно сцепляю руки, но тоже вымученно улыбаюсь. Три дня не видеть Чонгука кажется невыносимо долгим.
Я не хочу вообще с ним расставаться.
Почему? Не знаю. Но когда он рядом, когда смотрю на него, держу в руке его руку, мне не хочется никуда уходить.
Я хочу лишь бежать ему навстречу.
Взгляд падает на репродукцию Дега, и я ложусь на кровать и аккуратно обнимаю бумагу. Ловить момент... наслаждаться моментом... Вот оно – истинное искусство. Проживать мгновение. Я закрываю глаза, и в голове проносится: «Carpe diem». От неожиданности я резко сажусь на постели. Громко вдыхаю и выдыхаю.
У меня в голове прозвучал голос. Чужой. Не мой. И не тех людей, к голосам которых я привыкла. Становится странно и не по себе. Может быть, это был голос какого-нибудь актера, ведь мы можем вспоминать цитаты из фильмов, коронные фразочки, даже излюбленную интонацию героя. Но у меня стойкое ощущение, что я знала этого человека лично. Это был голос парня. Приятный, утонченный, и он сказал мне:
«Carpe diem».
Я помню звездное небо над головой, мокрый купальник, прилипший к телу, и его добродушный голос у себя за спиной.
Через три дня родители действительно уезжают. А в Париже выпадает снег, что случается крайне редко и абсолютно несвойственно для города. Я смотрю сквозь окно, как снежинки облепили серые крыши, машины и асфальт. Все вокруг выглядит таким белым и чистым. В комнату входит Марсель, в руках у него светло-зеленая подарочная коробка, перетянутая такого же цвета лентой.
– Проходил мимо «La durée» и решил купить тебе макаруны. Если честно, там была огромная очередь, но мой девиз – «Никогда не сдавайся», – шутит братишка. – Мама сказала, что ты опять с утра ничего не ела.
Я с улыбкой забираю у него из рук коробку:
– А я раньше любила макаруны?
Я тяну за ленточку и открываю коробку: маленькие круглые пирожные аккуратно стоят друг на дружке.
– Обожала, самыми любимыми были фисташковые, я взял их пять штук, после них в списке были ванильные и шоколадные.
Я обнимаю брата.
– Спасибо, – шепчу я и откладываю коробку: есть сейчас абсолютно не хочется.
Сегодня мне очень грустно, я смотрю на снег и понимаю, что скоро семейные праздники. Покупка подарков, украшение дома. Но мне грустно встречать Рождество и Новый год с сознанием того, что я не помню прошлых.
– Ты позвонила ему?
– Да, но он не взял трубку.
Я отвожу взгляд, потому что мне страшно. А что, если он больше никогда не возьмет трубку? А что, если он исчезнет, испарится, просто-напросто пропадет из моей жизни? И как только я начинаю проникаться этими сомнениями, мой телефон звонит, и я так быстро снимаю трубку, что Марсель не может сдержать смешка.
– Алло.
– Привет, прости, что сразу не ответил, не услышал звонка, – говорит Чонгук , и мои губы сами собой расплываются в улыбке: так сильно я рада его звонку.
– Мои родители уехали, и я хотела с тобой встретиться, – не теряя времени на приличия, я перехожу сразу к делу.
– Зовешь меня на свидание?
Даже на расстоянии я чувствую его наглую ухмылку.
– А ты, кажется, в хорошем настроении.
– А почему я должен быть в плохом? Красивая девушка звонит мне и зовет погулять... жизнь прекрасна, черт возьми.
Я испускаю смешок, Марсель же закатывает глаза, но все же усмехается, направляется в сторону двери и молча выходит из комнаты.
– Как ты себя чувствуешь? – более серьезным тоном спрашивает Чонгук , и я шучу в ответ:
– Меня только что назвали красивой девушкой, лучше в жизни себя не чувствовала!
Он тихо смеется, и я ловлю себя на мысли, что хочу как можно чаще слышать его смех.
– На улице очень холодно, не думаю, что гулять сегодня – отличная идея.
Я молчу, не зная, что ответить: если таким образом он намекает, что не хочет меня видеть... Чонгук будто читает мои мысли:
– Но мы могли бы где-нибудь посидеть.
Я начинаю ходить по комнате и останавливаюсь около стола.
– А где бы ты хотел посидеть?
– С тобой – где угодно, а ты?
Я шепотом отвечаю:
– Аналогично.
Возможно, это действительно странно – говорить с ним таким образом, чувствовать вселенскую радость, когда слышу его голос. Но все эти эмоции настолько естественны, что бороться с ними кажется полнейшей глупостью. Мой взгляд падает на репродукцию Эдгара Дега.
– Ты любишь музеи? – спрашиваю я у Чонгука, и он замолкает, отчего я начинаю быстро тараторить: – Мы не обязаны идти в музей, я просто подумала...
– Ты хочешь посмотреть на Дега? – Его голос звучит задумчиво.
– Откуда ты знаешь?
– Я, как Фиби из «Друзей», помню не только эту свою жизнь, но и кое-что из твоей предыдущей, – шутливо поясняет он, а я не имею ни малейшего понятия, о ком он говорит.
– Кто такая Фиби?
Повисает пауза, и на там конце Чонгук вздыхает:
– Персонаж из моего самого любимого сериала. Нам с тобой потребуется очень многое наверстать.
– Ты сейчас улыбаешься? – Вопрос слетает с губ сам по себе. – У меня просто ощущение, что я слышу улыбку в твоем голосе, и я будто схожу с ума в том смысле, что я не помню всего, но порой мне кажется, что слишком хорошо знаю тебя. – Я чувствую себя крайне неуверенно, произнося это вслух.
– Когда я говорю с тобой, я всегда улыбаюсь, – отвечает он, и его ответ уничтожает всю неловкость во мне, согревает.
На заднем плане доносятся мужские голоса, один из них зовет Чонгука.
– Мне нужно идти, но через час я буду полностью свободен. Давай встретимся у входа в Музей д'Орсе?
– И будем любоваться Дега? – с усмешкой спрашиваю я.
– Я буду любоваться тобой.
Мое сердце делает кульбит. Я не знаю, что ответить, поэтому говорю:
– До скорого.
Когда я кладу трубку, то начинаю от счастья прыгать по комнате. Я понятия не имею, как описать свою радость и предвкушение от предстоящей встречи.
* * *
Я спешу, так как опаздываю. Перед уходом из дома позвонила маме и наврала, что иду гулять с Сарой . А по дороге в музей вспомнила, что в прошлый раз я унесла его шапку. Это, должно быть, его единственный теплый головной убор, поэтому я решила вернуться домой и забрать ее.
Теперь я тороплюсь, но не могу перестать разглядывать снежный Париж: здания, мосты, деревья – все такое белое, волшебное! Будто я попала в сказку. Водители, конечно, не рады таким переменам, на дорогах полнейший хаос. Машины еле двигаются, повсюду пробки.
Но в этой рутине есть некий шарм: жизнь не стоит на месте, она вечно течет и бурлит, и это поистине чудесно. Жизнь не идеальна, но прекрасна в своем вечном непредсказуемом движении.
Я поднимаю голову к белому небу и пытаюсь языком поймать снежинку.
– Вот ты где, а я все боялся, что опоздаю, – доносится до меня сзади, и я резко захлопываю рот.
Чонгук начинает хохотать. На нем черный пуховик без капюшона, и, как я и предполагала, он без шапки. Снежинки падают на его темные волосы и тут же тают, а я не могу отвести взгляда от него: до чего же он красивый.
Не утонченной красотой, вовсе нет. На сильном подбородке красуется щетина, тонкие губы подняты в лукавой усмешке, нос с горбинкой, но что меня точно завлекает и притягивает, так это глаза. Большие, кристально голубые, обрамленные длинными прямыми темными бровями.
Чонгук чертовски красив – чисто мужской красотой. В его лице чувствуется некий серьезный характер, и при этом в глазах блестит мальчишеское ребячество.
– Вот, – говорю я и из кармана достаю его серую шапку, – как видишь, я сегодня о себе позаботилась, – произношу я, показывая пальцем на свою ярко-желтую вязаную ушанку.
Он берет у меня из рук шапку и сразу же надевает на голову.
– И обо мне позаботилась, – с улыбкой говорит он. – А ты в своей выделяешься на фоне всего города, я тебя сразу заметил.
Чонгук берет меня за руку, и мы переходим дорогу. Никто из нас не додумался надеть перчатки. Но если моя кисть ледяная, то его на удивление горячая.
– Мы можем посмотреть Дега, а после либо погулять по музею, либо сесть там же в кафе. Что думаешь?
– Я не люблю планировать: что захотим, то и сделаем.
– Мой психотерапевт учил меня на первых порах строить планы, он говорил: если я смогу упорядочить свою жизнь и займу каждую минуту своего времени, то у меня появится чувство безопасности, – признаюсь я, – и, если честно, мне это помогло: когда строишь планы, есть ощущение, что твоя жизнь под контролем.
– Возможно, он в чем-то прав, планы нужны для достижения целей, они действительно помогают в дисциплине, но мои вечно идут прахом. Поэтому в какой-то момент я принял то, что не могу контролировать происходящее со мной. Могу лишь реагировать на случившееся. Я больше не ищу уверенности в завтрашнем дне.
– Почему? Тебе разве не страшно так жить?
Мы заходим в музей и встаем в очередь к кассе.
Чонгук снимает шапку и расстегивает куртку, я следую его примеру.
– Страшно, но, мне кажется, самое главное в жизни – это быть честным с самим собой. Я не знаю, проснусь ли я завтра, не наступит ли завтра конец света и так далее по списку. Поэтому надо сказать себе прямо: у тебя нет уверенности в завтрашнем дне, но не все так плохо, ведь у тебя есть сегодня.
Очередь на удивление быстро двигается, и вот нам улыбается милая женщина с криво накрашенными красными губами.
– Два билета, пожалуйста.
Она смотрит на меня, затем переводит взгляд на Чонгука и вежливо просит:
– Покажите ваши документы, пожалуйста. Только вы – уточняет она.
Музеи меряются количеством посетителей, как парнишки в раздевалке... Чонгук замолкает, нагло ухмыляется и наконец находит ID-карту
– Аллилуйя, – под нос произносит он и передает ее мадам за кассой.
Я слежу за его движениями и успеваю прочитать фамилию – Бодер. Кассирша возвращает ему карту и дает два билета.
– До свидания, – прощаюсь я и, боясь забыть его фамилию, повторяю ее про себя миллион раз. Бодер, Бодер, Бодер. Но как только мы проходим в музей, я поднимаю голову к потолку и застываю: он огромный! Крыша из стекла и стали! Ничего себе!
Чонгук начинает улыбаться.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Я здесь ни разу не был, но ты всегда так воодушевленно рассказывала про это место. А сейчас я смотрю на твою реакцию, и она мне нравится.
Я поднимаю руки к потолку:
– Это же невероятно!
– Согласен, раньше в людях было больше широты.
Минут пять я хожу из стороны в сторону, изучая интерьер. Затем замечаю стойку информации и, показывая на нее Чонгуку , говорю:
– Надо взять план музея.
Чонгук подает мне буклет, и среди нескольких тысяч представленных в музее экспонатов я ищу тот, ради которого пришла.
– Вы не подскажете? Мы ищем Эдгара Дега, – не дожидаясь меня, спрашивает он.
– Что именно? – интересуется дама за стойкой.
Чонгук смотрит на меня, и, сдавшись, я откладываю план:
– «Урок танцев».
– Вам на пятый этаж, дойдите до конца зала, и слева будет лифт. Хорошего дня!
Я все равно упрямо забираю план и пытаюсь найти на нем картину. Это становится чуточку проще, так как теперь я знаю, на каком она этаже.
– Я нашла! Вот он!
Чонгук подавляет смешок:
– А я нашел лифт, нам сюда.
Мы поднимаемся на пятый этаж и первое, что видим, – огромные часы, стрелки которых движутся вокруг римских цифр, а сквозь них виден весь Париж. Эти часы будто символизируют само время, его масштабы и грандиозность. Они смотрят на мир свысока, словно являются вечным стражем жизни.
– На крыльях времени уносится печаль, – произношу я вслух мелькнувшую в голове цитату Лафонтена и чувствую на себе взгляд Чонгука .
– Ты в это веришь?
– Во что именно?
– Что со временем печаль уходит?
Его голос звучит серьезно, будто он действительно хочет узнать ответ, но я пожимаю плечами:
– Не знаю, мне кажется, зависит от случившегося. Уверена, есть грусть, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не покинет человека, боль утраты, например. Такого рода печаль, наверное, навсегда оставляет след в твоем сердце.
Он молчит, ничего не отвечает, но вид у него то ли злой, то ли тоскливый, мне сложно угадать его настроение, поэтому я спешу добавить:
– Но нет ничего вечного.
Даже мы не вечны. Что там говорить о печали, которая остается после нас.
– Ненавижу философствовать, – отвечает он и, взяв меня за руку, ведет подальше от часов. Я чувствую, что что-то не так, но шестое чувство подсказывает мне не развивать тему.
Я замечаю картину на расстоянии и замедляю шаг. Мне хочется растянуть это мгновение. Я подхожу к ней медленно, не опуская глаз, впиваюсь в нее взглядом. В жизни она еще прекраснее. Мужчина-гид стоит перед картиной и что-то вещает группке туристов. Я подхожу ближе и прислушиваюсь:
– Вдохновение же художник черпал в театрах, опере, кафешантанах. Последние были крайне популярны в Париже на протяжении последней трети девятнадцатого века – до появления кинематографа. Эти заведения встречались всюду и были ориентированы на клиентов с разным достатком. Демократичность и вульгарность кафешантанов притягивали Дега. Его забавляли странные люди, которых можно было встретить там: чревовещательницы, крестьянки, сентиментальные дамочки. Там, под светом электрических фонарей, Дега находил новые способы для передачи привычного – к чему, собственно, и стремились импрессионисты. Но особой его страстью был балет! Посмотрите на картину. Вихрь кружения, прозрачность текстуры, динамика и мимолетность – Дега пришлось серьезно постараться, чтобы заворожить зрителя кажущейся легкостью.
– А правду говорили, что заставить Дега закончить полотно можно было только одним способом – отняв у него картину? – громко спрашивает Чонгук , и месье гид удивленно поднимает брови.
– Надо же, есть люди, которые немного в теме, – забавляется он. – Скорее по Парижу ходила такая шутка, но в ней скрыта доля правды. Эдгар был жутким перфекционистом.
– Откуда ты это знаешь? – тихо спрашиваю я Чонгука .
– Ты мне рассказывала, – с улыбкой отвечает он, – но я могу воспользоваться ситуацией и сделать вид, что я очень тонкая натура, чувствующая и понимающая искусство. – Он выпрямляется и смешно вытягивает лицо. – Ну что, похож на высокоинтеллектуального человека?
Я начинаю громко смеяться, слишком громко – мама всегда ругает меня за мой смех, но порой я не могу его контролировать. Месье гид косится в нашу сторону:
– Поделитесь, что так сильно вас рассмешило?
Чонгук мне подмигивает:
– Я ей рассказал одно из язвительных высказываний маэстро! Оно звучало так: «Если вы платите за картину три тысячи франков, это значит, что она нравится вам. Если вы платите за картину триста тысяч франков, это значит, она нравится другим».
Гид усмехается и обращается к группе:
– Весьма в его стиле, дамы и господа. Прошу вас, пройдемте дальше, я познакомлю вас с Моне.
И как только вся толпа уходит, я подхожу очень близко к полотну:
– Ка к же красиво! Я имею в виду, я ничего не понимаю ни в технике, ни в подаче, но я смотрю на нее, и внутри просыпается вдохновение, жажда прекрасного и некое воодушевление! И я думаю: в каком крутом мире мы живем, какие же крутые люди, что могут создавать и творить такое!
Чонгук кладет мне руку на плечо и тоже смотрит на картину.
– Скорее всего, ради этого они и творят. Не чтобы кто-то изучал их стиль или критиковал манеру, а чтобы разбудить чувства и эмоции.
Я забыла, каково это, когда тебя понимают.
Хоть Чонгук абсолютно другой и, возможно, до конца не проникся картиной, как это сделала я. Но это очень ценно, что он сейчас стоит со мной, не пытаясь меня учить чему-то. Он не противоречит, а просто дает мне выговориться, он меня внимательно слушает и впитывает сказанные мною слова. И я очень сильно ему благодарна за это.
Я поворачиваю голову и смотрю на него. Я сейчас так близко, что замечаю шрам на подбородке и трещинки на губах. Во мне просыпается желание поцеловать его. Прямо здесь и сейчас. Приникнуть к его губам, почувствовать его вкус, запах. Я вижу, как дергается его кадык, ощущаю напряженный взгляд на своем лице.
– В моей прошлой жизни, – шепотом начинаю я, – мы с тобой целовались?
Он молчит, я вижу, как его подбородок слегка напрягается.
– Я не помню, – продолжаю шептать я, – я не помню даже свой первый поцелуй. Конечно, я жутко злюсь, я постоянно пребываю в напряжении и раздражении. Но только не рядом с тобой. – Я наклоняюсь к нему и упираюсь лбом в его скулу. – Рядом с тобой дышать проще, все случившееся со мной не кажется концом света, рядом с тобой я готова смотреть в будущее и ждать встреч. Мы же целовались с тобой. Ты помнишь, каково это – чувствовать мои губы? Ты помнишь их вкус? Ты помнишь...
Я не успеваю договорить – он берет мое лицо в руки и целует. Есть что-то в этом болезненное, но при этом звериное, страстное. Он целует меня грубо, не жалея, проникает языком мне в рот, впивается в меня и держит крепко-крепко. Но я и не хочу уходить, я отвечаю ему той же грубостью, той самой ненасытностью, тем же животным порывом. И я не могу остановиться, мне мало. Я притягиваю его ближе и ближе. Хватаю за шею, он же держит меня за волосы. Мы тяжело дышим, воздуха не хватает. Но он продолжает целовать меня. И лишь когда мне становится нечем дышать, я отрываюсь от него, заглядываю в помутневшие глаза, чувствую его рваное дыхание на своем лице.
Тяжело дыша, я продолжаю крепко держать его, не хочу отпускать. Пытаюсь найти, увидеть, понять, что же в нем так сводит меня с ума. Отчего все внутри меня горит. В голове на секунду вспыхивает воспоминание о ярко-зеленых глазах в серую крапинку. Я точно знаю, что мой первый поцелуй был не с Чонгуком . Я точно знаю, что я подарила его зеленоглазому. Однако во мне сейчас кипит такая страсть, что я не могу на этом сосредоточиться.
Я смотрю на Чонгука и хрипло прошу его:
– Поцелуй меня еще раз... пожалуйста.