Этот альфа дефективен [Интерстеллар]

Видимо, в момент своего перерождения он головой о стену ударился — иначе Бай Ли не мог объяснить, почему стал таким... чувствительным.

Причём это не просто обострённая эмоциональность — это стремление закуклиться в собственном маленьком мирке, спрятаться в раковине. С тех пор как он остался без ноги, его словно вычеркнули из списков живых. И он сам стал невыносимо остро реагировать на любые намёки на его инвалидность.

А уж когда человек начинает «чувствовать слишком остро», это всё — конец. Бай Ли иной раз вспоминал об этом среди ночи и буквально скребся от стыда — до того тошно становилось от собственной жалости к себе.

Он ведь не должен быть таким, как остальные. Другие, потеряв ногу, садятся — и больше не встают. А он — должен встать. И бегать. И прыгать. И злить людей до визга. Другие сдаются, а он должен — выстоять. До упора. Даже если никто не просил.

Он хотел сказать всем, что с ним всё в порядке. Что он — всё тот же Бай Ли, наследник знатной фамилии, блестящий, дерзкий, неудержимый. Что может, как прежде, вершить невозможное, что всё ещё стоит на пьедестале.

Но все продолжали смотреть на его ногу.

Бай Ли никак не мог понять — что, у него в теле только эта нога осталась? Других частей больше нет?

И вот теперь Лу Чжао тоже заговорил про его ногу. Только-только проснувшийся мозг Бай Ли в тот же миг среагировал паникой. Он тут же хотел снова залезть под одеяло и забыть обо всём.

Не слушать. Не отвечать.

Он осторожно стал вынимать руку из ладони Лу Чжао. Тот не сопротивлялся, всё ещё держал руку, но сам не сжимал. И только когда Бай Ли почти вытащил её, Лу Чжао вдруг поднял голову и посмотрел на него.

Свет заката уже рассеивался, но этот взгляд был таким ярким, что словно ударил в нервы.

Рука Бай Ли замерла. Кожа на месте соприкосновения увлажнилась от лёгкого пота.

Атмосфера стала странной. Неловкой. Почти непереносимой. Бай Ли поймал себя на мысли: «Неужели я правда так долго был один, что теперь даже не знаю, как себя вести?..» Он хотел что-то сказать, но язык будто прилип к нёбу.

Зато Лу Чжао заговорил первым.

Всё так же спокойно:

— Продолжишь тянуть — хуже будет.

У Бай Ли сразу перед глазами встал образ старика Бай, за секунду до того как он доставал ремень. От одного этого тона у него мурашки пошли по спине — рефлекторно понял: сделал что-то не то.

Он поднял глаза на Лу Чжао. Тот смотрел не с флиртом. Больше с угрозой.

— Х-хочешь держать — держи! — резко выпалил Бай Ли и снова вложил свою ладонь в руку Лу Чжао. — Кто руку выдёргивает, тот и лох!

Лу Чжао тут же сжал пальцы.

Бай Ли заорал:

— Не выворачивай! Дедушка! Прости, прости, прости!

Недавно ещё «братишка» звал, а тут уже — дедушка. Можно сказать, Лу Чжао в семейной иерархии резко поднялся. Дай ему ещё пару минут — и будет прародителем всего рода Бай.

Лу Чжао аж вздрогнул от неожиданности. Он ведь и не думал ломать ему кисть — но теперь, после такой подачи, задумался: а почему бы и нет?

Хороший способ выпустить пар.

Хотя он, конечно, и не стал бы. Да, пометка временная, но пока действует, информация от Бай Ли оказывает на него серьёзное влияние. На самом деле, Лу Чжао не имел даже морального права диктовать что-либо.

Они оба это понимали. И всё же, кроме всплеска феромонов в начале, Бай Ли не проявлял никакого давления. Он действительно вёл себя... чертовски хорошо.

С Лу Чжао рядом, он сам начинал терять злость. Он снова сжал его ладонь.

Бай Ли вздрогнул, отвернулся, зажмурился, будто собирался к смертной казни. Только вот руку оставил на месте, не убирал.

— Я ж не ломаю, — сказал Лу Чжао с усмешкой. — Это всё, на что ты способен?

Бай Ли открыл один глаз, осторожно глянул на руку — цела. Даже не болит. А он уже думал, что просто не почувствовал, как ему её сломали.

— Чёрт... — выдохнул он и начал смеяться, как идиот. — Ну и придурок я.

Лу Чжао тоже не выдержал — губы дёрнулись в улыбке.

Они почему-то оба разом сорвались на смех. Сначала тихо, потом громко, заливисто, словно что-то внутри наконец отпустило. За окном наступала ночь, тьма сползала по окнам, а город горел огнями, как звёзды.

Лу Чжао плюхнулся прямо на пол у дивана. Так, чтобы быть на одном уровне с Бай Ли.

— Я не хотел ничего такого, — сказал он наконец. Голос по-прежнему был сухим, но честным. Он просто не знал, как звучать мягче. Он вообще не был мягким человеком. — Бай Ли, у меня не было задней мысли.

За всю свою жизнь Лу Чжао привык только к одному: быть сильным. Быть боевым. Вырвать из себя всё, что могло быть воспринято как «слабость» — в том числе и омежью мягкость. Даже этого казалось мало — он всё время стремился к большему.

А быть тёплым, чутким — не учился. Не приходилось.

Если и был у него какой-то пример мягкости — то только Бай Ли. Как тогда, в ту ночь, когда тот, опускаясь перед ним на одно колено, старался казаться меньше, безвреднее. Сутулился, прятал плечи... как тот стикерпак с плачущей собачкой, что он постоянно рассылает.

Бай Ли не ответил сразу. Потом хмыкнул:

— Я знаю.

Конечно, знал. Это же Лу Чжао.

Сказал — значит так и есть. Сделал — значит по делу. У Лу Чжао всё всегда чётко, как в боевом уставе. И если он был бы другим — то и человеком другим бы стал.

— Я спросил, — продолжил Лу Чжао, — но если не хочешь — не говори. Мне просто важно было спросить.

Любой другой за такое бы врезал. Типа: ты чё, обнаглел?

Но с Лу Чжао это не работало. Бай Ли знал, что тот и правда не требовал ответа. Просто показал, что думает об этом, что готов услышать, если вдруг тот захочет поделиться.

— Да нет, не то чтобы не хочу, — выдохнул Бай Ли. Он всё ещё лежал, не выпуская его руку. — Просто не знаю, как рассказать и не звучать при этом как нытик.

Молчание. Потом Лу Чжао сказал:

— Сам факт, что ты живёшь, — уже признак чувствительности.

И ведь правда.

Если ты не чувствительный — зачем тогда вообще жить? Суперискренние до конца бывают только животные — без комплексов, без стыда, без слов. А человек — он тонкий, он прячет, он притворяется. Мы живём чувствами, не честностью. И только человек мог придумать выражение «настоящие чувства», чтобы оправдать свои ужимки.

Бай Ли фыркнул:

— Да чего там. Тогда, на операции, мы с Цзян Хао были совсем рядом. И когда остатки вражеского корабля начали падать, я подставился вместо него. И вот именно эта чертова плита обломков попала мне по меху, снесла полживота у машины... Я успел выбраться, но кабину деформировало — и меня зажало ногой.

Он оборвал рассказ. Продолжать не хотелось.

С медициной сейчас всё отлично — но даже при этом его ногу не удалось полностью восстановить. Неизвестно, как он тогда выкарабкался из своего искорёженного меха. Это вообще было чудо.

— Я не виню Цзян Хао. Никого не виню. Такая судьба, — Бай Ли глянул на их переплетённые руки. — Как будто сюжет с самого начала был прописан. Как будто я и должен был дожить до этого момента и держать тебя за руку.

Он говорил легко. Как будто всё принял. Но Лу Чжао вдруг почувствовал злость.

Всё же было случайностью. Если бы Бай Ли не прикрыл Цзян Хао — всё могло пойти по-другому. Он мог не выжить. И в итоге оба остались живы. Только вот Бай Ли... теперь с инвалидностью.

Вроде бы всё закончилось неплохо. А вот чувствами этого не закрыть.

Цзян Хао наверняка до сих пор переживает. У него перед глазами навсегда останется тот момент. Его командир, который закрыл его собой и остался без ноги. Он, скорее всего, извинялся снова и снова. Хотел помочь, хотел быть полезным. А Бай Ли — должен был его успокаивать. Говорить: «Да нормально всё. Пустяки. Ну и что, что нога. Я и без неё красавец.»

Бай Ли, возможно, и сам не понял: если бы он просто обозлился, просто стал ненавидеть Цзян Хао, проклял бы судьбу — было бы легче. Это был бы выход. Но он был слишком разумным. Слишком добрым.

Он знал: если бы не спас — Цзян Хао погиб бы. И как после этого жаловаться? Он слишком ясно понимал: это был выбор. Он сделал его. И ни на кого не перекладывал вину.

Один из них должен был уйти. А так — остались оба. Нога в обмен на жизнь. Не такая уж и плохая сделка.

Лу Чжао смотрел на него и вдруг понял: Бай Ли как будто потерял гравитацию. Парит где-то в пустоте, в вакууме, без цели. Без злости. Без ответной силы.

Все любят умных и великодушных. Но никто не хочет быть таким сам. Потому что это — трудно. И больно.

— Я ж говорил, не стоило мне рассказывать, — заметил Бай Ли, поняв, что Лу Чжао молчит. — В армии есть старая традиция: про старые бои не вспоминаем.

— Угу, — только и сказал тот, а затем начал кончиком пальца рисовать что-то на ладони Бай Ли.

— Эй, — дёрнулся тот. — Что это ты делаешь, цветочек?

— Запах убираю, — честно признался Лу Чжао.

Прошло несколько секунд, прежде чем Бай Ли понял, о чём речь. А ведь он сам недавно уловил на пальцах Лу Чжао чужой альфа-феромон. И сейчас тот буквально стирал его — втирая свой.

— Слушай, — хохотнул Бай Ли. — Собаки, конечно, метят территорию. Но чтоб земля сама ложилась под собаку — такого я не видел.

Лу Чжао посмотрел на него.

Молча.

И ещё раз.

— Что? — насторожился Бай Ли.

— Как ты умудряешься одновременно оскорбить нас обоих?

Он — земля. Бай Ли — собака. Просто идеально.

— Да твою ж мать, — осознал тот. — Я вообще не человек!

Лу Чжао уже не мог сдерживаться. Он смеялся, отпустил его руку, поднялся на ноги и, проходя мимо, пригладил торчащие волосы на голове Бай Ли.

— Ты, конечно, уникум, — сказал он. — Можешь метить.

Он махнул рукой — включился верхний свет. Затем направился к себе в спальню переодеться.

Никто больше не возвращался к теме. Лу Чжао и без того понял слишком много. Он знал: если Бай Ли ещё хоть раз начнёт рассказывать, как прожил эти годы, как терпел боль, как мучился с реабилитацией... он просто не сможет слушать.

Не потому что не хочет. А потому что бессилен.

Боль — Бай Ли. А он — всего лишь свидетель.

И вот что Лу Чжао понял: люди между собой могут очень мало. Очень, очень мало. И от этого — невыносимо тяжело.

Когда в спальне за ним захлопнулась дверь, Бай Ли перевернулся на другой бок, уставился в потолок, пару секунд моргал, потом вздохнул.

Достал терминал. Написал Сы Ту:

«Братан, у тебя бывало, что кто-то потрепал по голове — и ты весь... заискрился?»

Ответ пришёл не сразу.

Сы Ту: «Не паникуй. Это нормально. У всех псов так.»

____________
От переводчика: в целом, я думаю интуитивно понятно, но все же дам комментарий. В Китае считается, что внук самый младший и всегда всем в семье должен подчиняться. Поэтому когда китайцы ругаются, они очень часто говорят фразу «я твой дедушка», как бы показывая, что они выше собеседника и тот либо не прав/либо должен отступить и «подчиниться».