Глава 2. Голос из прошлой жизни
- Вы не хотите говорить о своих родителях? Мы можем отложить эту тему.
Мидзуки ответила не сразу. Тишина тянулась, пока её взгляд бродил по стенам, украшенным одинаково строгими рамками с дипломами и сертификатами. Светлые обои отдавали чуть выцветшей теплотой, но в тёмном углу, у плинтуса, тонкая полоска отклеилась и едва заметно шевелилась от сквозняка, бежавшего по полу. Мелочь, которую легко пропустить, если умеешь держать внимание на главном. Но, когда мысли расползаются, цепляешься именно за такие изъяны - как за трещины в собственной защите.
- Не то чтобы не хочу, - произнесла она, будто выбирая слова наощупь, - просто... не вижу в этом смысла.
Девушка выдохнула, взгляд нехотя вернулся к женщине напротив.
- Они никогда не играли особой роли в моей жизни. Но если для вас это важно: отец - начальник отделения полиции, мать - врач-реаниматолог. Родилась я... «случайно».
- Случайно?
- Они не хотели детей. Мама забеременела слишком поздно, решили оставить всё как есть. Так и жили потом порознь. Они не интересуются мной, я - ими.
Мидзуки чуть отвела взгляд, намереваясь вернуться к той отклеившейся полоске обоев, но глаза упёрлись в пустой участок стены, где свет из окна ложился тусклым прямоугольником, растворяющимся к краям в сероватой тени. Женщина в кресле слегка наклонилась вперёд, будто не для того, чтобы приблизиться, а чтобы рассмотреть паузу между словами.
- Вы говорите о них так, словно это люди... без лица, - произнесла она спокойно. - Не враги, не друзья. Просто фигуры, стоящие где-то за кулисами вашей жизни.
Мидзуки чуть дёрнула плечом.
- Наверное.
- Отсутствие связи - это тоже форма связи, - продолжила женщина, не отрывая взгляда. - Иногда даже более крепкая, чем мы думаем. Она незаметно определяет, что именно мы считаем близостью... и что готовы отвергать.
В комнате снова зазвенела тишина. Где-то за окном проехала машина, фары скользнули по стене и на мгновение осветили ту самую отклеившуюся полоску обоев - раздражающая метка, к которой всё время возвращается взгляд.
- Вы говорите, что они не интересуются вами, - мягче добавила собеседница, - но мне кажется, часть вас всё же продолжает ждать, что однажды они посмотрят в вашу сторону.
- Что вы хотите этим сказать?
- Иногда то, что мы называем «безразличием», является всего лишь способом не испытывать лишний раз боль. Особенно если в прошлом нам дали понять, что ждать бессмысленно.
С улицы донёсся приглушённый рёв двигателя мотоцикла и быстро смолк, будто его проглотил влажный осенний воздух, не дав шанса отвлечься на посторонние звуки.
- Я не жду, - отозвалась Мидзуки слишком поспешно, и эта скорость лишь подчёркивала сопротивление.
Женщина в кресле чуть откинулась назад, лампа на её столе расчертила овал тёплого света по бумажным стопкам.
- Возможно. Но вы тратите много сил, чтобы не ждать. И, похоже, есть история, которую вы храните глубоко в себе.
Мидзуки сжала пальцы сильнее, кожа на костяшках побелела.
- Если и есть история, она неважна.
- Обычно мы так говорим о тех историях, - мягко ответила женщина, - которые всё ещё болят.
Вечерняя темнота медленно просачивалась в комнату, разрывая тёплый свет лампы на ломаные тени. В этой сгущающейся тишине Мидзуки впервые позволила плечам опуститься - едва заметно, но достаточно, чтобы ощутить, как тяжело было держать их расправленными всё это время.
Она перевела взгляд к окну, цепляясь за серый прямоугольник, как за спасительный трос. Смотреть на женщину было невыносимо: выжженные, почти белые волосы не просто резали память - они поднимали из глубины образ, от которого сжималось сердце.
***
Мидзуки вырвалась из чёрной, густой воды, словно из сна, и с шумом втянула в лёгкие прохладный воздух. Горло свело от резкого кашля, а в ушах - глухой гул, как будто сердце стучало где‑то в глубине черепа, отбивая неровный ритм паники.
Мутная поверхность вокруг дрожала от резких движений. Она обернулась - над водой, чуть дальше, торчали обломанные рёбра моста, ещё недавно казавшегося непоколебимым. Деревянные конструкции темнели на фоне серого неба, и в этом зияющем провале было что‑то неправдоподобное. Мост был новым, тяжёлым и достаточно надёжным. Он не должен был поддаться её весу... но треснул, как тонкая скорлупа.
Холод забрался под кожу, одежда тянула вниз, отяжелев от воды. Каждый гребок в сторону суши давался с усилием: пальцы сводило, дыхание рвалось короткими порциями. Добравшись до берега, Мидзуки зацепилась ладонями за влажный камень и медленно вытянула себя на землю.
Парк встретил её запахом мокрой травы и прелой листвы. Ветер шевелил кроны деревьев, даже птиц было не слышно. Девушка опустилась на колени, чувствуя, как из‑под них проступает прохладная влага, а с ладоней стекают тонкие струйки в землю.
Пальцы нащупали прядь волос, и она начала аккуратно выжимать их, чувствуя, как освежающие дорожки сбегают по шее. Затем взялась за подол майки, оттянула ее от себя, позволяя воде шумно вылиться на землю. Мидзуки оглянулась: между стволами мелькали узкие аллеи, где‑то в тени скрипнули качели.
- Есть кто-нибудь?
В ответ тишина. Девушка, дрожа от холода, покинула пределы парка. Асфальтовая дорожка вывела её к пустой улице, и с первого шага стало ясно: здесь что‑то не так. Ни голосов, ни шума моторов - только хриплый ветер, который то и дело подхватывал забытые кем‑то обрывки афиш и газет, гнал их по пустым дорогам и швырял в стены домов.
Фонари не горели. За тёмными окнами никакого движения: ни отблеска телевизора, ни дрожащего света лампы. Город казался погружённым в глубокий, беззвучный сон. Она достала телефон - чёрный экран. Попробовала включить - безрезультатно.
- Ну конечно, - пробормотала вслух, чувствуя, как голос странно гулко отозвался в пустоте, - он же насквозь промок.
Дальше идти было бессмысленно. У остановки, под матовой крышей, Мидзуки села на прохладную лавку, прижимая к себе колени. Ветер заглядывал и сюда, скользил по ногам, цеплялся за капли на одежде, приносил с собой редкое постукивание чего‑то неизвестного вдалеке.
Время тянулось. Прошло, наверное, около получаса, но на улице так и не появилось ни одной машины. Ни силуэта прохожего, ни далёких шагов. Только пустота, которая с каждой минутой становилась всё тяжелее, проникая под кожу.
Мидзуки впервые ощутила, как сухой холод страха разливается по спине. Казалось, что город не пуст, а выжжен изнутри, и она - единственная, кто здесь остался. На стоянке рядом с остановкой нашла городской, с тонкой рамой и облезлой наклейкой, велосипед.
Девушка прокатила его к бордюру, проверила педали: одна крутилась, вторая будто прилипла на миг, но затем поддалась. Она села, оттолкнулась и поехала медленно, аккуратно, чувствуя, как под колесом хрустит рассыпавшийся гравий и как тонко шуршит асфальт под гладкой резиной.
Город тянулся в беззвучную пустоту. Над входами в подъезды темнели прямоугольники домофонов, кнопки которых будто втянулись внутрь, потеряв всякое значение. Редкие рекламные щиты стояли с ободранными краями, ветер цеплял бумагу, на миг прижимал её к холодному металлу, а потом срывал, унося дальше по улице. Плакаты хлопали, как мокрые паруса, и этот звук глухо растворялся в неподвижном воздухе.
Она ехала и вслушивалась в хриплое завывание ветра в проёмах переулков, едва слышный треск где‑то вдалеке. Ни шагов. Ни голосов. Ни далёкого шума трассы, который обычно звучит по городу фоновым гулом.
У светофора притормозила по привычке. Лампочки не горели. Узкие ремни проводов дрожали на ветру, касаясь друг друга с сухим шорохом. На перекрёстке ни машин, ни велосипедов. В груди стало тесно. Сначала, как бывает, когда слишком быстро идёшь в гору. Затем иначе: пусто, холодно, будто глубоко внутри раскрылся мешок со льдом. Она ёрзнула на сиденье, взяла руль крепче. Мысли разбежались по сторонам, оставалась одна:
«Где все? Где я? Что происходит?»
На витрине булочной табличка «открыто», но дверь не поддавалась: автоматический механизм мёртв, даже привычного «дзынь» колокольчика не прозвучит. В нос ударил запах прелого хлеба, застоявшегося за стеклом. Возле аптеки трепыхался флаг с логотипом, хлопая тканью невпопад ветру. В автомате с напитками темнели пустые квадраты, стекло отражало размытую фигуру, мокрые волосы, серый свет вместо неба.
На длинной прямой улице ветер усилился, бил навстречу, стекал по рукавам и забирал тепло из пальцев. Руки затекали, в плечах заломило, будто кто‑то положил сверху что‑то тяжёлое. Височная кость пульсировала в такт педалям. В какой‑то момент дыхание пошло неровно - короткие вдохи, чуть длиннее выдохи, но они не приводили к покою, только подбивали в рёбра.
Поднялась паника. Холодная волна покатилась от затылка к груди, и пальцы на руле онемели, стали ватными и чужими. Внутри что‑то сжалось, и она остановилась. Поставила ногу на асфальт. Закрыла глаза:
Пауза на один удар сердца, второй, третий.
До четырёх - вдох.
Держать.
До восьми - выдох.
Так учили на стрельбе:
Дыхание - прицел.
Вдох - прицельная линия выпрямляется.
Выдох - выстрел.
Здесь стрельбы не было. Но привычное движение дыхания вернуло крошечный кусочек контроля. Мидзуки снова поехала, ещё медленнее, и стала всматриваться в каждую деталь. Фиксировать вещи успокаивало. Куртка на спинке стула в пустом салоне на первом этаже. В ларьке с цветами - ведро с водой и один накренившийся подсолнух, тяжёлый, с потемневшим сердцем. На детской площадке - верёвочная лестница чуть стучит о пластик, цепи качелей покачиваются так ровно, будто кто‑то только что слез.
Она поймала себя на том, что ждёт чьего‑то движения в окне, шевеления шторы, блики экрана. Ничего. Тишина жила не снаружи, а внутри зданий, как будто дома были набиты мягким тканым материалом, для которого звук - враг.
Свернула на улицу, ведущую к её дому. По привычке подняла голову - на балконе третьего этажа обычно сушили бельё, но теперь верёвки пусты. Над входом в подъезд погасла лампочка. Сердце стучало громче, чем колёса. Ей захотелось повернуть назад, спрятаться в парке, где хотя бы были деревья и вода, что‑то живое. Но девушка продолжила ехать в сторону своего подъезда, потому что возвращение казалось единственной возможной логикой в месте, где логики больше не было.
Она поймала ртом воздух, как человек, выходящий из бассейна, и снова:
До четырёх - вдох,
До восьми - выдох.
Мидзуки докатилась до железной двери, осторожно повернула велосипед так, чтобы руль не мешал проходу, и мягко опустила его на подножку. Дверь подъезда скрипнула и этот звук был слишком громким в пустом дворе. Внутри воздух встретил прохладой и тонким запахом сырого бетона.
Лампочки в потолке давно погасли, поэтому девушка поднималась почти на ощупь, задерживаясь на каждом пролёте, вглядываясь в тёмные прямоугольники лестничных окон. Иногда останавливалась, чтобы прислушаться: сверху - тишина, снизу - тишина. Даже собственное дыхание казалось чем‑то лишним. В квартире по привычке носком сбросила обувь, надела мягкие тапочки. На комоде, на полке у окна лежал ровный слой пыли.
- Как... - слова вышли едва слышно. - Я же убиралась недавно...
Она вслушалась в тишину, а потом резко, с нарастающим раздражением, сказала громче:
- Да что вообще происходит?!
Щёлкнула выключателем. Лампа даже не дрогнула. Телевизор тоже молчал, чёрный экран отражал бледный квадрат окна. Холод от мокрой ткани пробирался под кожу, плечи начали мелко дрожать. Она стянула майку, джинсы, положила их в корзину для стирки, переоделась в более удобные спортивные штаны. Влажные волосы липли к шее, но мягкая ткань на руках и груди чуть вернула ощущение, что тело - всё ещё её.
Мидзуки неподвижно сидела в кресле, с руками, сжатыми на коленях. Взгляд упирался в одну точку на ковре, но она почти не видела его - мысли ходили по кругу, как заевшая пластинка. В груди нарастало ощущение, что с ней что-то не так, что реальность чуть сдвинулась, и она перестала понимать, как действовать дальше.
Девушка медленно подняла глаза к окну. За стеклом сгущались сумерки, очертания домов становились размытыми, а в воздухе появлялась прохлада. Оставаться здесь казалось самым безопасным решением, но сидеть в этой тишине, не зная, что происходит снаружи, было невыносимо.
Она встала, подошла к шкафу и достала рюкзак. Внутрь положила сменную одежду, аптечку, пару бутылок воды. На кухне, открыв ящик, достала старый складной, потёртый, с царапинами на рукояти нож.
Мидзуки не знала, что именно ждёт её за дверью и когда она сможет вернуться. Но мысль о том, что все вокруг могли уже покинуть город, не давала покоя.
«Может пропустила новости, предупреждения, сигналы?»
Девушка покачала головой, отгоняя эти догадки. Всё это звучало слишком нелепо. И всё же сидеть сложа руки не могла. Внутри росло напряжение, похожее на тихий, но настойчивый толчок: пора двигаться.
Она стояла у двери, держа руку на холодной металлической ручке, и мысленно прокручивала план. Он был простым, но в условиях, когда всё вокруг казалось ненадёжным, простота была единственным, что давало хоть какую-то опору.
«Выйти из дома и проверить ближайшие улицы. Нужно понять, действительно ли город пуст. Дойти до станции метро или автобусной остановки. Если транспорт работает, это может означать, что ситуация не так критична. Если нет - придётся искать укрытие в другом месте.»
Она решила, что будет держаться открытых пространств, чтобы видеть, кто или что приближается. Но при этом запоминать пути к подъездам, дворам, подвалам, куда можно быстро скрыться. В голове отметила ещё одну цель: найти хоть кого-то, кто сможет объяснить, что происходит. Неважно, сосед, прохожий или случайный водитель. Главное не оставаться в информационном вакууме.
Мидзуки понимала, что этот план может рассыпаться в любую секунду, но сейчас он был единственной ниточкой, за которую можно держаться. И, сжав ремни рюкзака, она вышла из подъезда, сразу ощутив, как темнота давит на глаза. Ни одного фонаря, ни огонька в окнах - только редкие отблески от неба, где сквозь рваные облака пробивалась бледная луна. Каждый шаг по пустому асфальту отдавался глухим эхом.
Она шла медленно, прислушиваясь. Город был слишком тихим - не просто безлюдным, а будто вымершим. В первом магазине за углом пахло пылью и чем-то застоявшимся. Полки полные, но света нет, и Мидзуки, нащупав рукой холодный металл ручки, снова вышла на улицу.
Второй, третий, четвёртый - все двери открывались. Ни замков, ни сигнализаций. В одном строительном магазине она нащупала на витрине небольшой фонарик. Девушка достала из рюкзака кошелёк, положила на кассу несколько купюр, а рядом - сложенный листок бумаги с короткой надписью:
"Взяла фонарик. Деньги у кассы."
Свет фонаря выхватил из темноты витрины, брошенные тележки, раскрытые коробки. Дальше, на углу, заметила кафе. Дверь была распахнута, а на столах стояли тарелки с нетронутыми блюдами, чашки с остывшим кофе, стулья, отодвинутые так, будто люди встали в спешке.
Мидзуки замерла, глядя на эту картину. Это не походило на медленное исчезновение. Здесь всё кричало о том, что люди ушли, или были вынуждены уйти, в один и тот же момент. И чем дольше она смотрела на эти застывшие сцены, тем сильнее в груди росло ощущение, что опоздала к чему-то важному.
Девушка шла по пустой улице, луч фонарика выхватывал из темноты витрины, брошенные сумки, перекошенные рекламные щиты. В голове, как назойливо вертелась одна мысль: а что, если всех предупредили? Может, по телевизору или через экстренные уведомления пришло сообщение о приближающемся сильном землетрясении, а она проспала, не услышала, не заметила.
Токио, конечно, знал толчки, но за всю её жизнь здесь не было ничего по‑настоящему разрушительного. И всё же... прогнозы ведь говорили, что рано или поздно это случится. Может, это и был тот самый момент, когда город должен был замереть в ожидании удара, а люди - уйти в безопасные зоны.
Она попыталась вспомнить, слышала ли хоть один сигнал тревоги, сирену, хоть что‑то. Ничего. Только тишина. И чем больше об этом думала, тем сильнее ощущала, что логики в происходящем нет. Если это эвакуация - почему всё осталось открытым?
- Что вообще за чертовщина здесь творится...
Щелчок за спиной прозвучал так резко, что Мидзуки вздрогнула и обернулась. На остановке, в нескольких метрах от неё, вспыхнул рекламный щит. Бело‑голубой свет разрезал темноту, выхватив из мрака серый асфальт и пустые лавки. Сердце ухнуло вниз, но ноги сами понесли вперёд. Она почти врезалась в стекло, вглядываясь в буквы, которые медленно сменяли друг друга:
«Игровая арена находится там»
Под надписью мигала стрелка, указывая куда‑то в сторону узкой улицы. Мидзуки перевела взгляд туда и заметила, что вдалеке, за двумя или тремя кварталами, в одном из зданий горел свет. Тёплый, жёлтый, живой.
Она замерла на секунду, прислушиваясь к ночи. Ни шагов, ни голосов. Только тихое потрескивание лампы в щите. Сжав ремни рюкзака, пошла быстрым шагом, стараясь не думать ни о том, что это может быть ловушкой, ни о том, почему свет мог зажечься сам. Сейчас у неё была только одна мысль: дойти и увидеть, есть ли там хоть кто‑то.
Чем ближе было здание, тем сильнее в груди переплетались страх и надежда. Свет в окнах становился ярче, теплее, как будто внутри кто-то просто ужинал или листал книгу перед сном. Но с каждым шагом Мидзуки всё отчётливее чувствовала: в этой картине что-то не сходится.
Фонарь в её руке выхватывал из темноты обрывки реальности: брошенный велосипед у стены, раскрытая сумка на скамейке, пустые бутылки на тротуаре. Ни звука. Даже ветер, казалось, избегал это место.
Девушка подняла взгляд. За мутным стеклом второго этажа мелькнула тень. Или это был обман зрения? Сердце глухо ударило, и она ускорила шаг, стараясь не думать о том, что найдёт внутри... или не найдёт вовсе.
***
Железный ошейник плотно обхватывал шею и натирал кожу. Мидзуки несколько раз пыталась просунуть пальцы между металлом и кожей, но замок не поддавался. Металл был холодным, с шероховатым краем, и при каждом движении неприятно царапал.
Воздух в помещении был тёплым и немного затхлым. За большим круглым столом сидели десять человек: мужчины и женщины разного возраста. У кого‑то руки лежали на коленях, у кого‑то сцеплены в замок на столешнице. Лица напряжённые, в глазах - одинаковое выражение страха и растерянности.
Перед Мидзуки стоял плоский черный монитор. На его корпусе виднелись мелкие царапины и пыль по краям. Никто не говорил, и в тишине было слышно, как кто‑то с дальнего края стола тихо втянул воздух и откашлялся. Эта неподвижность только усиливала тревогу.
- Вы знаете, что произошло? Где все люди? - наконец спросила она, нарушив молчание.
- Это суд Господень! - с жаром ответил мужчина лет пятидесяти, крепко сжимая в руке потемневший от времени крестик. - Мы живём в дни, о которых предупреждали пророки. Всё вокруг - знамение, чтобы мы отвернулись от греха и вернулись к Нему. Молись, дочь моя, молись, пока ещё есть время! Господь очистит землю, и только покаявшиеся обретут милость.
- Мужик, хватит, - недовольно бросил другой, сидевший напротив. - Ты только всех пугаешь.
Мидзуки почувствовала, как напряжение в комнате сгущается.
- Может, хватит спорить? - тихо, но твёрдо произнесла женщина с седой косой, сидевшая сбоку. - Мы даже не понимаем, где находимся. Надо собраться и подумать.
- А что тут думать? - перебил её худощавый парень в толстовке. - Нас похитили. Это какой-то эксперимент. Видите эти ошейники? - он дёрнул за свой, и металл глухо звякнул. - Наверняка нас будут проверять... на что-то.
- Ты бредишь, - фыркнула девушка с ярко накрашенными губами. - Если бы это был эксперимент, здесь были бы камеры.
- А ты уверена, что их нет? - тихо спросил мужчина в очках, впервые подняв голову. Его глаза блеснули за стёклами. - Может, мы уже под наблюдением.
Слова повисли в воздухе, и все невольно оглянулись на стены, потолок, даже на чёрные экраны перед собой.
- Ладно, - глухо сказал кто-то из дальнего конца стола, - если за нами наблюдают, значит, кто-то знает, что с нами. Вопрос в том... зачем.
Мидзуки почувствовала, как холодок пробежал по спине. Она слушала их голоса, но слова будто проходили мимо, теряясь в глухом звоне крови в ушах. Ошейник давил, напоминая о себе с каждым вдохом, и этот холодный металл казался чем‑то большим, чем просто куском железа - он был границей, за которую она не могла выйти.
Девушка пыталась уловить логику в происходящем, но всё распадалось на обрывки: чёрный экран, чужие лица, запах металла и пыли, тишина, прерываемая резкими голосами. Кто они? Почему именно эти люди? И главное - кто держит их здесь, наблюдает ли кто‑то сейчас за каждым её движением?
Внутри росло странное чувство: смесь страха и любопытства. Страх - от неизвестности, от невозможности контролировать хоть что‑то. Любопытство - от того, что за этой неизвестностью, возможно, скрывается ответ, который изменит всё.
Она поймала себя на том, что изучает лица за столом: дрожащие руки мужчины с крестиком, напряжённая линия губ девушки с яркой помадой, пустой взгляд парня в толстовке. Каждый из них что‑то скрывает. И, возможно, разгадка не только в том, где они, но и в том, кто они друг для друга в этой странной ловушке.
Мидзуки медленно отвела взгляд от спорящих и стала изучать комнату. Гладкие стены без швов, будто отлиты из единого куска серого материала. Потолок - слишком ровный, без ламп или вентиляционных решёток. Свет исходил откуда‑то сверху, но источника не было видно.
Она прислушалась. За гулом крови в ушах проступали едва уловимые звуки: тихое, ритмичное жужжание, словно где‑то за стеной работал механизм. Пахло металлом и чем‑то стерильным, как в больнице.
- Здесь что‑то не так... - прошептала она, не заметив, что сказала это вслух.
В этот момент в комнате что‑то щёлкнуло и все вздрогнули. Через долю секунды все чёрные экраны ожили одновременно. Мёртвые панели вспыхнули холодным белым светом, и на каждом проступил один и тот же текст, который стал озвучиваться женским голосом откуда-то сверху.
Игра: «Последний вопрос»
Сложность: четверка бубен.
Количество игроков: Десять.
Правила игры: Каждому игроку на шею вешается ошейник, который в случае проигрыша дисквалифицирует игрока. Перед вами мониторы, на которых будут отображаться разного рода вопросы и четыре ответа к каждому.
Внимание, правильный ответ всегда только один.Время, чтобы определиться с ответом - одна минута.Вам запрещено переговариваться или подсказывать во время игры. Всего в викторине будет десять вопросов, которые расскажут о вашей эрудированности.
Удачи и пусть выиграет наиумнейший!
- Это же... это очень похоже на «Кто хочет стать миллионером»! - вдруг выкрикнула девушка с ярко‑алой помадой, её голос прозвучал слишком громко в гулкой тишине. - Может, в конце нас ждут деньги?
Мидзуки медленно подняла бровь, не веря, что в такой момент кто‑то способен думать о призах.
- Ты серьёзно? Приз здесь - твоя собственная жизнь.
Девушка с помадой на секунду отвела взгляд, уголки губ дрогнули, но в глазах оставался скепсис.
- Ну... может, ты просто драматизируешь, - пробормотала она, пытаясь улыбнуться, но улыбка вышла натянутой.
- Она права, - тихо вмешался мужчина в очках. - Вы думаете, для чего эти ошейники? Это не декорация.
Кто‑то в дальнем конце стола нервно сглотнул. Пальцы мужчины с крестиком заёрзали по столешнице, а парень в толстовке перестал качаться на стуле и уставился в чёрный экран перед собой.
- Может, это какой‑то эксперимент, - предположила девушка с помадой, уже менее уверенно. - Психологический. Или... социальный.
- Эксперимент с ошейниками? - хмыкнул парень в толстовке. - Слишком дорого и слишком опасно. Это не университетская лаборатория.
- Тогда... - женщина с седой прядью в волосах замялась, - тогда это чья‑то игра. Для тех, кто может позволить себе наблюдать, как другие...
Она не договорила. В этот момент все экраны перед ними вспыхнули холодным светом. На чёрном фоне проступили белые буквы:
Вопрос №1: Кто впервые описал циркуляцию крови в организме человека?
A: Гален
B: Уильям Гарвей
C: Андреас Везалий
D: Ибн ан‑Нафис
Из колонок под потолком раздался сухой, механический голос:
- Время пошло. Одна минута. Подсказки запрещены. Обсуждение запрещено.
Сразу вслед за этим - чёткий, безжалостный отсчёт секунд: шестьдесят... пятьдесят девять... пятьдесят восемь...
Мидзуки почувствовала, как в ней на секунду вспыхнуло облегчение - вопрос из её области. Она вспомнила лекцию по истории медицины: XVII век, Англия, Гарвей, доказавший, что сердце действует как насос, а кровь движется по замкнутому кругу.
Но вместе с уверенностью пришло и странное чувство: слишком просто для начала... или это ловушка? Она знала, что Ибн ан‑Нафис описал малый круг кровообращения ещё в XIII веке, но именно Гарвей получил признание в Европе за полное описание системы.
Звук отсчёта продолжал давить, и холодный свет экрана казался всё ярче. Мидзуки сжала кулаки, чтобы не выдать своей уверенности. Девушка не колебалась. Пальцы коснулись сенсорной панели под буквой B. Она знала: Уильям Гарвей, 1628 год, трактат Exercitatio Anatomica de Motu Cordis et Sanguinis in Animalibus.
Двадцать... девятнадцать... восемнадцать... Краем глаза заметила, как девушка с помадой металась между вариантами, то и дело прикусывая губу, а мужчина в толстовке, наоборот, замер, глядя в экран, будто надеялся, что ответ сам всплывёт в голове.
Пять... четыре... три... два... один.
***
Полутёмная аудитория. Жалюзи на окнах опущены не до конца, и сквозь узкие щели пробивались полосы бледного дневного света, ложась на ряды парт и спинки стульев. Воздух был тёплым, чуть тяжёлым - пахло пылью, переплётами книг и влажными пальто, которые студенты повесили на крючки у двери. С утра шёл сильный дождь.
Мидзуки сидела на третьей парте, ближе к окну. Она чуть сдвинула стул в сторону, чтобы видеть доску под удобным углом, и положила на край стола раскрытую тетрадь. Внутри страницы уже были исписаны ровными строчками, а на полях - короткие пометки.
У доски стоял высокий, сухощавый мужчина в аккуратно застёгнутом сером пиджаке. Он держал мел уверенно, и, без лишних движений, медленно выводил на чёрной поверхности доски круги и стрелки. Белая пыль оседала на его пальцах и на полке под доской. Каждую линию он проводил чётко, иногда останавливаясь, чтобы отступить на шаг и оценить рисунок.
- Гарвей, тысяча шестьсот двадцать восьмой год, - произнёс он, не оборачиваясь, продолжая чертить на доске. - Exercitatio Anatomica de Motu Cordis et Sanguinis in Animalibus.
Он сделал короткую паузу, стряхнул мелкую пыль с пальцев и добавил:
- Это труд, в котором впервые было доказано: сердце - это насос. Кровь движется по замкнутому кругу, а не исчезает в тканях, как считали раньше.
В аудитории кто-то тихо щёлкнул колпачком ручки. Лектор провёл на доске толстую стрелку от сердца к лёгким, затем обратно к большому кругу.
- До Гарвея господствовала теория Галена. Считалось, что кровь образуется в печени, расходуется в органах и не возвращается. Гарвей же показал: объём крови, который сердце перекачивает за час, превышает вес всего тела. Значит, она должна циркулировать.
В паузах между его фразами было слышно, как дождь барабанит по подоконнику, а в заднем ряду кто-то медленно перелистывает страницы тетради. Лектор подошёл к столу, взял с него тонкую книгу в тёмном переплёте и поднял её, показывая студентам.
- Вот издание 1653 года, латинский текст. Обратите внимание на язык - он сухой, почти что математический. Гарвей не строил догадок, он измерял, считал, проверял.
Он положил книгу обратно, вернулся к доске и, глядя на схему, сказал чуть тише:
- Это был поворотный момент в медицине. С этого началась физиология как наука.
Мидзуки записывала каждое слово, выводя латинское название медленно, стараясь не ошибиться в буквах. Она чувствовала, как от долгого сидения затекли плечи, а пальцы стали холодными. В какой-то момент девушка подняла взгляд и увидела, как на стекле окна шустро стекают капли, оставляя за собой тонкий, дрожащий след.
***
Экран мигнул, и механический голос произнёс:
- Правильный ответ: B. Уильям Гарвей.
В ту же секунду раздался резкий металлический щелчок. Девушка с яркой помадой вздрогнула, пальцы судорожно сжали ошейник. Её крик сорвался на первом же звуке - обрубился, как будто кто-то выдернул шнур из розетки. Она осталась сидеть, широко раскрыв глаза, но уже без голоса. А по линии нежной шеи стекали красные дорожки.
Мужчина в толстовке даже не успел издать звук: его тело просто обмякло, голова безвольно упала на грудь. Остальные сидели неподвижно, будто боялись, что любое движение привлечёт к ним внимание невидимого палача.
Холодная дрожь медленно поднялась по позвоночнику Мидзуки. Сердце било в рёбра слишком быстро, но она заставила себя дышать ровно. Лицо оставалось неподвижным, взгляд - прямым. Она знала: малейший признак страха - и ты уже показала, куда можно ударить.
Голос из колонок снова зазвучал, ровный и безэмоциональный:
- Раунд первый завершён. Подготовьтесь к следующему вопросу.
В зале повисла почти осязаемая тишина. Никто не шевелился. Женщина с седой прядью медленно отодвинула стул назад, будто хотела увеличить расстояние между собой и телами, но не решалась встать. Мужчина в очках опустил взгляд в стол, пальцы его слегка дрожали, и он судорожно сжимал и разжимал кулак, словно проверяя, чувствует ли ещё руку.
Кто‑то тихо всхлипнул - звук был таким неуместным и хрупким, что отозвался в каждом. Девушка в тёмном свитере прижала ладони к лицу, но плечи её выдавали: она едва сдерживала рвущийся наружу крик.
Мидзуки сидела неподвижно, будто вросла в стул. Она ощущала, как сердце бьётся слишком быстро, но дыхание оставалось ровным - привычка, выработанная годами работы в операционной. Не показывай слабость. Не давай им увидеть страх.
Внутри же всё было иначе: холодная волна осознания прокатилась по телу. Это не игра, не психологический тест, не постановка. Здесь смерть мгновенная, без предупреждения, без права на ошибку.
Она поймала себя на том, что автоматически оценивает состояние остальных: бледность кожи, дрожь в руках, расширенные зрачки. Паника. У кого‑то начнётся гипервентиляция, у кого‑то - ступор. Если дойдёт до физического коллапса, помочь будет некому.
И всё же, среди этого хаоса, в глубине сознания уже формировалась мысль:
«Я должна продержаться. Не просто угадать ответы, а понять, кто за этим стоит. И почему выбрали нас.»
Голос из колонок снова зазвучал, ровный и безэмоциональный:
- Раунд второй.
Экраны вспыхнули, и на чёрном фоне проступили новые строки:
Вопрос №2: Какое из этих произведений искусства было создано раньше остальных?
A: «Рождение Венеры» - Сандро Боттичелли
B: «Тайная вечеря» - Леонардо да Винчи
C: «Сотворение Адама» - Микеланджело
D: «Школа Афин» - Рафаэль
- Время пошло. Одна минута. Подсказки запрещены. Обсуждение запрещено.
Отсчёт снова начал падать: шестьдесят... пятьдесят девять... пятьдесят восемь...
Мидзуки нахмурилась, глядя на экран. Это была не её область, но память зацепилась за что‑то далёкое. «Рождение Венеры»... Боттичелли... Она вспомнила экскурсию во Флоренции, куда ездила несколько лет назад на медицинскую конференцию. В свободный день она зашла в галерею Уффици. Гид тогда говорил, что эта картина - жемчужина раннего Возрождения, написанная в 1480‑х, ещё до того, как Леонардо создал свою «Тайную вечерю».
Девушка перебрала в голове даты, засевшие когда-то в голове: Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу уже в XVI веке, Рафаэль писал «Школу Афин» примерно в то же время. Леонардо - конец XV, но всё же позже Боттичелли.
Значит, логично... «Рождение Венеры» - самое раннее. Однако, на фоне всех размышлений о словах гида проступило еще одно воспоминание...
***
Мидзуки сидела за низким деревянным столом в классе кружка изобразительного искусства. Зимой в помещении пахло влажной бумагой, тушью и чуть‑чуть - мандариновой кожурой, которую кто‑то сушил на батарее. За окном хлопья снега прилипали к стеклу и таяли, оставляя прозрачные дорожки. На стене висел календарь с репродукциями европейских картин - подарок от матери, привезённый из очередной командировки.
В тот день учительница, госпожа Такахаси, принесла толстый альбом в бежевом переплёте. Она раскрыла его на развороте, и на стол легла «Рождение Венеры». Бумага чуть поблёскивала в свете лампы, а краски казались теплее, чем всё, что было за окном.
- Это Боттичелли, - сказала она, проводя тонким, чуть дрожащим пальцем по линии плеча Венеры. - Италия, XV век. Видите, как он пишет кожу? Как будто свет проходит сквозь неё.
Мидзуки наклонилась ближе. Она слышала, как скрипит пол под шагами одноклассников, как тихо шуршит кисть в банке с водой. Учительница рассказывала о Леонардо, Рафаэле, Микеланджело: кто жил раньше, кто позже, как менялась манера письма.
Дома девочка аккуратно вырезала из старого календаря крошечную репродукцию «Рождения Венеры» - бумага была чуть шероховатой, с тонким запахом типографской краски. Острыми школьными ножницами она старалась не задеть нежные линии волос, и, когда закончила, положила картинку на ладонь, как что‑то хрупкое.
На стене над её письменным столом уже висели вырезки из журналов - кусочки морских пейзажей, фрагменты архитектуры, лица, которые казались ей красивыми. Венера заняла место в центре, приколотая блестящей кнопкой.
Вечерами, когда за окном темнело и в комнате оставался только тёплый круг настольной лампы, Мидзуки садилась с тонкой кистью и баночкой воды. Она пыталась повторить изгибы золотистых прядей, но краска ложилась неровно, а линии дрожали. Иногда она злилась, смывала всё и начинала заново.
Иногда, задержав взгляд на Венере, Мидзуки вспоминала не только уроки госпожи Такахаси. В памяти вдруг проступал тот же зимний вечер, но лампа уже не грела - свет стал жёстким, как в больничной палате. За дверью раздался глухой удар, потом короткая пауза и голос... низкий, с хрипотцой, обрывающий слова, будто их рвали на куски. Она тогда машинально сжала кисть так, что дерево треснуло под пальцами, и тёмная капля туши расползлась по бумаге, закрыв половину лица Венеры.
Она не вытерла её. Просто сидела, слушая, как в соседней комнате что‑то тяжёлое скребёт по полу.
***
Девушка почувствовала, как в зале сгущается напряжение: кто‑то судорожно шевелил губами, повторяя названия, кто‑то метался взглядом между экраном и потолком, будто там мог появиться ответ.
Мидзуки сделала вид, что колеблется, но внутри уже приняла решение. В этой игре знание - не только спасение, но и риск: слишком уверенный игрок может стать мишенью.
Пять... четыре... три... два... один.
Экраны мигнули, и механический голос произнёс:
- Правильный ответ: A. «Рождение Венеры» - Сандро Боттичелли.
Ни одного щелчка. Никто не упал. В зале повисла странная, почти нереальная тишина, как после выстрела, который так и не прозвучал. Несколько человек выдохнули слишком шумно, будто только сейчас вспомнили, что можно дышать. Женщина с седой прядью закрыла глаза и едва заметно кивнула, мужчина в очках вытер ладонью пот со лба.
Мидзуки почувствовала, как напряжение в плечах чуть ослабло, но вместе с этим пришло и другое ощущение - тревожное, липкое: слишком гладко. Интуиция подсказывала ей, что в играх с высокой смертностью отсутствие жертвы в раунде - не милость, а подготовка к чему‑то большему.
Она украдкой оглядела остальных. Теперь в их взглядах появилось не только облегчение, но и что‑то ещё... опасная уверенность, что, может быть, они смогут пройти всё это без потерь. Мидзуки знала: именно такая уверенность ломается громче всего.
Голос из колонок снова ожил:
- Раунд третий начнётся через тридцать секунд.
Отсчёт времени до следующего вопроса зазвучал мягко, вкрадчиво, но от этого только сильнее давил на нервы. Голос из колонок прозвучал чуть ниже, чем прежде, будто нарочно замедляя ритм:
- Раунд третий.
Экраны вспыхнули, и на чёрном фоне проступили новые строки:
Вопрос №3: Какой город был первой столицей Японии, официально закреплённой по системе «рэнсэй», до переноса её в Киото?
A: Камакура
B: Нара (Хэйдзё-кё)
C: Хэйан-кё
D: Асакуса
- Время пошло. Одна минута. Подсказки запрещены. Обсуждение запрещено.
Отсчёт начал падать: шестьдесят... пятьдесят девять... пятьдесят восемь...
Мидзуки нахмурилась. Это не имело никакого отношения к медицине, но в голове что‑то дрогнуло, как будто в темноте зашуршала забытая коробка. Она не сразу поняла, что именно ищет, и позволила себе замереть, прислушиваясь к этому внутреннему шуму.
Всплыло: университет, вторая пара после обеда, аудитория с высокими окнами, сквозь которые пробивался бледный зимний свет. Воздух был сухой, пахло пылью от старых штор и чем‑то меловым. Лектор - высокий, худой, с чуть сиплым голосом - читал курс «Медицинская этика и традиции Востока». И в какой‑то момент, уходя в сторону от основной темы, он заговорил о том, как в VIII веке императорская власть решила закрепить столицу в одном месте.
Она тогда сидела на последней парте, рисовала в полях блокнота анатомические схемы, но краем уха уловила: Нара... Тодайдзи... Великий Будда. Перед глазами встала картинка со слайда - огромный деревянный зал, бронзовое лицо Будды, и под ним мелкая подпись: Хэйдзё-кё.
Мидзуки нахмурилась сильнее, перебирая в уме:
«Камакура - нет, это уже сёгунат, XII век, самураи, военные правители. Хэйан-кё - прежнее название Киото, но это позже, после Нары. Асакуса - вообще район в Токио, никогда не столица...»
Слово «Хэйдзё-кё» всплыло медленно, как будто кто‑то поднял его со дна. Она не была уверена, что правильно его произносит, и даже на секунду усомнилась, не путает ли с чем‑то другим. Но картинка из презентации была слишком чёткой: деревянные колонны, тёмный блеск бронзы, и голос лектора, произносящий это название, чуть растягивая слоги.
Краем глаза девушка заметила, как мужчина в очках колеблется между B и C, а девушка в тёмном свитере уже тянется к Киото - слишком очевидный выбор для тех, кто полагается на знакомое.
Мидзуки почувствовала, как в груди нарастает тихое напряжение. Не от уверенности, а от того, что ответ пришёл не сразу, а вырвался из глубины, где он лежал годами, почти забытый, и теперь казался хрупким, как тонкая бумага, которую легко порвать.
Пять... четыре... три... два... один.
- Правильный ответ: B. Нара (Хэйдзё-кё), - безэмоционально сообщил голос.
Щелчок. Ещё один. Женщина с седой прядью вздрогнула, но уже в следующую секунду её тело обмякло, голова безвольно склонилась на плечо. Девушка в тёмном свитере даже не успела вскрикнуть - только широко распахнула глаза, и в них застыл ужас, прежде чем свет в них погас.
Из‑под их ошейников тонкими, неровными струйками потекла тёмная кровь, медленно прокладывая дорожки по коже и впитываясь в ткань воротников. Пятна расползались, как чернила в воде, и казалось, что этот цвет поглощает весь свет вокруг.
В зале стало так тихо, что было слышно, как кто‑то в дальнем конце стола сглотнул. Лёгкий привкус металла на языке снова напомнили о том, что это не сон.
Мидзуки почувствовала, как в груди что‑то сжалось, а ладони стали влажными. Она старалась дышать ровно, но внутри всё клокотало, и взгляд невольно возвращался к этим медленно расползающимся пятнам, будто в них было что‑то живое.
Вопросы... медицина, искусство, история... мысли метались, как испуганные птицы, бьющиеся о прутья клетки. Сейчас она знала ответ. Но что, если дальше выпадет что‑то, о чём она даже не слышала? Что‑то, где пустота в голове будет звенеть громче, чем голос ведущего.
Девушка вспомнила, как легко щёлкнула первый вопрос, как уверенно выбрала во втором, и как в третьем уже пришлось нырять в мутную глубину памяти, наощупь выуживая обрывки лекционных рассказов. С каждым разом это становилось труднее, словно кто‑то незаметно затягивал на шее невидимую петлю.
Это не проверка знаний. Это проверка на выживание. И рано или поздно выпадет тема, в которой она утонет. Сердце билось слишком быстро, и каждый удар отдавался в висках. Воздух в зале казался спертым, тяжёлым, как перед грозой. Пальцы похолодели, и Мидзуки поймала себя на том, что сжимает их до боли, чтобы хоть как‑то вернуть тепло.
Она украдкой посмотрела на остальных. Кто‑то уже начал верить, что можно пройти дальше - в их взглядах мелькала опасная самоуверенность. Другие, наоборот, съёжились, будто пытались стать меньше, незаметнее.
Но для неё этот раунд стал тревожным сигналом: игра не просто проверяет эрудицию - она выдёргивает из людей всё, что они когда‑то видели, слышали, чувствовали. И делает это всё быстрее, всё глубже, пока внутри не остаётся ничего, кроме панического стука сердца и липкого страха, который поднимается откуда‑то из живота и расползается по всему телу.
Голос из колонок снова ожил:
- Четвёртый пятый начнётся через тридцать секунд.
Девушка не знала, что страшнее: следующий вопрос или момент, когда она поймёт, что ответа нет. Раунд за раундом игра пожирала людей. Вопросы сменяли друг друга, как удары молота - география, мифология, химия, политика. Не было логики, не было системы, за которую можно было бы ухватиться.
Каждый раз, когда кто‑то ошибался, раздавался тот самый сухой щелчок, и тело обмякало, словно в нём мгновенно гасили жизнь. Мидзуки, по привычке врача, ловила себя на том, что в первые секунды после падения человека ей хотелось сорваться с места - проверить пульс, дыхание, зрачки, убедиться, что это не иллюзия. Но холодный, бездушный голос из колонок и неподвижные лица остальных удерживали её на месте.
С каждым раундом их становилось меньше. Пятеро. Четверо. Трое. И вот - только двое. Она и мужчина в очках, который до этого почти не говорил, но отвечал безошибочно.
Мидзуки почувствовала, как внутри поднимается настоящий, животный страх. Не тот, что холодно сжимает грудь, а тот, что заставляет сердце биться так, будто оно хочет вырваться наружу. Теперь не было толпы, за которой можно спрятаться. Не было чужих ошибок, которые отвлекали внимание.
Девушка смотрела на мужчину и понимала: следующий вопрос может стать последним для одного из них. И если она ошибётся, никто даже не подойдёт, чтобы проверить, дышит ли тело.
Впервые за всё время Мидзуки ощутила, что её знания, логика и стальная выдержка - ничто перед лицом этой игры. Здесь не спасали навыки. Здесь спасала только удача.
Голос из колонок прозвучал особенно холодно, будто знал, что это конец:
- Финальный раунд.
Экраны вспыхнули, и на чёрном фоне проступили строки:
Вопрос №10: Какое расстройство характеризуется чередованием периодов патологически приподнятого настроения и эпизодов глубокой депрессии, часто сопровождающихся изменением уровня активности и сна?
A: Дистимия
B: Биполярное аффективное расстройство
C: Циклотимия
D: Шизоаффективное расстройство
- Время пошло. Одна минута. Подсказки запрещены. Обсуждение запрещено.
Отсчёт даже не успел дойти до пятьдесят восьми, когда Мидзуки уже коснулась панели с буквой B. Движение было быстрым, рефлекторным, как вдох. Мужчина в очках замер, уставившись на неё.
- Ты... даже не подумала, - в его голосе было и удивление, и что‑то похожее на страх. - Откуда такая уверенность?
Мидзуки не ответила. Она смотрела на экран, но видела совсем другое. Она знала этот диагноз не из учебников и не из лекций.
***
...Девушка сидела на полу своей квартиры, прислонившись спиной к холодной стене. За окном был ранний рассвет, но она не спала уже третью ночь. Сердце гнало кровь так быстро, что казалось - оно выскочит из груди. В голове роились планы, идеи, слова, которые хотелось записать, сказать, сделать: всё сразу, без пауз. Она ходила по комнате, переставляла книги, мыла посуду, писала сообщения людям, с которыми не разговаривала годами.
А потом будто кто‑то выключил свет. Утром она не смогла подняться с кровати. Тело стало тяжёлым, как мокрый песок, и даже открыть глаза было усилием. Телефон звонил, но Мидзуки не брала трубку. Еда в холодильнике портилась, письма скапливались в почтовом ящике. Время перестало иметь значение.
Она помнила, как однажды, на приёме у врача, услышала эти слова спокойным, ровным голосом, будто речь шла о чьей‑то чужой жизни. И как внутри что‑то дрогнуло: наконец‑то у этого есть имя.
***
Как только её палец коснулся панели с буквой B, в груди что‑то болезненно сжалось. Это было не похоже на азарт или уверенность - скорее на мгновенный выброс адреналина, когда тело действует быстрее, чем разум успевает осознать.
Она не колебалась ни секунды, но именно это и пугало. Не потому, что она была уверена в ответе, а потому, что знала его слишком хорошо. Слишком лично. Мидзуки знала, как это называется. Знала, как это выглядит в медицинских справочниках, и как - в зеркале.
Мужчина в очках всё ещё смотрел на неё, не мигая. Девушка чувствовала, как в горле поднимается сухой ком, а ладони становятся влажными. Внутри было странное смешение холодной ясности от того, что она права, и липкий страх от того, что эта ясность рождена из её собственной уязвимости.
Пять... четыре... три... два... один.
- Правильный ответ: B. Биполярное аффективное расстройство, - произнёс голос, и в зале воцарилась тишина.
Щелчок. Мужчина в очках дёрнулся, будто от удара током, и его взгляд - удивлённый, растерянный - ещё мгновение держался на Мидзуки. В этом взгляде было и признание её правоты, и немой вопрос, на который он уже не успеет услышать ответ. Затем его тело обмякло, голова безвольно склонилась вперёд.
Мидзуки осталась одна. Сначала пришло не облегчение, а странная пустота. Как будто всё вокруг выцвело, а звуки стали глухими, как под водой. Она смотрела на неподвижное тело напротив и ловила себя на том, что привычка врача всё ещё толкает её встать, проверить пульс, дыхание... Но ноги не двигались.
Вместо этого в груди медленно расползалось другое чувство - тяжёлое, липкое, как холодный туман. Страх. Настоящий, без остатка. Не за жизнь, а за то, что она теперь одна в этой мёртвой тишине, и что её победа - это не спасение, а выживание ценой чужих смертей.
- Победитель определён. - голос системы прозвучал ровно, без тени эмоций. - Мидзуки.
В зале воцарилась тишина, настолько плотная, что казалось, она давит на барабанные перепонки. Холодный свет экранов погас, оставив помещение в темном, безликом освещении.
Мидзуки медленно поднялась. Стул заскрипел, звук показался ей слишком громким. Сделала шаг... и ещё один к ближайшему телу. Мужчина в очках сидел, уронив голову на грудь. Она коснулась его шеи - кожа была уже прохладной, пульс отсутствует.
Девушка пошла дальше. Женщина с седой прядью, девушка с яркой помадой, парень в толстовке... У всех одно и то же: неподвижность, пустота, тишина. Каждый раз, когда её пальцы касались чужой кожи, внутри что‑то сжималось, но лицо оставалось каменным.
Она проверила всех. Никто не дышал. На мгновение Мидзуки задержала взгляд на круглом столе, за которым они сидели. Ещё недавно здесь звучали голоса, кто‑то спорил, кто‑то шутил, кто‑то молчал. Теперь только пустые стулья и жизни, которые уже не вернутся.
Выпрямившись, развернулась к двери, которая бесшумно открылась сама. Не оглядываясь, Мидзуки шагнула вперёд. За спиной остался зал, наполненный мёртвой тишиной.
***
Город был пуст. Пуст не только от людей - пуст от звуков, от дыхания, от самого ощущения жизни. Асфальт под ногами холодил сквозь тонкую подошву, витрины тёмных магазинов отражали её силуэт, будто чужой.
Мидзуки шла еле перебирая ноги и не включая фонарик. Свет был бы здесь неуместен - он только выдал бы её присутствие, нарушил эту зыбкую тьму. Где‑то высоко, за крышами, небо начинало бледнеть, и этот медленный, почти неуловимый переход от ночи к утру казался ей издевательски спокойным.
Она чувствовала, как усталость тянет тело вниз, как каждый шаг становится чуть тяжелее. Всё происходящее казалось ей дурным сном, затянувшимся до абсурда. Иногда девушка машинально пощипывала себя за руки - резче, чем нужно, - надеясь, что сильная боль вырвет её из этой вязкой реальности.
Но ничего не менялось. Только на коже проступали бледно‑красные пятна, и они были слишком реальны, чтобы быть частью сна. Мидзуки продолжала идти прямо, не сворачивая. Просто потому, что любое решение казалось лишним.
- Это место не перестаёт удивлять.
Голос, прорезавший тишину, был как внезапный удар в грудь. Такой знакомый, такой живой, чтобы принадлежать этому мёртвому городу. Мидзуки застыла, будто корни проросли из её ступней в холодный асфальт. Сердце сорвалось в бешеный ритм, и каждый удар отдавался в висках, в кончиках пальцев, в горле.
Она медленно обернулась - сначала плечи, потом голова, будто боялась, что резкое движение разрушит хрупкую ткань происходящего. И увидела его.
Рассвет за чужой спиной превращал волосы в тонкие нити серебра, в зыбкий ореол, будто он стоял на границе сна и яви. Лёгкий ветер шевелил пряди, и в этом движении было что‑то невыносимо реальное - слишком реальное для сна, слишком невозможное для яви.
Её дыхание сбилось. В груди поднялась волна: радость, страх, облегчение, боль - всё сразу, и так сильно, что тело не выдержало. Мир качнулся, звуки ушли в глухую вату, и Мидзуки почувствовала, как ноги подламываются.
Последнее, что успела уловить - как первые лучи скользнули по его лицу, выхватывая из полумрака взгляд, в котором редко сквозили эмоции. Затем - темнота и резкая боль в виске.