По ту сторону кроличьей норы | Чишия Шунтаро/ОЖП

Полумрак держался плотным слоем, будто кто-то забыл впустить сюда день. Лампа под абажуром отбрасывала на стены неровные тени. В воздухе стоял терпкий привкус кофе, смешанный с запахом старой бумаги. Плотные шторы глушили мир за окном, оставляя только монотонное тиканье часов – звук, в котором легко утонуть. Мягкое кресло напротив чуть продавлено, на столике между людьми стоит стакан с водой и блокнот с закладкой, уже ждущий новой строчки.

– Какие у вас отношения с родителями? – женский голос, приятно окутывающий слух, в котором читается внимание, способное заметить малейшее дрожание интонации.

Девушка коснулась взглядом пушистого ковра под ногами, провела пальцем по шершавому подлокотнику кресла, обитого серым велюром.

– Вот значит с чего начнем… Они давно в разводе, – сказала она медленно, подбирая слова. – У обоих уже свои семьи. Дети, привычки, праздники… всё, куда мне нет дороги.

Её голос был спокойным, но в паузах между фразами чувствовалось, что они давались усилием для кого-то, кто не привык обсуждать личное с незнакомым человеком.

– Мы не общаемся. И, если честно, я уже не уверена, что они помнят, как звучит мой голос.

– Интересно, – женщина перелистнула страницу в блокноте, не поднимая глаз. – Вы говорите об этом легко. Но это действительно так, или вы просто… отодвинули тему подальше?

– А зачем держать её рядом? – в этой фразе скользнуло что-то наиграно весёлое, но слишком сухое, чтобы быть шуткой. – Мои родители живут в своих мирах. Там для меня места нет. Я приняла это и… закрыла дверь.

– Закрыли… или захлопнули?

Девушка отвела глаза к идеально натертому стакану на столе, наблюдая, как свет от лампы ловится в прозрачных бликах.

– Без разницы. Главное, что не тянет обратно.

***

Звон битого стекла разрывал пространство, растекался по помещению оглушительным эхом. Несколько небольших ламп кое-как освещали комнату, погружая углы в холодный мрак. Каждый выстрел был исповедью, а Sako Quad – единственным, кто слушал. В её руках винтовка превращалась не в оружие, а в тонкий хирургический инструмент, вскрывающий и вычищающий старые, криво затянувшиеся раны.

В нескольких метрах от невысокой фигуры разлетается вдребезги очередная стеклянная бутылка. Девушка стоит ровно и совершенно не колеблясь, оружие крепко удерживается двумя руками, приклад нервно давит в плечо. Со стороны эта стойка могла бы показаться вызывающе уверенной – одной отдачи хватило бы, чтобы опрокинуть хрупкое тело назад. Но за её спиной около десяти лет тренировок в стрелковом клубе под строгим присмотром отца, начальника местной полиции.

Выстрел. Неожиданный промах.

– Тц… серьезно? И ведь последняя.

– Сдаёшь позиции, – за спиной раздался знакомый мужской голос.

Сняв шумоподавляющие наушники, девушка медленно повернула голову к двери. В проёме, небрежно опершись плечом о косяк, стоял мужчина тридцати двух лет в полицейской форме, с сигаретой, тлеющей между пальцев.

– Двадцать девять из тридцати, – он сделал затяжку, и клуб серого дыма на миг скрыл лицо с лёгкой щетиной. – Рука дрогнула… или стрелять разучилась?

– Зачем пришёл? – спокойно бросила она, убирая винтовку в железный шкаф.

Татибана Масато никогда не был для Мидзуки приятной фигурой. Коллега её отца, ушедшего в другое отделение полиции, уступив место этому типу. При каждом её появлении он будто окутывал вязкой смесью навязчивой заботы и скрытого контроля. Сделав последнюю затяжку, тот бросил окурок на пол и раздавил его тяжёлым ботинком.

– Смена закончилась, – сказал он, выпуская дым, – видел по камерам, что ты здесь. Подбросить до дома?

Мидзуки напряглась, но промолчала, направившись к выходу. Путь перегородила широкая мужская ладонь.

– Что за игры в молчанку? – он наклонился ближе, и запах табака вперемешку со стандартным резким мужским парфюмом защекотал нос. – Я о тебе забочусь. Время позднее, мало ли кто шатается по улицам… Может, чаем угостишь?

– Я уже тысячу раз сказала «нет». Дай пройти.

Масато резко и без предупреждения сократил дистанцию. Рука скользнула вбок, перехватив её за талию так жёстко, что она на миг потеряла дыхание. Пальцы впились сквозь ткань, притянули к себе, а его корпус перекрыл всё пространство, отрезав путь назад. Мышцы под формой были напряжены, но он держал её не для защиты, а чтобы та не сбежала. В очередной раз.

– Знаешь, Мидзуки, – его голос стал ниже, тяжелее, – я устал бегать за тобой, как за строптивой девчонкой. Хочешь ты того или нет, но я не намерен всё время оставаться в этом спектакле, где ты постоянно отворачиваешься и уходишь. Я также могу быстро отрезать тебе путь в тир, если не прекратишь себя так вести.

Он говорил тихо, но этот шёпот громче крика. Девушка вытянула руки вперед, упершись в твердую грудь, пытаясь таким образом отдалиться от него на максимальное расстояние.  Не отступит и не хочет слышать отказов. Масато – самовлюбленный урод, решивший, что любая девушка прыгнет в его объятия лишь от одной улыбки, открывающей ряд идеально белых зубов.

«Повыбивать бы их тебе. По одному.»

Этот человек не знает слова «нет». Он так давно зациклился на Мидзуки, что вера в то, что тот однажды устанет и отступит – испарилась. Особенно сейчас: в двенадцать часов ночи, после тяжелой смены, в этом давно покинутом людьми помещении.

Однажды девушка сломалась и позволила ему сводить ее на свидание, лишь для того, чтобы мужчина понял, что она – худший вариант партнера, который можно рассматривать. Но Масато это только раззадорило. «Сучий характер, но приструнить возможно» – его слова. После этого мужчина не отлипал и в особо раздраженном настроении, как, впрочем, и в данный момент, в его глазах танцевали черти. И только сам Сатана знает на что пойдет этот человек, если сейчас услышит очередной отказ.

Свое единственное развлечение тоже терять не хотелось. Тир – отдушина девушки, место, где не существует никого, кроме нее. Место, где тревога и навязчивые мысли отпускают голову, помогая трезветь. Может она представляет чужие лица, вместо бутылок? А может просто выпускает все свое раздражение на бессознательное стекло. Отец бы никогда не закрыл ей вход сюда, но они уже давно не общались.

– Ладно, хватит… Только заберу вещи из раздевалки, – произнесла девушка с неожиданной для мужчины теплотой, от которой тот слегка опешил. На губах Масато появилась неприятная ухмылка.

– Правильно. А то сколько можно играть в догонялки. Жду в машине.

Он щёлкнул рубильником, погасив за собой и без того тусклый свет, и двинулся к парковке. Девушка, глянув ему вслед через плечо, ускорила шаг к раздевалке. Сорвала рюкзак с крючка так резко, что подвесная петля хрустнула и оторвалась. Не теряя ни секунды, вышла в коридор и метнула быстрый взгляд по сторонам. Никого. Это на руку.

Где-то около входа дежурит пару знакомых охранников, поэтому даже если и увидят на камерах девушку, покидающую здание через пожарный выход и перелезающую через забор, то особо не удивятся. Ей не впервые приходится убегать таким образом от назойливого мужчины. Все всё прекрасно понимают, но что могут сказать в противовес своему начальнику?

Мидзуки неслышно скользнула к двери, ведущей на задний двор участка. Ночь сегодня была достаточно облачной, скрывая в себе луну, звезды и беглянку. Лёгким движением руки она перебросила рюкзак через каменный забор, возвышавшийся почти на голову, и поставила ногу на шершавый выступ. Здание участка было достаточно старым, как и само ограждение, и стоило ей закинуть другую ногу наверх, как верный «каменный помощник» – тот самый, что не раз поддерживал её побеги, – выскользнул из-под стопы и исчез в густых кустах. Она не обратила на это внимание и спрыгнула на другую сторону, направляясь домой.

***

– Асистолия, – голос анестезиолога звучал уже без надежды.

Девушка отняла руки от чужой груди, и в голове стало слишком тихо. На мониторе напротив тянулась ровная зелёная линия. Протяжный, неприятный писк заполнил операционную, врезаясь в виски. Мальчик лежал так же – маленькое тело под слоями стерильных простыней, но уже без тепла жизни, а лицо потеряло привычные краски.

– Время смерти: 22:34.

Мидзуки сняла перчатки, ощущая липкость крови сквозь латекс, и не заметила, как ногти впились в ладони, оставляя белые полумесяцы, понимая: они сделали всё возможное. С самого начала шансов почти не было. И всё же это знание не защищало от тяжести, которая, казалось, опустилась прямо внутрь грудной клетки.

Коридор за двойными дверями встретил холодным, равнодушным светом ламп. Маска всё ещё болталась на шее, а пальцы помнят тепло маленькой грудной клетки под ними. В приёмной для родственников тишина, только мерный, бездушный стук настенных часов.

Мидзуки присела напротив родителей ребенка. Отец ссутулился, сцепив руки так, что костяшки побелели. Мать – бледная, с покрасневшими глазами, из которых уже ушли слёзы. Лишь дрожь в уголках губ выдаёт, что внутри всё ещё горит. Они понимают. И это понимание, горькое и неизбежное, странным образом делает этот момент чуть менее тяжелым.

– Мы сделали всё, что могли, – ее голос звучал слишком ровно, будто произносит чужой человек. – Сердце было слишком слабым и работало только на фоне сильной медикаментозной поддержки.

Они не задают вопросов. Мидзуки замечает, как отец медленно кивает, но взгляд проходит сквозь неё – в ту пустоту, где ещё мгновение назад теплилась их последняя надежда. Мать не шелохнулась, боясь, что любое движение нарушит хрупкий баланс, на котором держится её молчание.

Девушка остаётся рядом, просто разделяя этот момент из уважения и соболезнования этим людям. А затем поднимается и выходит в коридор, где прохладный сквозняк освежает взмокшую шею. Дверь ординаторской мягко захлопывается за спиной, и привычные звуки больницы – звонки, шаги, голоса – остаются по ту сторону стены. Но один звук не уходит: тонкий, высокий писк аппарата жизнеобеспечения, застрявший где‑то в глубине уха. Он теперь звучит внутри, ровно, без пауз, заполняя тишину, как будто измеряет не чужую, а её собственную пустоту.

В комнате горит только маленький настольный светильник. Его тёплый круг света едва касается стеклянного стола в углу, на котором стоит кружка с несладким чаем – тёмным, холодным, с тусклой плёнкой на поверхности. Она заварила его еще утром, но так и не успела сделать ни одного глотка, как ее вызвали на срочную операцию.

Мидзуки медленно стянула халат, оставляя его на спинке стула, и опустилась за свой стол. Щёлкает второй светильник и тёплое пятно ложится на бумаги. Только теперь она ощущает, как внутри что‑то оседает, унося с собой остатки сил.

Девушка кладёт ладонь на грудь поверх ткани, словно проверяя, бьётся ли собственное сердце, но не уверена, что ответ её утешит. На соседнем стуле – маленький плюшевый кролик, забытый кем‑то из пациентов. Мягкие уши, чуть потёртые швы, ворс, который хранит чужое прикосновение. Мидзуки берёт его в руки, прижимает к лицу, пряча дыхание в серой ткани. Вдыхает слабый запах – смешение пыли, стерильности и чего‑то детского – и позволяет себе короткое, беззвучное «прости», которое не услышит никто.

– Твоей вины в этом нет.

– Я знаю.

Тень в углу медленно отложила журнал на стеклянный столик. Лёгкий стук переплёта о поверхность прозвучал тише, чем ожидалось, словно он намеренно сдержал движение. Сидящий там человек чуть склонил голову, будто выжидая продолжение.

– Внезапная электрическая нестабильность миокарда.

Мидзуки поставила плюшевого кролика на подоконник, к прочим забытым детским игрушкам и бумажным подделкам. Каждая из них – чьё‑то маленькое утешение, оставшееся здесь навсегда. Потом взяла кружку и вылила застоявшийся чай в раковину. Пустота в животе отзывается тихим, жалобным урчанием, напоминая, что сегодня не было ни завтрака, ни обеда, ни ужина.

– Понятно.

Девушка вздохнула и убрала до блеска вымытую, белоснежную кружку на полку, стараясь не смотреть в его сторону.

– Понятно… другого ты бы и не сказал.

За спиной щёлкнул выключатель другого настольного светильника. Лёгкий скрип двери, и шаги, постепенно теряющиеся в глубине коридора. Только теперь она позволила себе обернуться. Кожаный диван пуст, но в воздухе всё ещё висит слабый запах его приятного парфюма, с лёгкой горечью цитрусов и стерильной чистоты. На столике остался лежать новый номер международного журнала по кардиоторакальной хирургии «The Annals of Thoracic Surgery», чья обложка ещё пахнет свежей типографской краской.

«Смена давно закончилась… Приходил, чтобы листать мои журналы?» – бровь чуть изогнулась, взгляд скользнул к двери. – «Зная Шунтаро, он пришёл с чем‑то конкретным… но понял, что сейчас – неподходящее время.»

Мидзуки взяла халат и аккуратно повесила его на вешалку в шкаф, пригладив ткань, словно подводя итог прошедшему дню. Он оказался достаточно тяжёлым, тянувшим силы до самого вечера. И всё же, несмотря на поздний час, решила, что стоит посетить своё любимое место для «разгрузки». То место, где можно выдохнуть и стряхнуть с себя этот невидимый груз.

***

Щелкнул последний оборот замка и дверь открылась с тихим скрипом, будто не хотела тревожить тишину этой квартиры. Мидзуки вошла и скинула с плеча рюкзак прямо на пол. Он остался лежать там, как забытая часть дня, наполненная чужими голосами, запахом антисептика и усталостью, которую нельзя смыть простой водой.

Она механически переобулась в мягкие домашние тапочки. В них стало так уютно, что девушка слегка запрокинула голову к потолку, ощущая, что наконец-то можно стать немного уязвимой. Щелчок выключателя – один, второй, третий. Свет вспыхивает в каждой комнате, как защитный ритуал. Она делает это всегда, не задумываясь: коридор, кухня, гостиная. Даже там, где не собирается быть. Свет – это не комфорт, это броня. В детстве Мидзуки боялась, что в темноте кто-то наблюдает. Теперь она боится, что в темноте она исчезнет.

На кухне царила тишина, нарушаемая лишь мягким шорохом тапочек по линолеуму. Девушка включила телевизор, не ради содержания, а чтобы заглушить пустоту, поселившуюся в квартире. Фоном звучали чужие голоса, не требующие ответа. Немного рассеянными движениями она поставила чайник. Аппетит исчез, как и сама мысль о еде.

Пока чай настаивался, Мидзуки вернулась в коридор, достала из рюкзака ноутбук и устроилась в большом кресле, подогнув ноги. Экран осветил голубым оттенком лицо, когда она открыла папку с историями болезней – дети, ожидающие пересадку сердца. На этой неделе очередь наконец-то дошла до мальчика по имени Син. Это было редкое чувство: тихая радость за маленького человека, у которого появились большие возможности.

Она отставила ноутбук на край столика, будто отодвигая от себя остатки дня, и направилась в душ, напевая заевшую мелодию из рекламы себе под нос. Вода встретила её прохладой, легла на плечи и шею тонкими, освежающими струями. Она слушала их равномерный шёпот, пока в нём не проступил другой звук – прерывистое, чужое дыхание. Белый свет ламп под веками, обжигающая стерильность воздуха. Холод металла под безвольной детской ладонью. И та пауза – не тишина, а отсутствие всего, что можно было бы услышать.

Девушка стояла так, пока вода стекала вниз, и казалось, будто с ней соскальзывает и тепло её собственной крови, и способность чувствовать. Мелодия, застрявшая в голове, вернулась, но теперь она звучала приглушённо, как из-за стены. Вернувшись в комнату, Мидзуки закуталась в мягкий халат, села в кресло, подогнув ноги, и застыла: не в ожидании, а словно растворяясь в полумраке, который умел беречь тайны и не задавать вопросов.

В квартире стало темно. Девушка выключила все источники света, кроме одного – ночника у кресла. Через приоткрытое окно виднелись звёзды, редкие, будто стесняющиеся заглядывать внутрь. Лето дышало влажным воздухом, и где-то вдалеке уже начинало светать. Но сон не приходил. Он нерешительно стоял на пороге.

Мидзуки смотрела в окно, уже не видя звёзд, а вспоминая тир. Пространство, где всё было просто: цель, дыхание, выстрел. Там не требовалось объяснять себя. Но теперь, кажется, придётся попрощаться. В стрелковом клубе она не появлялась уже давно, а в тир пускали лишь по старой, почти выцветшей договорённости. Всё держалось на тонкой нити – на памяти, на имени, которое ещё узнавали.

Масато не отпускал ее из своих лап. Цеплялся словами, сообщениями, намёками. Он не давал ей пространства, не чувствовал границ. Его присутствие было липким, как жара в полдень, и начинало раздражать. Не страх, не гнев – обычная усталость.

«Хорошо хоть домой не заявился.»

Она вздохнула и запрокинула голову на спинку кресла, подтянув повыше сбившийся на коленях плед.

«Зачем Шунтаро приходил так поздно? Сегодня же нет ночных дежурств.»

Они никогда не были по-настоящему близки. Ни живых разговоров, ни споров – только сухая вежливость и чёткие формулировки диагнозов. И всё же рядом с ним ей было спокойно.

В ночные смены, когда больница погружалась в полумрак, он тихо появлялся в её кабинете. Сначала звучало стандартное обсуждение пациентов, назначения, схемы лечения. Затем – тишина, в которой он откидывался на кожаный диван и начинал листать папки, будто шелест бумаги мог заглушить собственные мысли.

Мидзуки знала, почему он здесь. Главврач, отчаянно пытавшийся стать другом Шунтаро, снова уходил ни с чем – тот игнорировал любые попытки сближения. Медсестра, хорошая подруга Мидзуки, давно растеревшая все сантиметры его личного пространства, тоже не добилась ничего нового. Мужчина хотел покоя и не находил его в своем кабинете. Поэтому появлялся в чужом, где не произнесется ни одного лишнего слова.

Она не вмешивалась. Просто работала, не поднимая глаз, когда он ставил на стол аккуратную стопку документов. Иногда вставала, чтобы заварить чай или кофе, и аромат тёплого напитка медленно заполнял комнату, становясь невидимой стеной между ними. Он принимал чашку молча – спокойным кивком головы, в котором было больше благодарности, чем в любом слове.

В этом безмолвном ритуале – в согретых чашках, в ритме перелистываемых страниц – рождалась странная, неназванная близость. Они не стали друзьями. Но в этой тишине находили друг в друге редкое облегчение, которое нельзя ни навязать, ни выпросить.

Она устроилась в кресле, подтянув плед к груди, и позволила телу стать тяжёлым, будто усталость наконец получила разрешение занять своё место. В комнате горел только ночник, мягкий свет которого дрожал на стене, а за окном редкие машины оставляли блики на потолке – всё было тихо, мысли не исчезали, но и не мешали, просто кружили фоном: Шунтаро, больница, мальчик, Масато – всё это уже не волновало, а просто было рядом, как часть дня, который закончился. Дыхание стало ровнее, глаза закрылись сами собой, и в этой тишине, где не требовалось ни решений, ни слов, она медленно уснула.

Ночь пролетела незаметно – без сновидений, без пробуждений, как будто её и не было вовсе. Тишина квартиры осталась нетронутой, а свет утреннего солнца уже пробивался сквозь щель в шторах, когда Мидзуки резко распахнула глаза. Сердце сразу забилось быстрее: она поняла, что забыла завести будильник.

Девушка резко скинула плед, босыми ногами коснулась прохладного пола, и всё закрутилось – одежда, зубная щётка, волосы, которые не успела нормально собрать. На кухне чайник остался нетронутым, как и вчерашний чай, который она так и не допила. О еде даже не вспомнила, так как привычная спешка уже вытеснила голод.

Сумка захлопнулась, ключи звякнули, и дверь закрылась за ней с лёгким щелчком. Утро началось не с тишины, а с бегства. Толпа в метро будто сговорилась идти против неё: слишком медленно, слишком плотно, слишком громко. Мидзуки лавировала между плечами и сумками, на ходу доставая из кармана ключ-карту, пальцы дрожали от спешки, но привычное движение сработало: индикатор на турникете мигнул зеленым, и она уже неслась по коридору больницы, минуя стойку регистрации, не оглядываясь.

В отделении её встретила Сэна – медсестра и хорошая подруга, с которой они постоянно делили обеды. Та улыбнулась, но в глазах было что-то неуверенное, будто слова застряли где-то на полпути.

– Доброе утро… опаздываешь, – сказала она, чуть сжав планшет в руках.

Мидзуки кивнула, не замедляя шаг, и бросила через плечо:

– Потом поговорим.

Сэна осталась стоять в коридоре, взгляд её задержался немного дольше, чем обычно, но Мидзуки уже скрылась за дверью кабинета. Быстро переоделась, халат – на плечи, волосы – в пучок, руки – под струю воды, холодную, бодрящую. Мыло, мытье рук по инструкции, бумажное полотенце. Всё по привычке, всё без лишних движений.

Она села за стол, выровняла стопку документов, включила монитор. Сердце всё ещё билось слишком быстро, но в кабинете было тихо, и эта тишина – как первая передышка за утро.

Девушка наконец-то выдохнула, позволив плечам опуститься, а дыханию стать чуть глубже. На часах ровно восемь утра. Через десять минут ей нужно быть в кабинете главного врача, чтобы обсуждать предстоящую операцию по пересадке сердца мальчику Сину. Мидзуки уже знала, что разговор будет непростым: сроки, риски, согласования. Но мысли всё равно скользнули к самому Сину – тому, кто всегда радовался её сменам, кто по вечерам, когда она оставалась на ночное дежурство, просил почитать вслух.

Он выбирал самые интересные книги: то сказки, то энциклопедии, то что-то про космос. А она, уставшая, но не способная отказать, садилась рядом и читала, иногда с лёгкой хрипотцой в голосе. И каждый раз, когда он начинал зевать, девушка немного строго говорила: «Син, тебе пора спать. Ты же знаешь, что я не буду читать, если ты закроешь глаза». Он хихикал, обещал, что «Вот сейчас точно не сплю!», и через пару минут уже дышал ровно, с книгой, оставленной на груди.

Мидзуки поднялась из-за стола, поправила халат, и уже потянулась за папкой с историей болезни ребенка, но пальцы наткнулись на пустое место. Она замерла. Бровь медленно выгнулась, взгляд скользнул по столу, затем по шкафу, по стопкам бумаг, по распечаткам, по подоконнику. Папки не было.

Девушка начала перебирать документы, поднимать листы, заглядывать под клавиатуру, в ящик, даже в мусорную корзину – всё тщетно.

«Она точно была здесь вчера вечером…»

Тревога начала подниматься изнутри, сначала как лёгкое напряжение в груди, затем окутала холодной волной, прокатившейся по позвоночнику. Пазл начал складываться. Шунтаро. Он остался после смены. Не просто задержался, а сидел в её кабинете, ждал.

Но зачем? Если бы это было что-то незначительное, он бы просто пришёл утром. Он бы не листал её журналы, не сидел в углу, оставаясь в тени. Мидзуки резко выпрямилась, шагнула к двери и распахнула её с таким движением, будто хотела вытолкнуть свою тревогу за пределы кабинета. Шаги ускорялись, внутри всё сжималось: не от страха, а от предчувствия. Как будто воздух стал гуще, а больница – теснее. Всё шло к тому, чего она не хотела называть. Но уже знала.

«Он же не отстранит меня из-за вчерашней смерти? Это не моя вина…»

Мидзуки замерла у двери кабинета главврача, прислушиваясь к собственному дыханию. На мгновение оно стало слишком громким. Пальцы коснулись холодной ручки, короткий стук и тишина внутри будто чуть сжалась. Она вошла. У окна стоял Шунтаро. Он даже не обернулся, потому что хорошо знает, кто зашёл. В его неподвижности было что-то настороженное. Главврач смотрел во двор чуть прищурившись, и уголок его губ дрогнул в почти незаметной, но неприятной усмешке.

– Тогда мы договорились. Рад, что ты всё понимаешь, – произнёс он, глядя на Шунтаро.

Мужчина коротко кивнул, не произнеся ни слова, и направился к выходу. На полпути, проходя мимо, задержал на Мидзуки мимолётный взгляд – скорее отметив её присутствие, чем пытаясь что‑то сказать. Она не ответила, лишь чуть сильнее сжала пальцы, оставаясь у двери. Когда Шунтаро скрылся за порогом, девушка шагнула вперёд и поприветствовала врача, в её ровном тоне всё же проскользнули едва уловимые нотки напряжения.

– Скажите, вы не заходили в мой кабинет? Не брали ничего со стола?

Врач коротко кивнул, глухо ответив:

– Да. Присядь.

Мидзуки не двинулась с места. Он нахмурился, почувствовав её тихое сопротивление, и, с лёгким оттенком раздражения, опустился на свой стул. Несколько секунд тянулись в тишине: взгляд его скользил по стенам, по неровной стопке бумаг, по стеклу окна, за которым блекло мерцал свет. Лишь потом – медленно, будто выдавливая из себя слова, – он поднял глаза.

– Я отдал Сина Чишие.

Слова прозвучали слишком буднично. Мидзуки застыла и, кажется, сердце пропустило один удар.

– Извините… но почему? Это же мой пациент. Это из-за вчерашней операции?

– Нет, ни в коем случае. Я уже изучил дело. Там твоей вины нет.

Он на мгновение замолчал, будто подбирал формулировку, которая не прозвучала бы как предательство. Тяжёлый выдох, взгляд, бегущий по сторонам… За два года Мидзуки успела узнать эти жесты. Наигранная усталость, нарочитые паузы – всё это было фальшью. Значит, он снова играет по старым правилам.

– Я хочу, чтобы ты провела пересадку другому ребёнку.

– Я вас немного не понимаю… Но Син же первый в очереди. Сердце нужно пересадить сегодня. Иначе у него не останется шансов.

Врач отвёл взгляд, но не ответил сразу.

– В очереди поменялся приоритет.

Терпение в его голосе трещало, как тонкий лёд под ногами, а наигранная маска соболезнования начала сползать. Он не хотел объяснять, он хотел, чтобы она просто приняла его распоряжение. Но душу Мидзуки уже наполняло раздражение глухим, нарастающим жаром, как будто внутри кто-то начал стучать кулаками по стенкам.

– Не более богатыми ли руками сменился этот приоритет?

Врач резко встал, стул скрипнул и отъехал в сторону, словно протестуя.

– Мидори Мидзуки, следи за тем, что говоришь.

Она подошла ближе, поставила руки на стол, сжав в пальцах деревянные углы, и всё самообладание рассыпалось, как пепел.

– Я не позволю вам убить ребёнка.

– Тогда ты убьёшь другого! – он повысил голос.

Словесная война вспыхнула мгновенно.

– Син ждал этого сердца месяцами! Он ребёнок, он верит, что всё будет хорошо!

– А другой ребёнок не верит? У него нет права на жизнь?

– Есть! Но не ценой чужой смерти!

– Это не смерть, это выбор! Мы не можем спасти всех!

Девушка закатила глаза, шумно вздохнула и сделала шаг назад, словно пытаясь сбежать из этого диалога.

– И поэтому вы выбрали того, чьи родители могут оплатить палату с видом на сад?

– Ты переходишь границы, Мидзуки.

– А вы их давно стерли.

Голоса перекрывали друг друга, эмоции вырывались наружу: злость, отчаяние, страх. Мидзуки злилась на него, на решение, на то, что её голос снова утонул в шуме чужих денег. Она знала, как устроена эта система, не раз вставала против неё, отстаивая своих пациентов. Могла бы уйти, но любовь к детям держала её здесь, как якорь, хотя понимала: врачи вроде неё нужны повсюду.

В кабинете стало душно. Воздух дрожал от напряжения, как перед бурей. И в этой буре они оба стояли – не как враги, а как люди, которых система заставила выбирать между жизнью и жизнью. Мидзуки резко выдохнула. Грудная клетка сжалась, кулаки стиснулись так сильно, что ногти впились в ладони. Она чувствовала, как внутри всё кипит: не просто гнев, а глубокая, упрямая ненависть к миру, который годами притворялся справедливым, а на деле продавал жизни за удобство, за деньги, за связи.

Она больше не могла это терпеть. Ни молчание, ни компромиссы, ни вежливые отговорки. Медленно, с холодной решимостью, Мидзуки сняла бейджик. Пальцы дрожали, но это движение было давно обдуманным. Она аккуратно положила его на стол главного врача – не бросила, не швырнула, а именно положила. Как точку. Как последнее слово.

Мужчина скривился, лицо его стало жёстким, губы сжались.

– Думай, что делаешь. Ты ничего не понимаешь!

Но девушка уже не слушала. Внутри всё стало кристально ясным. Не было больше сомнений, не было страха. Только осознание: если она останется, то станет частью этого. Если промолчит – будет соучастницей. Мидзуки развернулась, шагнула к двери, и каждый её шаг звучал как отказ. Отказ быть удобной. Отказ быть послушной. Отказ быть врачом, который лечит по чьей-то цене. А за спиной осталась комната, где решения принимались не сердцем, а калькулятором. И она больше не хотела туда возвращаться.

***

В комнате для персонала было тихо, только слабое гудение вентиляции нарушало эту тишину. Мидзуки стояла у своего шкафчика, складывая вещи в картонную коробку и заклеивала скотчем: блокнот с заметками, ручку с треснувшим колпачком, маленький термос с запахом жасминового чая, фотографию с ординатуры, где она ещё улыбалась. Каждая вещь – как осколок прежней веры, прежней надежды.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Сэна.

– Ты правда уходишь? – почти прошептала медсестра.

Мидзуки кивнула, не оборачиваясь.

– Я больше не могу. Если останусь, начну оправдывать то, что ненавижу.

Сэна подошла ближе, присела на край стола.

– Без тебя здесь будет совсем пусто.

Мидзуки закрыла коробку, провела ладонью по картонной крышке, словно прощалась.

– Пойдём. Прогуляемся. Мне нужно немного воздуха.

Они вышли в небольшой, но ухоженный сад при больнице. Кусты гортензий, на чьих лепестках ещё держалась влага после недавнего полива. Лавочки, чуть облупленные на спинках, хранившие тепло прошедшего дня. Под фонарём, в стекле которого застряла тонкая паутинка, лениво кружил мотылёк. Вечер был тёплым, с тихим дыханием лета, а в воздухе смешивались запах влажной земли, лаванды из чужого окна и лёгкий, почти неуловимый привкус больничных лекарств.

– Я всё время думала, что если буду стараться, если буду честной – смогу изменить хоть что-то, – сказала Мидзуки, глядя на гортензии. – Но честность тут слишком дешево продается.

Сэна молчала, потом тихо ответила:

– Ты не сломалась. Ты просто отказалась быть частью лжи. Это не слабость. Это выбор.

Мидзуки устало, но искренне улыбнулась.

– А ты? Останешься?

– Пока да. Я не настолько решительна, как ты…

Они шли медленно, шаг за шагом углубляясь во дворик. С каждой минутой небо насыщалось багрянцем – алый закат растекался по облакам, а вдалеке город будто приглушал свой шум, готовясь ко сну.

– Знаешь, – сказала Мидзуки, – я не знаю, что будет дальше. Но впервые за долгое время я чувствую, что дышу.

Сэна кивнула.

– А я впервые чувствую, что боюсь не за пациентов, а за себя. За то, что могу стать такой, как они.

Мидзуки остановилась, посмотрела на неё.

– Тогда не позволяй себе забыть, зачем ты пришла сюда. Даже если всё вокруг будет кричать, что это бессмысленно.

– Спасибо. За то, что не промолчала, – Сэна сжала её руку.

В этом саду, среди гортензий и вечернего света, две девушки стояли в тишине, как будто мир на мгновение замер, позволяя им быть просто собой. Без масок. Без компромиссов. Медсестра шла рядом, чуть ближе, чем обычно. В её походке было что-то неуверенное, как будто она собиралась сказать то, что давно носила внутри.

– Мидзуки… – начала она, осторожно, будто проверяя почву. – А ты… ты ведь давно работаешь с Чишией. Он… он когда-нибудь говорил о… личном?

Девушка остановилась, взгляд её скользнул по горизонту, потом вернулся к подруге.

– Снова?

– Прости, – Сэна опустила глаза, но не отступила. – Просто… я не знаю, как быть. Он такой закрытый, но иногда смотрит так, будто видит всё. И я не могу понять, это просто внимание или…

Мидзуки поджала губы.

– Он видит всё, потому что умеет читать людей. Это часть его работы. Не путай это с чем-то личным.

– Но ты ведь знаешь его лучше. Шунтаро когда-нибудь был с кем-то близок?

– Сэна, он не герой из романа. Он – человек, который умеет быть обаятельным, когда ему это выгодно.

Медсестра замерла, будто удар пришёл не по словам, а по надежде.

– Ты злишься…

– Я устала… Устала видеть, как ты теряешь себя в нём. Ты умная, ты тонкая, ты настоящая. А он не тот, кто даст то, чего ты ищешь.

Сэна молчала, глядя на свои руки.

– Но я не могу просто перестать чувствовать.

– Я знаю. – Мидзуки коснулась её плеча. – Но ты можешь перестать ждать. Это уже начало.

В саду снова стало тихо. Листья шевелились от лёгкого ветра, как будто подслушивали, но не осуждали.

– Он не плохой, – сказала Сэна. – Просто… он не для меня.

– Может, и не для кого. Но ты – для себя. И это важнее. Давай вернемся.

Кабинет встретил её тишиной и полумраком. За окном сгущалась ночь, свет фонарей ложился на стены мягкими, расплывчатыми пятнами. Мидзуки включила настольную лампу и её тёплый свет сразу очертил границы пространства, сделав его слегка уютным.

Она подошла к столу, где осталась последняя коробка – как эхо её присутствия здесь: пара папок, старый шарф, забытая заколка. И белоснежная кружка. Простая, без рисунков, но именно она сопровождала её в самые трудные смены. В ней был не просто чай – в ней был ритуал, тишина, возможность на мгновение побыть с собой.

Мидзуки взяла кружку в руки, провела пальцем по краю. Потом аккуратно уложила в коробку, обернув в мягкую ткань, и запечатала скотчем. Она присела на кожаный диван, в последний раз. Тот слегка скрипнул под ней, как будто узнал свою владелицу и попрощался. Девушка откинула голову назад, закрыла глаза.

Син. Она не думала о нём весь день, точнее старалась не думать. Но теперь, когда всё было решено, его образ снова всплыл в сознании. Он был тем, кто когда-то поверил в неё, кто видел в ней не просто врача, а человека. И девушка не могла уйти, не взглянув ему в глаза ещё раз.

Мидзуки вошла аккуратно, будто боялась нарушить хрупкую тишину, которая окутала палату. Мальчик лежал на боку, глаза полуприкрыты, но когда услышал её шаги, медленно повернул голову.

– Вы пришли, – сказал он слабым голосом, но в нём звучала радость.

– Конечно, – ответила девушка, улыбнувшись. – Я не могла уйти, не попрощавшись.

Она поставила стул рядом с его кроватью, включила ночник и мягкий, тёплый свет разлился по комнате, отбрасывая тени на стены.

– Вы уходите? – спросил он, глядя на неё с той особенной прямотой, которую дети иногда носят в глазах.

Мидзуки кивнула.

– Завтра. Сегодня просто… последний вечер.

Син замолчал, будто переваривал это. Потом тихо сказал:

– А я думал, вы всегда будете здесь. Надеялся подарить вам какой-нибудь красивый цветок на своей выписке.

– Я тоже так думала, – прошептала она.

Некоторое время они сидели молча. За окном едва слышно шелестели деревья, время от времени в коридоре проплывали смутные силуэты медсестёр. Девушка медленно вела взглядом по стенам с выцветшими рисунками, будто пытаясь вспомнить, кто их рисовал. Мальчик не отрывал глаз от её лица.

– Вы грустная.

– Немного.

– Мне это не нравиться, вы красиво улыбаетесь.

Мидзуки опустила взгляд, сжала пальцы.

– Иногда грусть – это честно.

Син кивнул, будто понял. Затем, после небольшой паузы, спросил:

– А вы можете… почитать мне? Как раньше.

– Конечно, – сказала она, голос слегка дрогнул, но она взяла себя в руки. – Только немного.

Мидзуки достала из его прикроватной тумбочки тонкую книжку – ту самую, с потертыми страницами и запахом времени. Открыла первую страницу и начала читать. Слова ложились между ними, как мост в другое измерение. И в этом свете, в этой тишине, девушка снова стала тем, кем была для него – голосом, который убаюкивает страх, и присутствием, которое не предаёт. Она читала тихо, почти что шепотом, чтобы не тревожить хрупкую тишину палаты.

– «Момотаро, мальчик-персик, родился однажды из большого, сочного плода, который старушка нашла, плывущим по реке…»

Син слушал, и веки медленно тяжелели. Дыхание выровнялось, стало глубоким и спокойным. Эту сказку он знал наизусть: о храбром мальчике, отправившемся с собакой, обезьяной и фазаном сражать демонов. Но каждый раз, когда её голос наполнял комнату, история менялась – как будто рассказывалась впервые, и только для него.

Через какое-то время Мидзуки замолчала. Она заметила, что он уже почти спит, и медленно опустила книгу на колени. Голова сама собой склонилась ближе к его подушке, словно притянутая тёплым дыханием ребенка. Она легко, почти невесомо, провела ладонью по его лбу и поправила одеяло. По щеке скатилась непрошеная, предательская слеза, но она тут же стерла её быстрым движением, не позволяя оставаться на коже.

Вдруг за спиной послышался тихий скрип и Мидзуки резко повернула голову на звук. В приоткрытой двери стоял Шунтаро. Он выглядел измотанным: тёмные круги под глазами, воротник халата чуть перекошен, кулаки сжаты в карманах. Но взгляд – всё ещё внимательный, всё ещё острый. Она не сразу заговорила, просто смотрела на него, будто пыталась понять, зачем тот пришёл.

– Ты всё ещё здесь, – сказал он тихо.

– Последний визит.

Шунтаро кивнул, скользнув взглядом к Сину.

– Рядом с тобой он спит спокойно.

– Не могла уйти, не попрощавшись.

Он приблизился, но, дойдя до порога, замер. Ветер колыхнул занавеску, пустив в комнату полоску холодного света, которая легла поперёк его ноги – так и оставив его на границе.

– Момотаро?

– Да. Он любит, когда добро побеждает зло.

Шунтаро чуть устало усмехнулся.

– Как и ты.

Между ними повисла тишина. Мужчина отвёл взгляд к открытому окну, откуда тянуло едва ощутимым сквозняком. Затем подошёл и тихо закрыл створку.

Дверь палаты закрылась за ними мягким, вежливым щелчком. В коридоре стоял полумрак: тусклый свет из редких ламп ложился пятнами на пол, цепляясь за пряди его светлых волос, делая их чуть золотистыми на фоне серых стен. Чишия шёл медленно, с той усталой грацией, что приходит к тем, кто слишком долго живёт ночами и принимает решения, от которых нельзя отмахнуться. Между ними тянулось густое, вязкое молчание. Оно шагало вместе с ними, пока серый коридор, пахнущий антисептиком, не вывел их к его кабинету.

– Ты провёл операцию?

– Да. Всё прошло как надо.

– Как надо? – Мидзуки стояла у двери, не двигаясь. – Ты говоришь так, будто речь о замене фильтра, а не о человеке.

– А ты всё ещё думаешь, что это что-то меняет?

Он посмотрел на неё, и этот взгляд был пуст – ровная, неподвижная поверхность, за которой не дрогнуло ни сожаление, ни тень сомнения. Лишь усталость и отточенное временем равнодушие.

– Я думаю, что ты когда-то верил в то, что делаешь. Или хотя бы делал вид.

– Вера – это роскошь. Особенно здесь. Я просто делаю свою работу. А ты – та, кто всё ещё брыкается, как будто это имеет значение, – он прошелся до своего кресла и сел.

Мидзуки шагнула ближе, кулаки сжались.

– Ты не имеешь права говорить так. Люди тебе доверяют. Син тебе доверяет.

– Син? – Шунтаро усмехнулся, но без тепла. – Мидзуки, он ребёнок. Он верит в сказки. В тебя. В то, что добро побеждает. А ты читаешь ему Момотаро, как будто это способ спасти его от реальности.

– Потому что мальчик заслуживает хотя бы каплю добра. А не твой цинизм.

– Всё, что ты делаешь – это красиво, но бесполезно. Система тебя пережует и выплюнет. И никто даже не заметит.

Мидзуки знала его слишком хорошо, чтобы искать в его словах скрытую жестокость. Шунтаро говорил это не со зла. Он никогда не был плохим врачом, наоборот, в первый год работы здесь она часто видела, как он остаётся после смены, как сидит с пациентами, когда те боятся ночи, и как старается для тех, кого другие уже списали. Он не был и плохим человеком.

Но за свои три года здесь мужчина изменился. Мидзуки видела, с чем ему приходилось сталкиваться: с усталыми глазами детей, которых уже не спасти; с приказами сверху, которые нужно исполнять, даже если они идут против здравого смысла; с родителями, цепляющимися за любую надежду, – и с тем моментом, когда эту надежду приходится отнимать.

Она понимала, что всё это – каждый такой случай – забирает кусочек тебя. И не только у него. Система, в которой они работали, медленно выжигала из людей живое, ломала стремления и превращала внутренние убеждения в удобные для выживания компромиссы. Здесь учишься сгибаться под чужую волю и прятать свои чувства так глубоко, что однажды уже не сможешь их достать.

И всё же в нём что‑то оставалось. Едва заметное, но упрямое: в том, как он смотрел на Сина, и в том, как молчал, когда мог бы сказать формальную, пустую фразу. Мидзуки видела это и не знала, сколько ещё оно продержится.

– Шунтаро, он умрет.

– Я знаю. Мы ничего с этим не можем сделать.

Снаружи Мидзуки казалась абсолютно спокойной: ровная осанка, собранный взгляд, ни единого лишнего движения. Всё в ней говорило о сосредоточенности и самообладании. Но под этим тщательно выстроенным фасадом она ясно знала: стоит переступить порог собственной квартиры – и волна чувств захлестнёт без остатка. Там, в одиночестве, она позволит себе то, что не может позволить здесь – упасть в эту бурю, не сдерживая дыхания.

На людях – никогда. И уж тем более не при Чишие. Он, возможно, и не показывает этого прямо, но своими действиями признает: он уважает её за выдержку, за тяжёлую работу, за холодную ясность в принятии решений, когда другие теряются. При нём нельзя быть слабой, нельзя давать трещину в этой броне.

Чишия молча протянул ей канцелярский нож. Мидзуки задержала взгляд на его ладони чуть дольше, чем следовало, и только потом подняла глаза.

– Я уже все решила.

Он усмехнулся, возвращая нож на место, но спорить не стал.

***

Летний полдень в парке Еёги томился в вязкой тишине, в которой шум листвы и далёкие голоса растворялись в тепле. Лавочка у озера казалась островком, отгороженным от суеты. Девушка сидела на ней, чуть наклонившись вперёд, глядя на мутно-зеркальную гладь воды. Под тенью деревьев воздух был наполнен запахом травы и нагретой древесины, а где-то над головой лениво жужжали насекомые.

Вокруг текла своя жизнь – мимо проходили люди: пожилые пары, молодые родители с детьми, одиночки с наушниками, спешащие куда‑то мужчины и женщины, уносящие с собой обрывки своих разговоров. Эти движения создавали ощущение, что мир идёт вперёд, но не для неё. В её голове застряла мысль: правильно ли она сделала, уйдя с работы? Сомнение звенело раздражающе, как комар у уха.

Она почти позволила ему разрастись и вдруг, как выстрел, раздался хлопок фейерверка. За ним второй, третий. Мидзуки подняла взгляд. Высоко в небе над деревьями распускались цветные круги, осыпаясь золотыми искрами. Лицо девушки невольно смягчилось, и в глубине себя она подумала:

«Это ведь знак. Я всё сделала правильно.»

Она снова опустила взгляд к озеру. Водная поверхность дрогнула от лёгкого ветерка, и тут её кольнула странная мысль:

«Кто же запускает салюты среди бела дня?»

Мидзуки резко подняла глаза, но небо уже было пустым. Ни дымного шлейфа, ни цветных разлетевшихся лепестков. И главное – солнце пропало. Будто кто‑то, незаметно подойдя, протянул серую вуаль над всем парком. Жаркий полуденный свет сменился тягучей, свинцовой дымкой, а в листве уже не было прежнего блеска. Летний день осыпался, как недогоревший фейерверк, и в воздухе появилась прохладная, тяжёлая пауза, в которой всё вокруг, казалось, затаило дыхание.

Девушка нахмурилась. В теле поселилось непонятное напряжение, будто что-то вот‑вот должно случиться. Она поднялась и направилась к деревянному мостику, ведущему на противоположный берег озера. Доски под ногами чуть пружинили, отдавая в подошвы мягкой, но настороженной дрожью.

Она шла медленно, аккуратно переставляя ноги и скользя взглядом по сторонам. Поразительно, ещё мгновение назад парк был полон людей: смех, шаги, шелест пакетов, тихие разговоры. А теперь – пусто. Абсолютная тишина. Ни голоса, ни шагов. Даже птицы замолкли, словно вымерли.

Дыхание стало громче, чем обычно. Мидзуки посмотрела на неподвижную поверхность воды, в которой отражалось мертвенно-бледное небо. И в этот момент под левой ногой что‑то резко хрустнуло.

Доска моста треснула, будто не выдержала чужого веса. Не успев даже вскрикнуть, она почувствовала, как земля уходит из-под ног, и холодная, темная вода замыкается над её головой.

Мой тгк: https://t.me/artelstrok