Глава 3. Маленькие обрывки большой истории.
Дождь не прекращался с самого утра. Тяжёлый, настойчивый, он барабанил по подоконнику и стеклу так, что гул стоял даже здесь, за закрытой дверью. По окну тянулись кривые, дрожащие дорожки воды, сливаясь, размывая очертания города. Иногда резко налетал ветер, и капли били в раму с сухим, раздражённым стуком.
Она всегда любила осень. Не за открытки с золотыми листьями и не за даты в календаре – за то, что в это время всё будто сбавляет шаг. Воздух становится плотным, влажным, пахнет мокрой землёй и прелой листвой. Осенью проще думать. И сложнее прятаться от того, о чём думаешь.
– Почему медицина? – женщина спросила спокойно, будто между делом, не отрывая взгляда от блокнота. Кончик ручки едва заметно двигался, оставляя на бумаге тонкие линии.
Мидзуки чуть наклонила голову, словно прислушиваясь к себе, и ответила без паузы:
– У меня всегда хорошо шли точные науки: биология, химия, – голос звучал без гордости и смущения, как будто она зачитывала факт из анкеты. – Мне нужно было, чтобы всё складывалось. Чтобы можно было понять и применить.
Женщина кивнула, не перебивая, и тихо перевернула страницу.
– Я не из тех, кто чувствует интуитивно, – продолжила Мидзуки. – Мне проще, когда есть структура. Когда можно проверить себя.
В комнате повисла тишина. Сквозь неё доносился ровный, гипнотический шум дождя, и редкие шаги в коридоре за дверью.
– А медицина даёт структуру? – спросила собеседница, подняв взгляд на долю секунды.
– Не всегда, – Мидзуки чуть усмехнулась, но в глазах не появилось тепла. – Но она требует дисциплины. И в ней есть чёткие рамки.
Женщина сделала пометку в блокноте. Её светлые волосы на мгновение блеснули в жёлтом свете лампы, и этот крошечный отблеск исчез, как только она подняла голову. За окном дождь всё так же мерно бил по стеклу, будто отмеряя время своим ритмом – равнодушным к тому, что происходит в этой комнате.
– Это ваш выбор?
Мидзуки встретила её взгляд, но почти сразу отвела глаза к стене. Там, где неделю назад отклеивалась полоска обоев, теперь всё было аккуратно приглажено. Женщина проследила за её взглядом и, чуть смягчив голос, сказала:
– Чтобы не отвлекало.
Девушка едва заметно усмехнулась, глубоко вдохнула, словно собираясь с мыслями:
– Я поступила сама. Никто не заставлял.
Пауза.
– Но если бы вы спросили, кто первым показал, как это выглядит изнутри… – слова повисли в воздухе, обрываясь на половине.
Женщина не стала подталкивать. Мидзуки опустила взгляд, медленно провела ладонью по рукаву, разглаживая невидимую складку, будто это могло отвлечь от сказанного.
– Я просто знала, что справлюсь, – произнесла она тише, чем прежде, словно говорила это уже не собеседнице, а самой себе.
Следующий вопрос прозвучал не сразу. Женщина просто смотрела на неё спокойно, без нажима, оставляя пространство для ответа, который ещё не сформировался.
Мидзуки отвела взгляд. На столе, чуть в стороне от блокнота, лежала тонкая прозрачная ручка. Она взяла её, прокрутила между пальцами, и быстро положила обратно, не сделав ни одной пометки. Её и саму начинала раздражать своя нервозность.
– Я всегда была заучкой, – сказала она наконец, выдохнув вместе со словами. – Не потому что кто‑то заставлял. Просто… мне было легче, когда всё можно было выучить. Когда есть правильный ответ.
Женщина чуть кивнула.
– В школе я знала расписание наизусть, помнила, кто где сидит, какие у кого оценки. Мне это давало ощущение контроля, – она замолчала. – А потом, когда началась подготовка к поступлению, всё стало ещё строже. Я вставала в шесть, учила до ночи, делала таблицы, схемы. Никто не просил. Просто… я не могла иначе.
Её не перебивали.
– Мама тогда работала в реанимации. Я почти её не видела. Когда она приходила домой, я слышала, как она снимает обувь в коридоре. Всё остальное – тишина.
Мидзуки провела пальцем по краю кресла.
– Иногда ловлю себя на том, что повторяю её движения. Что смотрю на людей так же, как она – быстро, оценивающе.
Женщина чуть наклонила голову:
– И что вы чувствуете, когда замечаете это?
– Сначала раздражение. Затем страх. И… ничего. Просто продолжаю.
Обе замолчали. В памяти всплыл щелчок ключа в замке. По нему девочка в детстве безошибочно понимала, каким будет вечер. Если за ним следовали быстрые, резкие шаги – лучше не выходить из комнаты. Если тихие, медленные, с едва слышным шорохом одежды – можно остаться на кухне, делая вид, что занята чем‑то важным.
Мать всегда пахла больницей: антисептиком, кофе, который она пила не ради вкуса, а чтобы не отключиться. Иногда сигаретами, хотя дома не курила. Мидзуки почти никогда не видела мать лежащей в постели. Ночью в её комнате горел тусклый свет – неяркая лампа, от которой на стене дрожала тень плеча. Иногда она сидела на краю кровати, слегка наклонившись вперёд, локти упирались в колени, телефон в руке. Казалось, она слушает не звонок, а что‑то далёкое.
Бывали вечера, когда Мидзуки находила её у окна. Мать стояла неподвижно, ладони в карманах халата, взгляд – куда‑то в темноту двора. Свет из кухни падал на её спину, оставляя лицо в полутьме. В такие моменты дом казался слишком тихим, и этот покой был не отдыхом, а чем‑то натянутым.
И Мидзуки помнила: стоило ей появиться в дверях, мать поднимала глаза медленно, как будто через силу, и в этом взгляде не было ни тепла, ни любопытства – только холодная оценка. Иногда она задерживала паузу, прежде чем что‑то сказать, и эта пауза была хуже любых слов: в ней читалось, что её присутствие – ошибка, раздражающая и лишняя.
Разговоров между ними было мало. Не потому что не находилось слов… просто в их доме слова всегда звучали слишком громко, любое из них могло что‑то сломать. И потому, услышав в больнице, как кто‑то произносит «мама», Мидзуки вздрагивала. Не от боли… от неожиданности. Это слово никогда не звучало для неё мягко.
Вдруг прозвучал резкий стук в дверь. Два быстрых, коротких удара. Девушка вздрогнула. Женщина повернула голову:
– Это моя помощница, – сказала она спокойно.
Дверь приоткрылась, в щели показалась молодая девушка в светлой рубашке:
– Простите, просто уточнить по расписанию.
Женщина кивнула и лёгким движением руки попросила подождать за дверью. Мидзуки уже вернула лицу привычную невозмутимость, но внутри всё ещё стоял тонкий, неприятный звон. Этот резкий стук был слишком узнаваем.
В детстве она слышала его часто – не в дверь, а в стены, в пол, в сам воздух. Короткий, сухой звук, после которого дом будто переставал дышать. Она не пыталась это обдумывать, не искала слов. Но тело помнило мгновенное напряжение мышц, готовность замереть и стать невидимой.
– Всё в порядке? – спросила женщина.
Мидзуки кивнула:
– Да. Просто неожиданно.
***
Легкий стук в дверь, а затем в проёме появилось маленькое миловидное девичье личико с короткой прической.
– Здравствуйте. Мидори Мидзуки?
Мидзуки подняла взгляд от стола. Перед ней лежал открытый блокнот с чистыми страницами, только что вынутый из картонной коробки, стоящей на полу. В коробке вперемешку лежали книги, ручки и белоснежная кружка. На столе ещё держался запах свежей бумаги, смешанный с лёгким ароматом её духов, перебивавшим стерильную пустоту больничного воздуха. Для неё запахи всегда были важны – дома, на себе, на ком‑то рядом. Она умела улавливать их и запоминать, часто невольно тянулась к тому, что особенно нравилось. Такие мелочи помогали справляться с бесконечным потоком мыслей.
– Да, вы что-то хотели?
– Кобаяси Сэна, – она слегка поклонилась. – Медсестра-ассистент этого отделения. Вообще, я закреплена за другим врачом, но мне поручили провести для вас небольшую экскурсию и ввести в курс дела.
Мидзуки ответила таким же неглубоким поклоном.
– Приятно познакомиться. Ты можешь обращаться ко мне на «ты», у нас не такая большая разница в возрасте, – она встала из-за стола и прошлась в центр кабинета. – С чего начнем?
Сэна мило улыбнулась и юркнула за дверь, подзывая жестом руки за собой. Больница пахла спиртом, хлоркой и отдалённым запахом тёплой еды – мягким, чуть сладковатым, с ноткой варёного риса и чем‑то нежным.
«Утренний омлет…»
В этом запахе угадывалась и лёгкая солоноватость рыбы, и свежесть отварных овощей. Всё вместе странно не вязалось с холодным блеском кафеля и металлическим звоном тележек в коридоре.
Проходя мимо бокового окна в палату, Мидзуки невольно замедлила шаг. Внутри, у кровати, медсестра в светло‑голубой форме держала на коленях поднос. На нём – маленькая миска с мягким белым рисом, из которого поднимался тонкий пар, рядом – крошечная пиала с кусочками моркови в форме звёздочек. В отдельной мисочке лежал небольшой кусочек белой рыбы без костей.
Девочка лет пяти сидела, закутавшись в одеяло, и сонно жевала, не отрывая взгляда от медсестры, которая терпеливо подносила ложку за ложкой. Всё было разложено так аккуратно, что казалось – это не больница, а чья‑то заботливая кухня.
– Её зовут Эмико. Полторы недели назад ей провели операцию.
– Какую?
– Закрытие дефекта межжелудочковой перегородки.
Мидзуки кивнула. Коридор был длинный, светлый, с широкими окнами, через которые в палаты попадал мягкий утренний свет. Стены выкрашены в бледно‑кремовый, на уровне детских глаз – наклейки с животными и цветами. Пол блестел от недавней уборки.
Палаты – небольшие, на две‑три койки, с прозрачными дверями. У каждой кровати находилась стойка с капельницей, прикреплённый к стене монитор, иногда издающий тихий, размеренный писк. На тумбочках стояли пластиковые стаканчики с водой, мягкие игрушки, книжки с закладками.
Где‑то в глубине отделения слышался чей-то смех – медсестра что‑то говорила ребёнку, и он отвечал ей сиплым, но радостным голосом. В другой палате мама поправляла одеяло на худеньких плечах девочки, а рядом на стуле лежала сложенная детская пижама с рисунком пингвинов.
– Пойдём, – тихо сказала Сэна, чуть наклонившись к Мидзуки. – Тут недалеко есть автомат с кофе.
Они вышли в коридор. Первым навстречу шёл высокий мужчина в тёмно‑синей форме, с бейджем и свёрнутым полотенцем через плечо. Он катил низкую тележку с резиновыми мячами и эластичными лентами.
– Физиотерапевт, – шепнула Сэна. – Накамура‑сан. Работает с детьми после операций.
Дальше, у двери, молодая медсестра с короткой стрижкой поправляла капельницу. На её рукаве был значок в форме зайца.
– Ая, – снова тихо сказала Сэна. – С утра работает в процедурной, теперь разносит лекарства.
У поста медсестёр строгая женщина в очках листала бумаги, помечая что‑то карандашом.
– Старшая медсестра, Мидзусима‑сан, – пояснила Сэна. – Если она что‑то решила, то спорить бесполезно.
Они миновали ещё одного врача – невысокого, с усталым лицом и кружкой в руке. Он кивнул Сэне, но взглядом скользнул по Мидзуки, как по незнакомому предмету в знакомом интерьере.
– Педиатр, доктор Хосино, – добавила Сэна. – Всегда пьёт кофе на ходу.
Сэна первой подошла к автомату, бросила монету, нажала кнопку. Внутри что‑то зашипело, и в маленький бумажный стакан тонкой струйкой потёк тёмный напиток. Она взяла его, подула на поверхность и сделала осторожный глоток.
– Горячий, – сказала девушка, чуть морщась, но улыбнулась. – Твоя очередь.
Мидзуки вставила монету, выбрала ту же кнопку. Автомат загудел, и запах дешёвого кофе смешался с больничным воздухом. Она взяла стакан, чувствуя, как тепло пробивается сквозь тонкий картон.
Они двинулись обратно по коридору, медленно, не торопясь. За стеклянными дверями палат мелькали силуэты: кто‑то сидел на кровати, кто‑то читал, медсестра поправляла капельницу.
– А ты здесь давно работаешь? – спросила Мидзуки.
– Второй год. Сначала была в общей педиатрии, недавно перевелась сюда. Хотела в кардиохирургию – здесь сложнее, но и… нужнее. Здесь дети дольше лежат. Успеваешь их узнать. Иногда видишь, как они меняются – сначала боятся, потом начинают улыбаться.
Они прошли мимо поста медсестёр. Сэна кивнула кому‑то за стойкой, не прерывая шаг.
– А до больницы? – спросила Мидзуки.
Медсестра чуть замедлила шаг, глотнула кофе.
– Я из маленького городка у моря, префектура Миэ. Там утром пахнет солью и водорослями, а в порту всегда кричат чайки. Летом всё в жарком мареве, а зимой ветер такой, что пальцы немеют, пока дойдёшь до школы. У нас все друг друга знают, но работы почти нет. Я уехала сразу после школы в Нагою, в медицинский колледж.
Она улыбнулась, но в этой улыбке было что‑то теплое и ностальгическое.
– Иногда скучаю по шуму волн. Но в Токио… здесь я впервые почувствовала, что на своём месте.
Они свернули за угол. Мидзуки сделала шаг вперёд и резко наткнулась на чью‑то грудь. Бумажный стакан в её руке дёрнулся, горячий напиток плеснул через край, оставив на ослепительно белом халате тёмное, быстро расползающееся пятно.
Аромат свежесваренного кофе мгновенно смешался со стерильным запахом коридора. Несколько человек, проходивших мимо, замедлили шаги: кто‑то обернулся, кто‑то тихо переглянулся.
Мужчина остановился. Светлые пряди выбились из идеального ряда волос, уложенных в низкий хвост, отбрасывая лёгкую тень на лицо. Он медленно опустил взгляд к пятну, задержался, будто изучая его форму, и так же неторопливо поднял его на Мидзуки.
Ни удивления, ни раздражения. Лицо – неподвижное, как маска. Глаза – холодные, отстранённые, без намёка на тепло или любопытство. Только сухая, безэмоциональная фиксация факта: вы испачкали мой халат.
Девушка нахмурилась.
– Извините, – сказала она коротко и без особой интонации. – Вы не обожглись?
Сэна, стоявшая рядом, прикрыла рот рукой, чтобы сдержать реакцию, и уже доставала из кармана сложенный платочек.
– Ой, простите, сейчас… – она потянулась к недоразумению на белой ткани, но мужчина чуть отстранился, не дав себя коснуться.
Его взгляд скользнул вниз, к бейджику на груди Мидзуки. Он задержался на нём ровно столько, чтобы прочитать имя и должность, затем снова встретился с её глазами.
– Интересный выбор профессии… с такими руками.
Это прозвучало не как шутка и не как попытка смягчить неловкость. Он лишь слегка оттянул от груди влажную ткань, оценивая, насколько глубоко впиталось пятно, и, не торопясь, развернулся. Шаги глухо отдавались в коридоре, пока он уходил, ни разу не обернувшись.
Сэна всё ещё провожала его взглядом. Не просто следила за уходящей фигурой – её глаза смягчились, стали чуть теплее, чем обычно, и задержались на нём на долю секунды дольше, чем требовалось, чтобы просто проводить коллегу. Плечи едва заметно расслабились, а в уголках губ мелькнуло что‑то похожее на тень улыбки.
– Чишия Шунтаро, – произнесла она, и Мидзуки уловила в её голосе перемену, слишком тёплую для простого представления. – Кардиохирург, с которым я работаю.
– Понятно… неловко вышло, – девушка бросила пустой стаканчик в ближайшую мусорку, почувствовав, как пальцы липнут от пролитого кофе, и вытерла руку салфеткой.
Мидзуки поймала себя на том, что пытается мысленно дорисовать их историю: как давно они знакомы, что связывает их помимо работы и прочее. Всё это было не её делом, но ощущение, что она случайно заглянула в чужое, тщательно прикрытое окно, не отпускало.
«Это не просто уважение к врачу. Это привычка ловить его в поле зрения, даже когда он не смотрит в ответ.»
– Не обращай внимания на его характер, он всегда такой. Просто сегодня почему-то в не особо приветливом настроении, – девушка продолжала поглядывать в сторону, куда ушёл мужчина. – Можем вернуться, заваришь ещё один стаканчик?
– Нет, думаю мне пора вернуться к работе, – Мидзуки вяло улыбнулась медсестре. – Спасибо, что рассказала обо всём.
Девушка дошла до своего кабинета, толкнула дверь плечом и вошла. Не садясь, подошла к окну. За стеклом раскинулся небольшой больничный сад. Узкие дорожки из светлого камня петляли между ровно подстриженными кустами и клумбами с низкими, аккуратными цветами. В центре, словно точка отсчёта, стояла круглая скамья, обнимающая ствол старой вишни. Листья на её ветвях уже тронула осень – в зелени проступали первые золотистые и медные пятна.
На одной из дорожек медленно шли двое детей в одинаковых пижамах, держась за руки. За ними, на расстоянии, шла медсестра, следя, чтобы они не устали. На скамье сидела женщина в халате и читала что‑то с планшета, иногда поднимая глаза на мальчика лет десяти, который вертел в руках мяч и ждал, когда ему разрешат поиграть.
Чуть дальше, у низкой ограды, двое мужчин в выцветших рабочих комбинезонах возились с садовым фонарём. Один крепко удерживал шаткую лестницу, другой, стоя на верхней ступени, ковырялся в проводах, время от времени бросая вниз короткие реплики. Плечи первого едва заметно дрогнули от сдержанного смеха, но он не отвёл рук от перекладины.
На дальней дорожке пожилой врач в безупречно белом халате шёл рядом с женщиной в строгом тёмном костюме, вероятно, родственницей пациента. Он что‑то объяснял, указывая ладонью в сторону корпуса, а она кивала в такт словам, крепко прижимая к себе папку с бумагами, словно боялась её уронить.
В саду всё двигалось медленно, размеренно, будто здесь время текло по своим законам, не подчиняясь ритму операционных и суетливых коридоров. Мидзуки стояла у окна, наблюдая за этим тихим течением, но взгляд то и дело расфокусировался – мысли возвращались к недавней встрече.
Чишия Шунтаро. Светлые волосы, чуть растрёпанные, будто он только что снял хирургическую шапочку. Спокойствие, доведённое до предела: ни тени раздражения, даже пятно кофе на безупречно белом халате не смогло его затронуть. И эта фраза… без улыбки, но сказанная так, что застряла в голове. Не грубо, но чувствуешь: он тебя уже оценил и вынес вердикт.
Мидзуки чуть прищурилась, глядя на детей внизу.
«Интересно откуда такая самоуверенность.»
Она вздохнула, вспомнив Сэну.
«Бедная девочка. Будет очень больно.»
Мидзуки задержала взгляд на саде, но в голове уже складывалась картина: холодный врач, который идёт своей дорогой, и медсестра, которая, сама того не желая, всё время ловит его в поле зрения.
В дверь раздался короткий, уверенный стук – два чётких удара, без паузы. Дверь распахнулась, и в кабинет вошёл главврач. Высокий, в идеально выглаженном халате, с папкой под мышкой и ручкой в другой руке. Даже не взглянув по сторонам, он сразу заговорил:
– Мидзуки‑сан, у нас перенос по расписанию операций. Пациента из третьей палаты придётся оперировать завтра утром, а не в пятницу. Нужно пересмотреть предоперационные анализы и согласовать с анестезиологами.
Он говорил быстро, будто продолжал разговор, начатый где‑то в другом месте.
– И ещё, – он раскрыл папку, вытащил лист и положил на стол, – вот список детей, которых нужно осмотреть сегодня. Двое после катетеризации, один после пластики клапана.
Мидзуки кивнула, уже подходя к столу. Главврач мельком взглянул на неё, как бы проверяя, всё ли она поняла, и добавил:
– Я буду в операционной до обеда. Если что‑то срочное – через пост медсестёр.
Мужчина так же быстро закрыл папку, развернулся и вышел. В кабинете остался густой, тяжёлый шлейф его парфюма – слишком насыщенный, приторно‑сладкий, с резкой «мужской» нотой, от которой Мидзуки невольно поморщилась. Запах будто заполнил всё пространство, вытеснив свежий утренний воздух из окна.
***
В операционной стояла особая тишина – плотная, сосредоточенная, та, что возникает, когда все взгляды и мысли прикованы к одному. Лампы заливали помещение белым светом, вырезая из полумрака лишь операционное поле и руки хирургов. Всё остальное – стены, потолок, лица за масками – будто растворялось в этом сиянии, становясь неважным.
Мидзуки стояла над столом, локти чуть прижаты к корпусу, чтобы движения оставались точными и экономными. На кончиках пальцев ощущалось тонкое, упругое натяжение нити, а в правой руке – холодный металл иглодержателя. Она медленно протянула шов, следя, чтобы ткань легла ровно, без малейшей складки, и каждый стежок ложился туда, где должен.
– Зажим, – ассистент вложил инструмент в её ладонь так, что металл коснулся перчатки едва ощутимо. – Отсос, – мягкое жужжание, и тёмная капля исчезла, оставив чистое поле.
Анестезиолог, не отрывая взгляда от монитора, произнёс:
– Давление стабильно. Пульс ровный.
Мидзуки кивнула, даже не поднимая глаз. Последний участок дефекта был закрыт, и она проверила шов кончиком инструмента – всё держалось идеально. Девушка отступила на полшага, окинула взглядом операционное поле, проверила мониторы.
– Операция завершена.
Напряжение, державшее всех последние часы, стало медленно отпускать. Ассистенты уже убирали инструменты, медсестра проверяла, как держится повязка, а анестезиолог готовил пациента к переводу в реанимацию.
Мидзуки стянула перчатки, бросила их в контейнер и только тогда позволила себе первый за долгое время глубокий вдох. Маска всё ещё закрывала лицо, но в глазах мелькнуло то едва уловимое облегчение, которое понимают лишь те, кто стоял под лампами всё это время, чувствуя на себе их жар и вес тишины.
Коридор тонул в полумраке, редкие бра отбрасывали на пол узкие полосы света. Мидзуки шла к своему кабинету, прижимая к груди папку с записями. Её шаги глухо отдавались в пустоте этажа. За стеклом проплывали тёмные окна палат – одно за другим, пока вдруг одно не вспыхнуло мягким, тёплым светом. Девушка невольно сбавила шаг.
У кровати, чуть наклонившись вперёд, сидел Шунтаро. На тумбочке светилась лампа в виде зелёного динозаврика. Её свет мягко ложился на его руки и на лицо ребёнка, который что‑то оживлённо рассказывал, размахивая маленькими ладонями. Мужчина слушал, не перебивая, лишь изредка отвечая короткими фразами.
Всё вокруг будто замерло. Звук шагов в коридоре исчез, и Мидзуки казалось, что она смотрит на сцену из другого мира – без запаха антисептика, без звона металла, только мягкий свет и тихий голос. Она не знала, сколько так простояла, пока взгляд не зацепился за настенные часы. Стрелки показывали одиннадцать вечера.
«Странно… Сегодня моё ночное дежурство, а не его.»
Она задержалась ещё на секунду, глядя на них – на врача, который, казалось, никуда не спешил, и на ребёнка, улыбающегося в свете забавной лампы‑динозаврика. Мидзуки уже собиралась идти дальше, когда мальчик вдруг заметил её за стеклом. Он замолчал, чуть приподнялся на подушке и, улыбнувшись, помахал ей маленькой ладонью.
Это движение привлекло внимание Чишии. Он медленно повернул голову к окну и на мгновение задержал на ней взгляд – прямой, спокойный, без кивка и без улыбки. Ещё секунда и мужчина уже вернулся к ребёнку, словно Мидзуки за стеклом никогда и не было.
Мальчик ещё мгновение держал поднятую руку, потом опустил её и снова принялся что‑то рассказывать. Девушка стояла в полутёмном коридоре, не отводя глаз от этой сцены, и лишь спустя несколько секунд медленно пошла дальше.
Она дошла до кабинета, толкнула дверь локтем и вошла. Папка с записями тяжело опустилась на стол, чуть сдвинув в сторону лежавшую сбоку ручку. Мидзуки потянулась, разминая затёкшие плечи, и зевнула, прикрыв рот ладонью. В комнате царил полумрак, лишь из приоткрытой двери тянулась узкая полоса света из коридора, ложась на край стола.
«Кофе бы сейчас…»
Но не тот, что можно сварить в ординаторской, не свежемолотый, а именно тот – из серебристого автомата на этаже. Горьковатый, с лёгким привкусом пластика, который обычно только раздражал. Сегодня же почему‑то хотелось именно его. Мидзуки взяла пустую кружку со стола, повертела в руках и, не торопясь, направилась к двери.
Она подошла к автомату, опустила монетку и нажала кнопку. Машина загудела, и тонкая струйка кофе потянулась в кружку, поднимая лёгкий пар. В коридоре стояла почти нереальная тишина. Ночная больница дышала размеренно: ни шагов, ни голосов – только далёкий, едва уловимый гул вентиляции, похожий на сопение спящего.
– Кажется, в ординаторской была хорошая кофемашина.
Мидзуки резко вздрогнула, но тут же выпрямилась, будто ничего не произошло. Кружка уже была полная, она взяла ее в руки, почувствовав тепло и медленно повернулась.
В нескольких шагах от неё стоял Чишия. Чёрный худи с натянутым капюшоном отбрасывал тень на половину лица, под ним – тёмные джинсы, руки глубоко в карманах. Он выглядел так, будто уже собирался выйти за дверь больницы: собранный, отстранённый, с тем же холодным спокойствием, что и в операционной, только теперь без белого халата. Девушка не стала задерживаться у автомата. Развернулась, даже не глядя на мужчину, и двинулась по коридору в сторону своего кабинета.
– Захотелось этой гадости.
Он едва заметно усмехнулся.
– Не каждый берётся за одновременную коррекцию тетрады Фалло с аномалией коронарных артерий. Особенно у ребёнка.
– Наблюдал? – девушка бросила на него короткий взгляд, а затем добавила: – Это была командная работа.
– Шесть часов работы и даже шрама может не остаться.
«Хвалит? Удивительно хорошее настроение у него сегодня.»
Мидзуки сделала глоток горячего кофе, терпкая горечь с лёгким покалыванием на языке на секунду отвлекла от мыслей. Коридор тянулся вперёд в мягком свете дежурных ламп.
– Ты уже давно должен быть дома.
Позади послышался тихий, ленивый выдох. Шаги за спиной остались в том же ритме, будто он и не думал ускоряться или отставать.
– Должен. Но есть новости.
– Какие?
– Интересно посмотреть на твою реакцию, когда узнаешь, кому собираются доверить следующую трансплантацию.
Она резко обернулась. Мужчина стоял достаточно близко, руки в карманах, капюшон отбрасывал тень на половину лица, но лунный свет из окна выхватывал линию скулы и уголок губ. Её коснулся лёгкий аромат свежести цитрусовой кожуры, с тонкой горечью, смешанной с тёплой, чуть пряной глубиной.
Запах был не из тех, что выбирают случайно. В нём не было показной сладости или резкости – он держался на грани, как и сам Шунтаро: сдержанный, но цепляющий, остающийся в памяти дольше, чем хотелось бы. Мидзуки поймала себя на том, что пытается уловить его ещё раз, будто проверяя, не ошиблась ли в первом впечатлении. И тут же заставила себя отвернуться и продолжить идти.
– Впервые за год работы… – тихо сказала она.
В голосе прозвучало то, чего она сама от себя не ожидала – лёгкое, почти забытое воодушевление. В груди медленно расплылось чувство предвкушения, вперемешку с тонкой жилкой напряжения. Они шли ещё несколько минут в тишине коридора, пока она не спросила:
– Почему ты вообще говоришь мне это? Ещё же ничего не согласовано.
Он чуть повернул голову, глядя на неё из‑под капюшона.
– А почему нет?
Мидзуки не стала отвечать, но ощущала, как внутри всё ещё пульсирует это чувство, которое он так быстро вытащил наружу.
– Удивительно, как легко тебя заинтересовать и вывести на эмоции, – заметил Шунтаро, в голосе скользнула тень насмешки.
Они подошли к кабинету. Он остановился, взгляд на секунду задержался на табличке с её инициалами.
– Я буду ассистировать.
***
Дверь операционной закрылась за её спиной мягким, но окончательным щелчком. В ушах ещё стоял ровный писк монитора, который в последние минуты стал прерывистым, а затем оборвался.
В кабинете она молча сняла халат, аккуратно сложила его на спинку стула, стянула шапочку и перчатки. Движения были неторопливыми и беззвучными. Переоделась в повседневное, убрала волосы, взяла сумку. Вместо того чтобы выйти через главный вход, свернула к больничному саду. Там царила тишина. Вечер сгущался, небо темнело, окрашиваясь в глубокий синий, по которому тянулись редкие полосы облаков. Воздух был холодным и сухим, ведь зима уже стояла на пороге, однако снег ещё не лёг.
Мидзуки опустилась на деревянную лавочку у старой вишни. Доски были прохладными и чуть влажными от вечерней сырости, но она не придала этому значения. Сидела, запрокинув голову, глядя в небо, где огни города уже пробивались сквозь сгущающиеся сумерки, мерцая, как далёкие сигналы, подаваемые кому‑то невидимому.
В саду не было ни души. Лишь редкий шорох веток, перекатываемых ветром, и далёкий, приглушённый гул машин за оградой. Она обхватила ладонями колени, ощущая, как холод медленно просачивается сквозь ткань пальто, и позволила себе просто сидеть – без мыслей, без анализа, без необходимости что‑то решать.
Только тёмное небо, холодный воздух и пустота внутри – та, что не заполнялась ни звуками, ни движением. Мысли снова и снова возвращали её в операционную, будто она всё ещё стояла там. Момент, когда линия на мониторе перестала подниматься и падать. Когда тишина вдруг стала тяжелее любого звука. Когда все вокруг замерли на долю секунды, а потом начали снимать перчатки, убирать инструменты так, словно всё уже решено и изменить больше нечего.
Она знала, что сделала всё, что могла. Знала, что иногда сердце просто не возвращается. Но это знание не приносило облегчения. Внутри было ощущение, будто в груди образовалась пустая, холодная полость, и в неё медленно просачивался вечерний воздух.
«Он был слишком мал, чтобы успеть испугаться по‑настоящему.»
Мидзуки почувствовала, как пальцы непроизвольно сжались, а в горле встал тугой ком. Лицо ребёнка застыло в памяти таким, каким она видела его в последний раз и теперь оно уже никогда не изменится.
Шорох гравия под чьими‑то шагами девушка заметила не сразу. Он был спокойным, неторопливым, но в нём чувствовалась осторожность, как у человека, который заранее знает, что вторгается в чужое молчание.
Тень скользнула в боковом зрении, и кто‑то опустился на край лавки. Доска тихо и неохотно скрипнула под чужим весом. Шунтаро сел, слегка откинувшись назад, руки глубоко в карманах безупречно белого халата. Он не сказал ни слова.
Тишина сада стала плотнее, но не тяжёлой, скорее, наполненной невысказанными словами. Мидзуки не повернулась, но знала: он смотрит не на неё, а туда же, куда и она – в тёмное небо. Морозный вечерний воздух обволакивал, а где‑то вдалеке послышалась проезжающая машина, оставив за собой короткое эхо, которое быстро растворилось в неподвижности сада.
– Первая смерть всегда тяжёлая, – сказал он наконец, тихо, будто просто констатировал факт.
– Дальше не легче, – ответила она, чуть наклонившись вперёд,
Девушка перевела взгляд с неба на его профиль. Тень скрывала часть лица, но по голосу было ясно, что он не пытался её утешить. Мидзуки снова подняла взгляд к небу. Некоторое время они молчали, прислушиваясь к тихому шороху ветра в голых ветках сада. Звук был едва уловимым, но в этой тишине он казался ясным и чистым, как дыхание, которое наконец выровнялось.
– Давно не видел, чтобы ты здесь сидела.
– Обычно нет времени, – ответила Мидзуки. – Или нет повода.
– Сегодня появился.
Девушка кивнула, не уточняя.
– Ты быстро вышла из операционной, – заметил он, не отрывая взгляда от своих рук.
– А нужно было остаться?
– Иногда полезно задержаться. Посмотреть на всё ещё раз.
Она чуть прищурилась.
– Чтобы что?
– Чтобы понять, что уже ничего не изменишь.
Мидзуки уловила в его голосе ту лёгкую насмешливую интонацию, за которой он обычно прячет серьёзность. Он умел читать людей – быстро, точно и безошибочно. И сейчас, похоже, так же легко прочитал то, что творилось у неё внутри, даже если на лице не дрогнуло ни одной мышцы.
Сегодня она ассистировала ему в сложной операции, исход которой был почти предрешён: ребёнок поступил в критическом состоянии, и шансов почти не было. Но, к собственному удивлению, после того, как линия на мониторе вытянулась в ровную полосу, она искала именно его взгляд, словно могла найти в нём ответ на мучивший вопрос: что она сделала не так.
И нашла. Шунтаро встретил её глаза лишь на мгновение. Маска скрывала нижнюю половину лица, но взгляд был предельно ясен: холодный, внимательный, без тени жалости. Он не отвёл его сразу – позволил ей прочитать всё, что хотел сказать, не произнося ни слова.
«Будешь жалеть себя – потеряешь авторитет.»
Через секунду он уже вернулся к работе, отдавая короткие распоряжения медсестре, будто этого обмена взглядами не было вовсе. Но Мидзуки знала: он всё видел, всё понял и сделал ровно то, что считал нужным.
– Знаешь, – сказала она, – это, наверное, первый раз, когда мы разговариваем нормально.
– Возможно. Но не обещаю, что это станет привычкой.
На ладонь девушки вдруг легла крошечная, ледяная точка. Она едва заметно вздрогнула и опустила взгляд – на коже таяла прозрачная капелька, оставляя влажный след. Мидзуки подняла голову. В свете ближайшего фонаря медленно и неохотно кружились первые снежинки. Они падали редкими, лёгкими спиралями, то исчезая в темноте, то вспыхивая на мгновение в золотистом свете, словно крошечные искры.
Воздух стал холоднее, и в этой тишине было слышно, как снег мягко касается земли и веток старой вишни. Несколько снежинок задели её волосы и плечи, тая почти сразу, но оставляя ощущение прохладных прикосновений. Девушка сидела неподвижно, наблюдая, как небо медленно наполняется этим спокойным, неторопливым движением.
– Похоже, зима всё‑таки пришла, – сказал Шунтаро, глядя вверх.
На тёмном асфальте снег таял сразу, оставляя крошечные пятна влаги, похожие на следы от капель дождя. Но на плечах пальто и на капюшоне Шунтаро он задерживался чуть дольше – тонким, хрупким слоем, который через мгновение превращался в прозрачные капли и медленно скатывался вниз.
– Ты когда‑нибудь думал, – начала Мидзуки, глядя куда‑то вперёд, – сколько людей вообще понимают, что им повезло родиться здоровыми?
– Большинство об этом не задумывается.
– Вот именно, – она чуть усмехнулась, но в голосе не было веселья. – А мы с тобой каждый день видим тех, кому не повезло. И тех, кто за них борется.
– Ты говоришь так, будто это тебя злит.
– Не злит, – она покачал головой. – Скорее… раздражает, что люди тратят жизнь на ерунду, пока кто‑то другой цепляется за каждый вдох.
***
Лето в парке Еёги было невероятно тёплым. Воздух пах свежескошенной травой, пылью гравийных дорожек и чем‑то цветочным, доносящимся от клумб у пруда. Листья клёнов шуршали над головой, пропуская сквозь себя мягкий золотой свет, а где‑то вдалеке глухо бил барабан уличного музыканта.
Мидзуки шла медленно, чувствуя, как под сандалиями хрустит мелкая галька. В руке – вафельный рожок с клубничным мороженым, розовые капли уже начинали стекать по пальцам, и она лениво ловила их губами. Сэна шла рядом, чуть сбоку, с фисташковым.
– Лето в этом году какое-то… мягкое, – сказала Мидзуки, глядя на солнечные блики в воде пруда, где плавали карпы. – Даже в больнице тише, чем обычно.
– Ты жалуешься? – Сэна приподняла бровь, откусив кусочек вафли.
– Нет. Просто… странно, когда нет гонки. Слишком много тишины и начинаешь ждать, когда что-то нарушит её.
Подруга усмехнулась, глядя, как мимо пробегает мальчишка с воздушным змеем.
– У тебя это «что-то» всегда операция.
– А у тебя?
– У меня – отпуск, который я всё равно провожу в отделении, – ответила она, чуть пожав плечами.
Девушки свернули на боковую аллею, где тени от деревьев ложились гуще, а городской шум почти растворился в вечернем воздухе. Вдруг мимо, с резким шорохом шин по асфальту, пронёсся велосипедист, оставив за собой короткое эхо.
– Иногда я думаю, что мы слишком много времени проводим среди белых стен, – сказала Мидзуки, глядя на каменный фонарь у поворота.
– Это наша работа, ничего, увы, не сделаешь, – спокойно ответила Сэна.
Дорожка вывела их к деревянному мосту, перекинутому через широкое озеро. Доски под ногами чуть пружинили, отдавая тихим глухим звуком, а перила были тёплыми от солнца. Слева, у берега, кто‑то кормил уток, и вода рябила от десятков клювов. На противоположном берегу играли дети, их смех перекатывался по воде, смешиваясь с криками чаек.
Они остановились на середине моста. Под ними вода озера мерцала солнечными бликами, лодки медленно скользили мимо, а с берега доносился смех и крики детей, плеск уток, запах сладкой ваты и жареных каштанов. Сэна опёрлась локтями на перила, глядя на толпу у лотков.
– Смотри, сколько людей. Кажется, весь Токио решил сегодня прийти сюда.
– Лето, – коротко ответила Мидзуки, следя, как мальчишка в яркой кепке роняет в воду кусок хлеба и тут же отскакивает от всплеска.
– Ты не любишь толпу?
– Знаешь… – девушка сделала паузу, чувствуя, как в груди нарастает странная усталость от этого летнего гула. – Мне иногда так хочется, чтобы все люди исчезли, и я хоть немного побыла одна. Или просто попасть в такое место.
Сэна молчала несколько секунд, глядя на рябь воды. Шум вокруг – смех, плеск, голоса – вдруг стал казаться ещё громче, как будто подчёркивал её слова.
– Ну, тишина тоже утомляет, если она слишком длинная.
– Может быть, но я бы рискнула.
Солнце клонилось к горизонту, и в его свете лица людей на берегу казались чуть размытыми, как на старой фотографии. Сэна бросила на неё короткий взгляд.
– Главное, не заблудись там, куда попадёшь. Иногда из чужих стран чудес возвращаются другими.
Мидзуки усмехнулась, но ничего не ответила.
***
– Расскажете о нём?
Мидзуки машинально поднесла кружку к губам, будто пытаясь выиграть секунду. Тёплая керамика согрела пальцы, и вместе с паром поднялся лёгкий аромат цитрусовой кожуры – свежий, с едва уловимой горечью. Запах был слишком знаком…
В груди что‑то болезненно сжалось. В памяти вспыхнуло: тень капюшона, близкое, обжигающее дыхание, тот же аромат, въевшийся в ткань. И та самая наглая ухмылка. Сердце сбилось с ритма, в виски резко ударила кровь.
Она поставила кружку на стол чуть резче, чем хотела. Звук показался слишком громким в тишине. К горлу подступила тошнота, и на миг воздух в комнате стал вязким, тяжёлым, будто его стало вдвое меньше.
Мидзуки отвела взгляд, стараясь сосредоточиться на чём‑то конкретном – на узоре скатерти, на том, как за окном тихо шуршит ветер. Но запах всё ещё держался, цепляясь за память, и от этого становилось только труднее.
– Нет, – выдохнула она, и в этом слове было больше, чем отказ: там слышался страх, злость и что‑то ещё, что она не хотела называть.
Женщина не отвела взгляд.
– Не сейчас?
Мидзуки смотрела в окно, где по стеклу медленно стекали капли, пытаясь зацепиться за их ритм, чтобы не утонуть в нахлынувшем.
– Я… пока не готова.
– Хорошо. Мы вернёмся к этому, когда вы будете готовы. Здесь можно говорить обо всём, что у вас внутри – это поможет вам почувствовать себя легче.
Девушка выдохнула, но руки так и остались сцепленными на коленях. Запах цитрусов всё ещё будто висел в воздухе, вызывая лёгкое головокружение, и ей хотелось только одного – встать и выйти, пока он не прорвал то, что она так долго держала запертым.
Мой тгк: https://t.me/artelstrok 🎆