Глава 16. Брат
ГАРРИ РЕЗКО ПРОСНУЛСЯ — сердце колотилось, футболка прилипла к спине от пота. Снился отец. Он стоял в полутемной больничной палате и, не моргая, повторял:
— Где Мина?.. Я заберу её.
Гарри молча сидел на краю кровати, осознавая, что снова это с ним. Этот сон. Этот голос. Эта боль, которая никогда не проходит.
Он поднялся, прошёл на кухню, налил воды. Горло было сухим, как будто он кричал всю ночь. От холодного стекла стакана на мгновение стало легче. И всё равно — не отпускало. Эта нехорошая дрожь, как в те вечера, когда он, ещё подростком, проверял, спит ли сестра.
После смерти родителей он делал это почти каждую ночь. Сначала — когда она была совсем маленькой, и в темноте доносились её крики. Потом — уже тише, как будто она училась прятать боль. Всхлипы в подушку, удушливое молчание. Ему было двадцать, ей — одиннадцать, и он не знал, как помочь, но старался. Просто быть рядом, просто включить ночник, просто сказать: "Я тут мышка. Ты в безопасности."
Но хуже всего было тогда, когда ей исполнилось двенадцать. Они ужинали, и вдруг она спросила:
— Гарри, а куда попадают дети, когда умирают?
Он замер. Потом тихо ответил:
— В рай.
Она кивнула. Слишком спокойно.
А через пару часов он зашёл к ней в комнату. Просто сказать спокойной ночи. Просто привычка.
Она сидела, обхватив колени, глаза были пустыми. Он присел рядом, провёл ладонью по её волосам. И в этот миг её голова безвольно опустилась ему на плечо… а из-под одеяла — капли крови. Капли крови стекали по запчастям.
Он закричал. Это воспоминание было в нём, как выжженное. Никогда не забывал. Именно поэтому он всегда проверял, был рядом, говорил добрые слова, когда она засыпала. Хоть что-то, чтобы не повторилось.
И сегодня — после кошмара — он тоже решил заглянуть.
Но её не было.
Он обошёл весь дом. Зал — пусто. Кухня — тишина. Ванная — никого. Туалет. Коридор. Шкафы. Даже под кроватью заглянул.
Никаких следов.
Никакой Миранды.
Холод в груди стал осязаемым.
— Мина?.. — прошептал он.
Никто не ответил.
***
Гарри вылетел из дома, не дожидаясь, пока закроется дверь. Хлопнула за спиной — глухо, как сердце, замирающее от страха. Он сбежал по ступеням босиком, не заметив, как натянул кроссовки. Словно снова был тем подростком, которому сказали: «она снова упала в обморок», «у неё кровь», «ты ведь рядом, да?»
— Мина... только не сейчас, пожалуйста…
Он оббежал весь двор, заглянул в сад, позвал её тихо, почти молитвой:
— Миранда? Мышка…
И вдруг — увидел. Силуэт. Маленький, почти детский. Сгорбленный. Вся в себе.
На скамейке у детской площадки — белесый свет от фонаря цеплялся за её голубую кофту, ту самую, что он когда-то подарил ей на двадцать два. Она в ней редко ходила, но берегла. Значит, действительно болит.
Миранда покачивалась вперёд и назад, как сломанная кукла. Рыдания срывались с губ вместе с тихим бормотанием, будто она сама с собой разговаривала или умоляла кого-то.
— Нет, не так… я люблю… Я… ты же знаешь… пожалуйста…
Гарри подбежал, резко остановился, схватил её за плечи:
— Ты в своём уме? Чёрт, Миранда! Я чуть не с ума сошёл! Что ты творишь?!
Она подняла глаза. Красные, распухшие, огромные. И вдруг — как будто сломалась совсем. Заплакала навзрыд, громко, захлёбываясь, обняв его за шею.
— Он ушёл… Гарри… Он бросил меня… Влад… Он… я… я его люблю… Я не хотела… но люблю… и теперь… ничего… нет…
Гарри сжал её крепче, как будто мог склеить заново. Проглотил ком. Уткнулся лбом в её волосы, прошептал:
— Я здесь. Я с тобой. Всё, слышишь? Всё…
Но внутри всё дрожало. Потому что Мина снова ломалась. А он знал, как тяжело потом собрать.
Лицо было мокрое от слёз. Ветер трепал тёмные волосы. Она звала Влада — беззвучно, сердцем, душой, срываясь на шёпот, словно могла достучаться до него сквозь всё.
— Где ты?.. — шептала. — Почему я тебя чувствую, но не вижу? Почему мне кажется, что ты умираешь, а я ничего не могу…
Слёзы капали на ладони, скатывались в ворот куртки. Она чувствовала его боль, словно собственную. А может, это была её собственная боль, просто сплелась с тоской. Пульсировала под рёбрами, в горле, в висках. Она не знала уже, где она — а где он.
— Влаад… — почти по-детски, как молитву. — Вернись ко мне…
— Мина…
Он обнял её ещё крепче, прижимая к себе, словно пытался спрятать от мира.
— Бедная моя девочка…
Он шептал это, как мантру, гладя её по спине, по вздрагивающим плечам, пока она не начала утихать. Потом осторожно помог ей встать, будто бы она была из стекла, и повёл домой — медленно, держа за талию, как в детстве, когда она падала и разбивала коленки.
Она не сопротивлялась. Не говорила больше ни слова. Только всхлипы и тихое дыхание, которое звучало, как что-то оборванное.
Дома он налил ей воды, закутал в плед, посадил на диван. Она дрожала. Смотрела в пустоту. И снова — тот странный голос, ломкий, почти неузнаваемый, с паузами не там, где нужно:
— Он… он был во мне. Внутри. Я… не могу… Без него — как будто… меня нет…
— Хватит. — Гарри сел рядом, держась за подлокотник, чтобы не сломать что-нибудь от ярости. — Ты слышишь себя?
— Он… он не обычный… Гарри, я...
— Да я это уже понял, Миранда. — Он прошёлся по комнате, затем остановился у окна. Ночь была тяжёлой. Свет фонарей резал темноту, а она — свет. Он вдруг заметил это.
— Ты морщишься… тебе больно от света?
— Да… — едва слышно. — Он… с недавних пор… с того вечера… как будто жжёт кожу…
Гарри медленно повернулся. Он был врач. Он знал психосоматику. Знал нервные срывы. Знал, как выглядит истерика и депрессия. Но сейчас… всё было не так.
— Чёрт. — Он шепнул себе под нос. — Или она сходит с ума… или я что-то упускаю…
Он посмотрел на неё. На её побледневшее лицо, затуманенные глаза, нежную кожу, которая, казалось, стала почти прозрачной. И вспомнил, как в детстве бабушка запрещала играть возле старого храма:
— Культисты, внучек. Кровавые ритуалы. Их нельзя пускать в дом.
Он тяжело сел на стул, уставился в одну точку.
— Либо она теряет рассудок… либо этот Влад — не просто Влад. Чёртов оккультист… сатанист… кто он, чёрт побери, такой?!
А Миранда в это время сидела, обняв колени, и шептала в темноту, не глядя на брата:
— Он меня слышит… я знаю… он всегда слышит… даже если молчу…
Он налил ей тёплого молока, как в детстве. Она покорно сделала несколько глотков, дрожащими руками удерживая кружку. Он укрыл её пледом, поправил подушку, поцеловал в лоб — холодный, влажный, как будто с неё ушла жизнь.
— Поспи… — только и смог сказать, сжав губы. — Я рядом.
Она не ответила. Только закрыла глаза. Долго не дышала — а потом сделала вдох, как утопленница, вынырнувшая из темноты.
Гарри вышел из комнаты, но остановился на пороге.
В углу, у комода, на полу — её эскизы, листы, порванные и небрежно разбросанные, будто она пыталась избавиться от них, но не смогла. Он опустился на корточки, начал собирать.
Сначала был рисунок: мужчина в длинном плаще, с мраморным лицом, как у статуи. Лицо не видно — только очертания, и чёрные глаза, выгоревшие углём. Он держал девушку за талию. Она падала — а он держал, как будто никогда не отпустит. Подпись в углу: «Я в его крови, а он в моей. Мы не люди. Мы прокляты. Мы два вампира что боялись чужих укусов, но ночью кушаем друг друга до потери пульса».
Под рисунком лежал лист с её почерком. Стихотворение. Почерк дрожал. Чернила размазаны, как от слёз. Гарри прочитал вслух — едва:
| Я не плачу — я тону
В темноте, где ты исчез.
Я пришла туда ко дну,
Где ни жизни, ни чудес.
Только ты, среди огня,
Только голос: я с тобой.
Ты ведь умер для меня…
Или я ушла с тобой?
Он выдохнул, зажмурился. Ему стало страшно. Страшно по-настоящему.
На столе — розовый блокнот. Сгиб по краю стёрт, обложка чуть замусолена. Отец подарил его ей в девять лет. Она берегла его как святыню. Иногда писала туда — только самое сокровенное. Часто показывала брату, как бы говоря: «Ты — единственный, кому можно».
Он взял блокнот.
«Для коти от папы. Чтобы твоя душа всегда говорила стихами».
Дальше были страницы, исписанные в разные годы. Одиночество. Боль. Первая любовь. Сны.
И вдруг, другие слова на следующей странице которую он ещё не открыл:
Там не было текста. Не было поэмы. Только имя, написанное снова и снова, всё мельче и мельче, сдавливая пространство между строчками, будто в приступе:
Владислав Влад Влад Влад Влад Влад Влад Влад Влад,
мой принц, моя любовь, мой Влад, мой вечный,
мой Влад… Я умру, но он придёт.
Влад…
Гарри сжал челюсть. Веки дрожали.
— Твою мать…
Он швырнул блокнот обратно на стол, оттолкнул стул ногой. Сел. Провёл руками по лицу. Что-то между злостью, страхом и бессилием поднималось в нём — что-то давно забытое.
— Ты, чёрт побери, что с ней сделал? — процедил он в темноту. — Если ты ещё раз… если ты хоть коснёшься её…
Он встал.
Он знал, что это не просто влюблённость. Это была одержимость. Психоз. Или что-то хуже.
И если Влад — не плод её больного воображения, а реальный человек, то…
…он не человек. Он чертов сукин сын.
И он найдет его. Даже если придётся спуститься в самую Тьму.
***
Гарри не спал. Он сидел на кухне в полумраке, не выключая ночник, будто свет мог защитить его от мыслей. Перед ним остывшая чашка кофе, сигарета в пальцах дрожала. Он не курил уже полгода. Но сейчас... Сейчас всё горело внутри. Он смотрел в окно, где серело небо — начинался новый день, а у него в душе начиналась новая тревога.
Он позвонил Роуз, старой знакомой, психологу, с которой когда-то проходил супервизию во время практики. Сказал, что дело касается «его подруги». Соврал. Но голос у него дрожал, и Роуз это заметила.
— Ты сам не в порядке, Гарри. — Её голос был мягким, но точным. — Расскажи, что случилось?
— Она… она, кажется, теряет рассудок. У неё истерики, ночами бродит, плачет, не ест. Она рисует смерть. И имя этого… Влада… везде. Как мантру. — Он сжал виски. — Она как будто не здесь. Как будто в ней живёт что-то чужое.
Роуз немного помолчала. Потом ровно сказала:
— Это может быть реакцией на сильную травму. Разбитое сердце, Гарри, может нести разрушительную силу, особенно если это была первая настоящая близость. У юных девушек часто ломается внутренний стержень после... после интимной связи, когда они были эмоционально уязвимы. Особенно если были обещания, надежды... и всё это закончилось внезапно.
Гарри молчал.
— Или, — продолжила Роуз, — если это не было по любви. Или если она была обманута. А может, даже... — она сделала паузу — …если было насилие.
— Нет, — мгновенно ответил Гарри, но голос сорвался. — Она бы сказала. Она доверяет мне.
— Иногда не говорят. Даже любимым. Особенно если стыдно. Или если они… до сих пор любят того, кто сделал больно.
Он опёрся на стол. Пальцы дрожали.
— Что мне делать?
— Вывези её. Куда-нибудь, где она не чувствует запах его одежды, не видит его силуэт на фоне дверей, не слышит, как скрипит ступенька, где он когда-то стоял. Пусть сменит обстановку. Друзья, свет, живые люди. Тепло, смех. Пускай почувствует, что жизнь не закончилась. И главное — ты рядом. Она тебя чувствует. И это самое важное.
Повесив трубку, Гарри долго смотрел на телефон. Потом встал, подошёл к её комнате. Дверь была приоткрыта. Миранда спала, свернувшись в комок под одеялом, волосы растрёпаны, дыхание беспокойное. Щёки влажные от слёз.
Гарри закрыл глаза. Это уже не просто подростковая влюблённость. Это почти религиозная одержимость. Он прижал блокнот к груди и тихо выдохнул.
— Что ты с ней сделал, ублюдок…
Он знал — он должен защитить её. Даже если придётся вырвать её сердце из когтей призрака. Даже если ей будет больно. Даже если она возненавидит его за это. Он не даст ей исчезнуть. Не даст ей снова смотреть в пустоту, как в ту ночь в двенадцать лет. Не даст.