Глава 9. И снова седая ночь
— Чаще думали бы о чуде, — лился из динамика нежный голос Пугачёвой, — реже бы люди плакали.
— Счастье — что оно? — пропела я, пританцовывая перед большим зеркалом, закреплённом на двери старого платяного шкафа со скрипучими петлями. — Та же птица: упустишь и не поймаешь! А в клетке ему томиться тоже ведь не годится, трудно с ним, понимаешь?
Потирая кончиком пальца сиреневый кружок «Рыбки»*, я наносила тени на веки, отбивая ногой ритм музыки. Я впервые решила накраситься ими с тех пор, как Диля подарила мне коробочку на шестнадцатилетие. Стерев ваткой излишки, я приступила к ресницам: намочив кисточку водой, нанесла тушь. Реснички слипались, и их приходилось разделять кончиком швейной иглы. Когда макияж был готов, я внимательно присмотрелась к своему отражению.
Было непривычно видеть себя накрашенной. Глаза, обрамлённые густыми чёрными ресницами, казались ещё больше, приковывая внимание к лицу. Голубой цвет радужки словно бы подсвечивал изнутри. «Глаза — зеркало души».
Собрав волосы в высокий хвост, я закрепила над резинкой гребень, подаренный Валерой. Хрустальные слёзы и жемчуг заструились по волосам, и я, невероятно довольная, завертелась на месте, разглядывая себя. На школьные танцы я всегда ходила в строгом образе: никакой косметики, чёрное платье, белый фартук и красный галстук — никаких красот и излишеств. Мальчики: в белых накрахмаленных рубашках, синей школьной форме, аккуратные галстуки под горлом. Любоваться собой не положено. Будь как все.
Распахнув вторую дверцу шкафа, я выудила из закромов вешалку с платьем. Спрятав его там несколько лет назад из вредности, я и подумать не могла, что однажды вытащу для свидания с парнем из группировки.
Зелёное тяжелое платье из вельвета с длинными рукавами кончалось ниже колен. Узкое в талии, оно расширялось в подоле, раскрываясь солнцем, если закружиться. Я гладила пальцами ткань и щупала холодные чёрные пуговички на груди. Странное чувство, видеть себя нём. Будто и не я вовсе. А может, это на самом деле я и есть?..
— Маргоша, — бабушка просунула голову в приоткрытую дверь, — сделай потише музыку, я телевизор не слышу.
Я выкрутила колёсико на магнитофоне до минимума, а бабушка, толкнув дверь, вошла в комнату. Усеянное морщинами лицо засветилась от радости; сложив руки на груди, она восторженно ахнула:
— Маргоша, какая красавица!
— Правда? — смущённо улыбнулась я, разводя подол в стороны и покачиваясь на месте. — Не слишком вычурно?
— Что ты, что ты, — покачала головой бабушка, продолжая разглядывать меня. — В самый раз! Видел бы тебя сейчас Славочка. Умница, красавица — ну до чего же хороша!
— Ну всё, всё, бабуль, — засмеялась я, беря сухонькие тёплые ладошки в свои, — захвалила ты меня. Миша ещё не пришёл?
— Нет.
— Вот лоботряс, — покачала я головой, взглянув на часы. Почти пять. — Где же его носит.
— Да гуляет, как обычно, с мальчишками, — беззаботно отмахнулась бабушка. — Возраст такой.
— И то верно, — вздохнула я, задумавшись, чем именно сейчас Миша занимается со своими «мальчишками».
— А ты чего папины серёжки не надела? — спросила бабушка, коснувшись мочки уха. — Они с этим платьем хорошо смотреться будут.
— Точно! — спохватилась я и достала из-под вещей небольшую шкатулочку с драгоценностями. — Совсем про них забыла.
«Драгоценности», конечно, сильно сказано. Из ценного в шкатулке были лишь жемчужные серёжки и самое простое серебряное колечко, купленное бабушкой много лет назад. Оно было слишком маленьким и налезало разве что на мизинец, да и то лишь до середины фаланги. Зато шкатулка была полна пёстрых украшений из бисера, неумело сплетёнными в начальной школе. Надев жемчужные серьги, я убрала сокровищницу на место и развернулась к бабушке, поставив руки на талию.
— Ну как я тебе?
— Красавица! — захлопала в ладоши бабушка, сверкая глазами. — Самая красивая девочка на свете!
— Ну всё, ба, захвалила, — со смехом отмахнулась я и бросила последний взгляд на своё отражение в зеркале. И правда красиво.
— Что-то платье мне твоё знакомо, — задумчиво протянула бабушка, коснувшись подола. — Разве оно не Розиты?
— Её, — кивнула я.
Сощурившись, бабушка покачала головой с лёгким укором.
— А сказала, что на тряпки пустила.
— Да оно всё равно бы на её разжиревшую тушу не налезло, — фыркнула я, скривившись. — Да и куда ей в нём ходить? За водкой? Или перед очередным мужиком хвостом вертеть? Обойдётся.
— Маргоша, ну так нельзя, — завела было свою излюбленную песню бабушка. О доброте и прощении. — Она же мама твоя.
— Нет, — отрезала я, стиснув зубы. — Она мне не мать. И, тем более, не мама.
— Надо уметь прощать. Она молодая была, глупая. Ну кто ошибок не совершает?
— Ей было двадцать пять тогда, — фыркнула я. — То же мне, молодая и глупая. Мне кошмары до сих пор изредка снятся, а уже одиннадцать лет прошло. Так что, нет, бабуль, даже не заводи эту тему по новой. Ты мою позицию знаешь.
В ответ бабушка только тяжело вздохнула моему упрямству и легонько похлопала ладошкой по щеке, нежно потрепав. Я наклонилась, чтобы клюнуть её в веснушчатый нос.
Поверх голосов работающего телевизора до ушей донеслась телефонная трель. Бабушка первая вышла из комнаты, а я, гуськом, поспешила за ней. Должно быть, это Диляра звонит. Решила-таки обсудить вопросы после двух дней молчания. Забравшись с ногами на кресло и схватив трезвонящий телефон, я прижала трубку к уху.
— Да? Слушаю.
— Добрый день. — На том конце зазвучал монотонный женский голос. — Могу я услышать Маргариту Тилькину?
— Да, говорите, — ответила я, заподозрив неладное.
— Вас беспокоят из первой городской больницы. Кем вам приходится Седакова Розита Павловна?
«Никем», — хотела ляпнуть я, но сдержалась.
— Биологической матерью, а в чём дело?
— Розита Павловна была доставлена к нам в больницу по скорой помощи. Сейчас она в отделении травматологии. С вами мы связались по её просьбе.
— А что от меня-то нужно? — искренне не понимала я. Ну попала Роза в больницу, мне то что?
— Как?.. — осеклась женщина, и впервые за весь разговор её голос перестал быть монотонным — она очень удивилась. — Навестить мать, узнать о её состоянии. Поговорить с врачом.
Я слушала перечисления безо всяких эмоций. Ничто. Пустота. Ничего из сказанного я делать не собиралась.
— Спасибо, что поставили меня в известность, — спокойным голосом отчеканила я. — Можете передать Розите Павловне от меня сообщение?
— Да, — замялась женщина. — Диктуйте.
— Катись-ка ты, Роза, к Гитлеру.
Ответа я дожидаться не стала и, с чувством внутреннего удовлетворения, грохнула трубку на рычаг. Отчего сегодняшний вечер вдруг стал посвящён Розе? Наколдовала, что ли, алкашка? Цокнув языком, я покачала головой своим мыслям. Ну и дела.
— Ты с Розой разговаривала? — спросила бабушка, опустившись в соседнее кресло и вытянув уставшие ноги.
— Нет, это из первой городской звонили, — ответила я, плюхнувшись на подушку. — Роза в травму попала.
— Как? — ахнула бабушка, прижав ладонь к груди. — Что стряслось?
— Понятия не имею.
— Живая, хоть?
— Конечно, не из морга же звонили.
— Типун тебе на язык, Маргоша, — укоризненно покачала головой бабушка. — Надо сходить к ней.
— Ещё чего, — отмахнулась я, расправляя подол платья. — Она там, небось, опять с пьяными бабами за водку подралась и по голове получила. Буду я ещё из-за этого подрываться.
— А вдруг нет? — решила поспорить бабушка. — Может что-то серьёзное случилось?
— Может, — согласилась я. — Только мне до этого нет дела. Ни-ка-ко-го.
— Тогда я схожу, — решительно произнесла бабушка, с кряхтением поднимаясь с кресла. — Супчик ей отнесу, в больнице кормят-то ужасно. Помню, попала я с аппендицитом... А потом ещё и отравления лечили...
— Ба, ну стой, — попыталась я остановить старушку, воинственно настроенную драться с пищеблоком первой городской. — Ну куда ты пойдёшь, вечер уже. Обойдётся Роза, суп ей ещё нести. Ишь, что удумала.
— Или ты идёшь, или я, — сощурилась бабушка, глядя на меня настолько строго, насколько может. — Бодаться со мной будешь?
— Ни в коем случае! — изобразила я испуг и усадила бабушку обратно в кресло. Накрыла ноги пледом и сунула в руку газету с кроссвордом. — Сама я схожу. Так уж и быть.
Торжество на лице бабушки нельзя описать словами. Откинувшись на спинку, она довольно закачала ногами и радостно заурчала мелодию себе под нос. Я же только закатила глаза, признавая своё поражение. Могу долго стоять на своём и упираться, но не заставлять же бабушку тащиться по городу с супом ради Розы.
— Скажи Мише, когда он вернётся, что мы с ним встретимся уже в ДК, — наставляла я бабушку, закутываясь в платок и натягивая дублёнку. Что-то пошло не так, и рука застряла в рукаве. — Не стану уже забегать домой, иначе точно не успею.
— Эх, — покачала бабушка головой, нацепив на нос очки, чтобы приступить к кроссворду, — где мои годы? Сейчас бы на танцпол да в пляс.
Я усмехнулась себе под нос. Даже бабушка в Доме культуры отплясывала, а я всё на школьных вечерах бдела за порядком и иногда соглашалась на медляк, лишь бы не стоять на месте. Возможно ли, что я где-то и что-то делаю не так?
***
Спеша со всех ног к травматологическому корпусу больницы, я во всех красках представила, как выливаю из банки суп прямо на голову Розы. Представила настолько ярко, что на впечатлении чуть не пробежала мимо входа. Отряхнув снег с подошвы, я зашла в тёплое мрачное помещение. Свет горел в одном единственном окошке регистратуры, а по коридору в обе стороны тянулась тягучая беспросветная тьма. Время было далеко не позднее, но от гулкой тишины внутри здания нещадно захотелось спать.
Широко зевнув, я бодро прошагала к окошку регистратуры, где тощая, как спица, тётка громко хлебала бледный чай из стеклянной кружки. Заметив меня, она быстро сунула в рот вафлю и, роняя крошки на зелёный халат, спросила:
— Вам кого или куды?
— Здрасьте, — кивнула я, разглядывая заваленный бумагами стол и ёлочную игрушку в виде Снегурочки, одиноко повисшей на расписании ночных дежурств, как висельник на петле. — Я к Седаковой Розите. К ней можно?
Женщина перестала жевать и с подозрением на меня покосилась, хлопнув тяжёлыми накрашенными ресницами.
— Это вы мать свою к Гитлеру отправили? — выдохнула она, и облако из крошек осело на тетрадь на столе.
— Я.
— Решили лично ей сказать?
— Ага, — я легонько хлопнула по подоконнику регистратуры, скосив глаза на тёмный коридор. — Решила, что посылать надо глаза в глаза. Вот и пришла.
— Надо же, — хмыкнула женщина и раскрыла перед собой огромную амбарную книгу. Смочив кончик пальца, она стала листать страницы. — Так, Седакова... Се-да-ко-ва... Лежит в палате... Двадцать девять. Это на втором этаже.
— И куда мне идти?
— Направо, — женщина почему-то указала пальцем налево, — до конца. По лестнице на второй этаж и снова направо.
Я с опаской посмотрела в тёмный коридор. Чудилось, словно оттуда вот-вот должны с хрипами и криками выползти чудовища в белых халатах и с окровавленными скальпелями в когтях. Никто, собственно, оттуда так и не выполз, поэтому пришлось мне медленно брести, вытянув вперёд руки. То, что я дошла до самого конца, стало понятно, когда ладони со звоном врезались в стекло, и окно с видом на заснеженную тёмную улицу опасно звякнуло. Повернувшись, я нащупала перила и стала подниматься.
На втором этаже лампы горели, тускло, помаргивая, но этого хватало, чтобы осветить пошарпанные стены и каталки с простынями. Я брела мимо дверей с номерами в поисках нужной. И только мелькнули цифры «два» и «пять», навстречу мне вышел низковатый пухлый мужчинка во врачебном халате, расстёгнутом на небольшом пивном животике. В одной руке он держал карты пациентов, в другой — кружку. Заметив меня, он притормозил, отхлебнул и кивнул.
— Вы куды и откуда?
— К Седаковой, — повторила я, собираясь прошмыгнуть мимо толстячка и юркнуть в палату.
Но не тут-то было. Мужчина засуетился, сунул мне свою кружку и стал копаться в картах, бурча себе под нос:
— Се-да-ко-ва... Видел же я тебя сегодня, куда, гнида, запропастилась?
— Так она же в палате должна быть, — оторопело произнесла я, ткнув пальцем в дверь.
— Кто? — удивился врач и тут же отмахнулся. — Да не Седакова, а карта Седаковой. Вот она. — Он извлёк скреплённую несколькими скрепками кипу бумаг и стал листать. — Да, точно. Днём поступила. А вы, простите, ей кто?
— Дочь, — устало выдохнула я, решив не пускаться в объяснения, что, так-то, Роза лишена родительских прав. — Пришла навестить.
— Правильно, — кивнул врач, — хорошее дело. Ну, что могу сказать: состояние средней тяжести, есть трещина в ребре, но не критическая, перелом двух пальцев и гематомы по всему телу. Больше всего, нас, конечно, беспокоят последствия выкидыша. В таком возрасте уже небезопасно, конечно...
Я уставилась на толстячка, раскрыв рот. Выкидыш?
— Простите, — коснулась я его плеча, чтобы остановить поток медицинских терминов, в которых всё равно ничего не смыслю, — вы сказали, выкидыш?
— Ага, — шмыгнул носом врач, перелистывая страницу. — Выкидыш примерно на тринадцатой неделе беременности.
Ну и дела.
— А что случилось-то?
— «Пациентка Седакова в состоянии сильного алкогольного опьянения поступила по скорой помощи с жалобами на сильную боль внизу живота и кровотечение», — стал зачитывать врач запись со страницы. — «По всему телу видны следы увечий, сломаны два пальца: указательный и безымянный. По словам самой пациентки, её избил сожитель. Удар табуреткой пришёлся на живот. Пациентка Седакова свою беременность отрицает».
— Так она беременна или нет? — окончательно запуталась я.
— Уже нет.
— Но была?
— Была.
— Почему тогда отрицает?
— Как почему? — взвился толстячок, утомившись от моих расспросов. — Жила себе и не знала, что беременна. А как выкидыш случился, так и узнала! Теперь поняли?
— Поняли... — заторможенно отозвалась я. — Она же столько лет водку пьёт, разве у неё не должна была половина органов отмереть?
— Эх, юная леди, — сокрушённо покачал головой врач, забирая у меня из рук кружку, о которой я уже и забыла, — как ни прискорбно это признавать, но зачастую алкоголики живут дольше здоровых людей. «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт». Главное, что не от цирроза печени... Что-то я заболтался с вами, у меня ещё ночное дежурство. Идите к матери, но ненадолго, часы посещения давно закончились. — Он вскинул руку, чтобы посмотреть на циферблат часов. — У вас десять минут.
— Мне больше и не надо, — вежливо улыбнулась я, схватившись за дверную ручку. — Хорошего вам дежурства!
В палате было темно и пахло хлоркой. Совсем недавно тут пол помыли. Четыре койки, по две у каждой стены, крошечные тумбочки и несколько инфузионных стоек. Три кровати пустовали, накрытые простынями, зато четвёртая была занята. Роза лежала, отвернувшись к стене и свернувшись в калачик. Грязные слипшиеся волосы разметались по придавленной подушке в дырявой наволочке, а голые потресканные пятки торчали из-под одеяла. Роза даже не пошевелилась, когда я зашла. Возможно, не услышала.
Я вынула из-за пазухи банку с супом и поставила на тумбочку рядом с кроватью. Тело под одеялом шевельнулось, и Роза повернула голову.
— Марго? Это ты?
— Мхм, — глухо отозвалась я, расстёгивая пуговицы на дублёнке. В палате было слишком жарко. — Пришла в надежде, что следующая наша встреча будет у твоей могилы.
Розу мои слова не задели — уж больно часто я говорила ей нечто подобное. И чем старше я становилась, тем больше злости и агрессии вкладывала в каждое слово. Поджав губы, она села и поморщилась, схватившись за рёбра. На локтевом сгибе виднелся фиксирующий лейкопластырь. Когда Роза подвинулась на кровати, и свет уличного фонаря упал на её лицо через окно, я не сумела сдержать шокированного вздоха — я с трудом узнала в женщине напротив свою биологическую мать. Оба глаза заплыли и налились фиолетовым — Роза едва могла их открыть, — иссохшиеся губы покрылись кровавыми трещинками, из ноздрей торчала подсохшая красная ватка. У пробора виднелась проплешина — ей с корнем выдрали волосы.
— Святые небеса, — произнесла я неожиданно севшим голосом. — Кто тебя так отметелил, мать?
— Равиль, — с трудом промычала Роза, не открывая рта.
— Заявление на него, надеюсь, написала? — Роза молча покачала головой. — И почему же?
— Чтобы он не писал заявление на меня.
Я поняла, что разговор выйдет трудным, поэтому села на соседнюю койку, оперлась локтями на подголовник и велела:
— Рассказывай.
— Чтобы у тебя был ещё один повод издеваться надо мной? — Роза шмыгнула, утёрла нос и поморщилась от боли.
— Тогда я могу просто уйти. Ты же не думаешь, что я из любви пришла?
Роза отвернулась, уставившись в окно. Её сгорбленная фигура походила на скрюченное от времени и непогоды дерево. Костлявое, поникшее, нутро которого давно превратилось в труху.
— Я хотела отомстить этому уроду. Знала, где он нычку от продажи бабкиной квартиры прячет. Пришла, пока его не было, нашла деньги. А он, гад, вернулся. Да не один, а с бабой новой. И меня такая злоба накрыла, что бросила все его деньги на газовую плиту и чуть не спалила квартиру.
Я уставилась в затылок Розы, ожидая, что она сейчас рассмеётся и скажет, что они с Равилем по пьяни подрались. Но Роза молчала, продолжая пялиться в окно, и до меня дошло, что она не шутит.
— Ты у психиатра когда-нибудь проверялась? — спросила я, подставляя под щёку кулак.
— Нет.
— Оно и видно. А ребёнок был от кого? — Ответом стало молчаливое пожимание плечами. — Понятно.
Сочувствия к Розе я не испытывала, ни капли. Ни за избиение, ни за потерянного ребёнка, ни за то, кем она стала. Я буравила тяжёлым взглядом сгорбленную спину и мысленно повторяла:
Я такой не буду. Никогда.
— Я бы всё равно сделала аборт, когда узнала.
— Надо же, — ядовито отозвалась я, — какое умное и ответственное решение. Единственное, за последние шестнадцать лет.
— Ты никогда не поймёшь, каково мне, — всхлипнула Роза, содрогнувшись всем избитым телом. — Ты никогда не пыталась меня понять.
— Понять? — Лавина гнева захлестнула меня с головой так быстро, что я в секунду подскочила к Розе и сунула ей под нос шрамированное запястье. — Это я должна была понять? — Не сдержавшись, я схватила женщину за волосы и ткнула носом в свою руку, как нагадившего в тапки щенка. — В обмен на это ты требуешь у меня понимания?
Мой голос звенел в пустоте палаты, и я готова была схватиться за штатив, чтобы избить Розу прямо здесь. Забить до смерти.
— Я попросила за это прощение, — слабо отбивалась Роза. — Я сожалею!
— Ни разу, — прошипела я, склонившись над лицом биологической матери. — Ты ни разу не попросила у меня прощения.
— Я не хотела, — начала рыдать Роза, роняя слёзы мне на руку и постель. — Я не хотела!
— Я могла умереть, — процедила я, стиснув до скрежета зубы. — Из-за тебя. А ты не хотела?
— Я не хотела, — как заведённая повторяла она, раскачиваясь на старом матрасе, и пружины под ней натужно заскрипели. — Я вовсе не этого хотела.
Разжав пальцы, я отошла от кровати. Всё, что гремело у меня внутри, можно было назвать одним словом: отвращение. Роза была мне отвратительна. Я не знала никого, кто бы пал так низко. Она пала на дно ещё десять лет назад, но с завидным упорством продолжала копать под себя. Глубже и глубже. И вот, лёжа в навозной яме, она скулила, сетуя на несправедливость. Весь мир был плохим, а одна только Розита Седакова — хорошая.
Стиснув пальцы в кулаки, я отвернулась, чтобы досчитать до десяти, глубоко и медленно дыша.
Один. Два.
— Я хотела быть счастливой, — плакала Роза.
Три. Четыре.
— Я хотела быть актрисой, а не матерью! — ревели окна.
Пять. Шесть.
— Я любви хотела, как в сказке! — стонали стены.
Семь. Восемь.
— Но меня растоптали! — визжали пружины.
Девять.
— Отняли всё!
Десять.
Я медленно открыла глаза и поняла, что плачу. Слёзы катились по щекам, обжигая обветренное зимними ветрами. Обняв себя, я тихо всхлипнула. Во мне горевала оставленная маленькая Рита. Крошечный цветочек, безжалостно сорванный собственной матерью.
— Десять минут уже истекли.
В палату, приоткрыв дверь, просунул голову толстячок. Он покосился на рыдающую Розу, чьи вопли превратились в бессвязный бред. Из неё лились имена: мужские, женские. Она бранила весь свет. Проклинала людей и богов. Вцепившись в тёмные всклокоченные волосы, Роза стала драть их, визжа и захлёбываясь.
— Марья Ивановна! — крикнул врач в коридор. — Несите успокоительное! У нас истерика.
***
Остановившись посреди дороги, я громко зарычала и со всей яростью пнула сугроб. К сожалению, он оказался мягким и пышным облаком взметнулся вверх. Я хотела, чтобы там был камень. Чтобы нога врезалась во что-то твёрдое, и физическая боль отрезвила. Невыносимо раз за разом ощущать это. Чёрную разъедающую ненависть.
Тошно было и от самой себя. Сколько бы раз я ни выпинывала Розу из дома, сколько бы ни дралась с ней, какие бы слова ни кричала в её пьяное, ничего не понимающее лицо, — я всё равно продолжала добровольно спускаться в этот ад и раз за разом переживать весь этот ужас. Я наказывала и мать, и себя за то, что не могу отпустить её. Но мне так хотелось заставить её сожалеть о прошлом, а она жалела только себя. И это снедало меня день за днём. Отвратительное чувство несправедливости. Розе на всё трижды до лампочки, а мне только хуже.
Схватив снег в ладонь, я сжала снежки и приложила к пылающим щекам, чтобы привести себя в чувство. В целом мире никто не может довести меня до такого состояния. Никто, кроме Розы.
Я просидела так, согнувшись на корточках, минуту или час. Трудно сказать. Пальцы закоченели, а челюсть перестала двигаться. Разжав пальцы, я выпустила комки снега и поднялась. Ноги плохо слушались, но я упрямо волочила их на танцы. Единственная причина, по которой я продолжала идти, проваливаясь по щиколотки в мокрый снег — Валерий Туркин. Я знала этого парня (а точнее, не знала совсем) всего-ничего, но, казалось, он был единственным человеком, к которому мне хотелось сейчас прижаться и согреться.
Дом культуры и уличные фонари, облупившие его, показались в конце улицы. Остановившись у витрины ларька, я взглянула на своё отражение. Озлобленный взгляд, опущенные уголки рта, красные щёки. Хоть макияж остался целым.
Затаившись под тенью заснеженных елей, я взяла себя в руки. Крепко сжала закоченевшими пальцами подол платья под дублёнкой и улыбнулась. Да, так и иди. С улыбкой.
Валера был там. Стоял у входа плечом к плечу с Зимой и Вовой, раскуривая сигарету. А ведь я втайне опасалась, что он снова не придёт, по уважительной или нет причине. Но всё же он пришёл. Несмотря на музыку, гремящую из приоткрытых окон, на гул голосов собравшихся подростков и молодых людей, я услышала его смех. Вова что-то рассказывал, размахивая руками, и Валера смеялся. Щурился и широко открывал рот. Как у человека может быть настолько открытая и широкая улыбка?
Сделав последний решительный вздох, я ускорилась, оставив всё плохое за спиной, в отражении на стекле того ларька.
Улыбка, ставшая ещё шире, когда Валера меня заметил, заставила сердце взлететь к горлу и судорожно забиться, как бабочка, пойманная в банку. Сунув руки в карманы, я приблизилась к троице парней, и Вова, зажав зубами сигарету, радостно раскрыл руки для объятий.
— Малая, ты пришла! — Он сгрёб меня в охапку, и я даже охнула — настолько сильно Вова прижал к себя. — Что я вижу? Макияж?
— Перестань, — смущённо откинула я руку старого друга, когда он попытался пальцем потереть веко, чтобы смазать тени. — Прекрати, я сказала!
— Ух, ух, грозная-то какая. — Суворов ничуть не смутился. Раскинув широко руки, он притянул Валеру за плечи и почти припечатал нас друг к другу. Я клюнула носом Валеру в грудь, а он опустил ладонь на моё предплечье, не дав рухнуть солдатиком на снег. — Рассказывайте, что у вас за мутки?
— Мутки? — пробубнила я, оставаясь зажатой между парнями. — Вов, ты здоров?
Суворов-старший казался пьяным, но запаха алкоголя я не почувствовала. Только крепкие сигареты. Запах от них такой едкий, глаза разъедает.
— Абсолютно здоров, — выдохнул Вова расслабленно и, наконец, разжал насильные объятия. — Настроение у меня просто хорошее. Всего-то.
Поправив чёлку, я неловко потопталась на месте, чувствуя на себе взгляд Валеры. Он и не скрывал, что откровенно пялится. Улыбается и пялится. Я не выдержала.
— Что такое? — спросила я негромко, пока Вова и Зима перечисляли песни, без которых дискотека будет обречена на провал.
— Ты красивая, — пожал плечами парень. Он стоял ко мне так близко, что я могла даже прислониться, если бы была достаточно наглой.
— Спасибо, — зарделась я от неожиданного комплимента. — Я старалась.
Валера протянул руку к моему лицу, и я застыла неподвижно, забыв, как дышать. Он легонько мазнул пальцем по щеке, и на мой удивлённый взгляд вдруг щёлкнул по носу.
— Ресничка упала.
Теперь мне стало жуть как интересно: там правда была ресничка или это такой умный способ прикоснуться?
Поджав губы, чтобы не расплыться в улыбке, как пломбир на солнцепёке, я указала пальцем на вторую щёку и, как бы невзначай, спросила:
— А тут, случайно, нет реснички? Или соринки?
— А знаешь, плохо видно, — Валера щёлкнул пальцами, сбрасывая сигарету в снег, и опустил обе руки мне на плечи, чтобы повернуть к свету. — Сейчас посмотрим. — Ладони опустились на щёки, легонько сжав, и парень стал внимательно вглядываться, в поисках ресничек или соринок. Даже приблизился, чтобы лучше видеть. Я боялась даже шелохнуться — не была уверена, что ноги не подкосятся от такой близости.
— Нет, ну что творят! — По спине Турбо прилетел звонкий шлепок, и Вова пригрозил пальцем. — Сначала женись, а потом лапай, понял?
— Адидас, — бросил ему Валера сдержанную усмешку, — ты старший, но щас, вот правда, не встревай.
— Да-да, — поддакнула я, — не встревай.
— А мелочи слова не давали. — Вова сунул кулак с разбитыми костяшками мне под нос. — Совсем расплылась, Малая.
— Я уже не мелочь, мне шестнадцать.
— У-у-у, — с лёгким намёком на издёвку протянул Турбо и потрепал меня за щёку, как малыша, — малолетка ещё.
— А сам-то!
— Мне-то восемнадцать.
— А ведёшь себя хуже моего четырнадцатилетнего брата.
— Кстати, — нахмурился Валера, оглядывая улицу поверх моей головы, — где Ералаш? Вы же вместе должны были прийти.
— А мне пришлось раньше из дома выйти. В... — я осеклась. — По делам. Миша, наверное, уже с Кириллом подойдёт.
— Хватит шастать по улицам одна, — вдруг серьёзно, без тени насмешки или улыбки, сказал Валера. — Хочешь ещё раз на Серпа нарваться?
— Да он не посмеет, — не очень уверенно ответила я. — Он же теперь знает, что я теперь... — умолкнув, я поджала губы.
Валера в удивлении вскинул брови.
— Что «ты»?
— Ну. — Мать моя женщина, как же неловко. — Он же теперь думает, что я якобы с тобой хожу. Вряд ли ему хватит наглости что-то сделать.
— Зачем ты сказала «якобы»?
— А как надо было?
Закатив глаза, Валера тяжело вздохнул и, склонив голову ниже, чтобы только я его слышала, произнёс:
— Повторяй за мной: я хожу.
— Я хожу, — послушано заворчала я ватным языком. Близость с этим парнем плохо на меня влияла — я становилась безвольной и мягкой, как пластилин в нагретых руках.
— С Турбо.
— С Турбо.
— Из Универсама.
— Из Универсама, — последнее слово прозвучало как едва слышный шелест листьев.
— А теперь скажи всё вместе. — Зелёные глаза Валеры смотрели прямо, не давая возможности смутиться и отвести взгляд.
Сглотнув вязкую слюну, я выпалила:
— Я хожу с Турбо из Универсама.
Язык онемел от этих слов. На вкус они были вязкими как мёд и горькими как сигареты, что курит Валера. Тогда почему я хочу повторить их снова?
Не знаю, какие эмоции промелькнули на моём лице, я его не контролировала от слова совсем, но губы парня тронула едва заметная улыбка. Я поняла, что ему нравится, как эта фраза звучит. Звучит именно от меня. Хотелось прижать руку к его груди и узнать, колотится ли его сердце сейчас так же бешено, как и моё.
Сильная ладонь скользнула по моему предплечью и нащупала ладонь. Валера переплёл наши пальцы и качнул головой в сторону входа.
— Пойдём?
***
Музыка в ДК играла очень громко, и я почти не слышала слов парней. Они орали друг другу на уши, поднимаясь по ступенькам к гардеробу. Я шла вслед за Валерой, вцепившись в его руку как напуганный ребёнок.
Я разглядывала девчонок, стайкой столпившихся у гардероба и подкрашивающих губы в зеркале. Кто-то был в цветастой майке и джинсах-варёнках, кто-то в яркой олимпийке, но никто не надел платье. Я уже выбивалась из общей массы тем, что оделась, как «хорошая» девочка.
— Позвольте поухаживать за вами, мадемуазель, — усмехнулся Валера, стягивая дублёнку с моих плеч. Закинув её, вместе со своей курткой, в руки гардеробщицы, он выхватил номерок и, обернувшись замер. — Охуеть.
Я робко улыбнулась, обняв себя за плечи. Валера во все глаза разглядывал меня, пробегаясь взглядом по ногам в колготках и зелёному платью. Вскинув руку, парень потёр кулаком скулу.
— Всё хорошо? — поинтересовалась я и, наконец, расправила плечи, опустив руки. — Выглядишь удивлённым.
— Конечно, я удивлён, — улыбнулся Валера, подойдя ближе. — Точнее, впечатлён. Ты выглядишь по-королевски.
От смущения я отвела глаза, уставившись на чью-то ярко красную спину.
— Я ещё и подарок твой надела, — показала я на гребень в волосах.
На лице парня расплылась довольная гримаса. Он мечтательно закатил глаза, и я, прыснув со смеху, шлёпнула его по руке.
— Не будь таким довольным!
— А что ж мне делать, если я правда доволен?
В ответ я только хмыкнула, надеясь, что лицо сохранило здоровый цвет, а не покрылось пунцовыми пятнами. Стайка девочек, наконец, покинула оккупированную территорию, и я смогла подойти к зеркалу. Стерев кончиками пальцев излишки туши под глазами, я поправила подол платья и пригладила складки на талии. Валера встал позади и небрежно провёл рукой по волосам, глядя на своё отражение. Я украдкой за ним наблюдала, делая вид, что поправляю контур помады, которой нет.
От желтоватого света, мазнувшего парня по лицу, черты лица резко обострились. Широкие густые брови, припухшие губы с заживающей ранкой, синяки под глазами, расширенные зрачки. На танцы Валера пришёл в спортивном костюме, застегнув молнию тёмно-синей олимпийки до подбородка. На ногах у него были белые кроссовки фирмы «Найк», слишком дорогие для простого парня. Я отмела прочь назойливо жужжащее подозрение о том, где же он их достал.
В большой просторный зал я вошла, зажатая между Зимой и Турбо. Народу было действительно много, а ещё больше осталось у входа, наблюдая за тем, как двое пацанов неуклюже дерутся, наступая друг другу на ноги и пытаясь порвать кофты.
Свет в зале приглушили. Разноцветные огоньки плясали по потолку и стенам, бликуя на звёздах из серебряной бумаги. У стены, стилизованной под огромное окно, стоял бюст Ленина на помосте, а над ним висела растяжка: «Слава защитникам Отечества!». Квадратные колонны отделяли зону для танцев от диванчиков у стен, где можно было поболтать и передохнуть. На сцене кудрявый рослый парень стоял за магнитофоном и вертел в руке микрофон, наблюдая за танцующими.
На втором этаже были в основном парни: они расселись на перилах балкончиков, по-хозяйски оглядывая танцпол и сплёвывая шелуху от семечек куда-то себе под ноги.
Я обратила внимание, что все стояли в кругах — каждый в своём. Это не было для меня сюрпризом, я знала, что подобные танцы для мотальщиков — целый ритуал из синхронных, порой пугающих движений. Каждый должен оставаться в своём круге и не лезть в чужие, это может быть расценено как первый удар. Хотя Дом культуры и предполагал нейтральную территорию, где, кроме школы, группировки могут сосуществовать вместе, но каждый здесь знал, что драка может начаться в любой момент.
Потому тут и дежурили милиционеры. Сложив руки на груди, они хмурым взглядом следили за молодёжью, подпирая стены и колонны. Один заметил, что я смотрю, и бросил в мою сторону пытливый, полный несправедливых подозрений взгляд. Я поспешила отвернуться.
Перед глазами замелькали десятки чужих лиц; я потеряла парней из виду, растерялась, не зная, куда идти и что делать, и вжалась спиной в колонну.
— Тилькина! — гаркнули у меня над ухом, и я развернулась, чтобы шлёпнуть Марата по лбу. — Ауч!
— Ты дурак? — Я схватилась за сердце. — Зачем так пугать?
— Чтоб не расслаблялась, — отмахнулся Суворов-младший и качнул головой в сторону незнакомой мне девочки. — Знакомься, это Айгуль. Айгуль, это Рита, мы вместе учимся.
— Очень приятно, — расплылась в милой улыбке девочка, и мне захотелось её обнять. До того она чудесная.
Айгуль протянула руку, и я сжала её ладонь своей.
— Мне тоже приятно познакомиться с тобой, Айгуль. Красивое имя!
Щёчки девочки порозовели, и она улыбнулась шире. Краем глаза я заметила выражение лица Марата. Он светился от радости, глядя на Айгуль, и совершенно не скрывал своего восторга, то и дело одёргивая рукава бордовой кофты. Кажется, Маратик влюбился.
— Так, молодёжь! — Мне не надо было оборачиваться, чтобы узнать голос Турбо. Его ладонь мягко опустилась на спину, и он подался вперёд, чтобы крикнуть: — Чего стоим? Давайте в круг!
Меня он увлёк первой — обнял за плечи и, движением руки растолкав младших пацанов, поставил в круг. Пританцовывая, он склонился к моему уху.
— Будь только в нашем кругу и рядом со мной, в чужие не ходи!
Я потянулась на цыпочках, цепляясь пальцами за ткань на его плече.
— А если пойду, то что? Украдут?
— Не в мою смену.
Я отвела глаза, пряча улыбку за сжатыми губами. Какой наглый флирт. Мне нравится.
Одну музыку сменила другая, и я услышала первые ноты Шатунова. И снова седая ночь, знающая все мои тайны. Радостно заулюкав, все пустились в пляс. Я видела смеющиеся лица Марата, Вовы, Зимы и Валеры, слышала хор их голосов, и от этого настроение с каждой секундой становилось всё лучше и лучше. Я поймала весёлый взгляд Айгуль, и мы улыбнулись друг другу, поняв, что единственные здесь не попадаем в такт песне. Пытались повторить за движениями круга, пружиня на ноге и подкидывая вторую вверх вместе с руками, но делали это слишком рано или не с той ноги начинали. Но это было неважно. Царило веселье, все хохотали, танцевали и радовались жизни. Я видела «ритуальный» танец группировщиков, но больше он меня не пугал. Мне понравилось.
Валера то и дело задевал меня плечом и подмигивал, кивая. Его взгляд так и говорил: «Ты первая меня толкнула». Тогда я стала пихать его в ответ, смеясь, и чуть не умерла на месте, когда Валера схватил меня за талию и прижал спиной к себе, продолжая лихо отплясывать под «Седую ночь» и вторить словам песни над моим ухом. Сердце стучало везде, по всему телу, даже там, куда впивались пальцы парня.
Тяжёлый взгляд, направленный в мою сторону, заставил почувствовать себя неуютно. Я подняла голову и огляделась, в поисках этого человека. Единственной, кто попадал под подозрение, была Мэри, но она в нашу сторону не смотрела, танцуя под руку с подружкой. Но и взгляда на себе я больше не чувствовала.
Казалось, песня закончилась, едва начавшись. Возникла небольшая музыкальная пауза, и Валера, шепнув на ухо, что сейчас вернётся, вышел из круга. Я упёрла руки в бока, чтобы отдышаться. Зима, толкнув меня плечом, с усмешкой поинтересовался, растягивая слова с буквой «р»:
— Ну что, Маргарита, как тебе наша вечериночка? Лучше, чем в этом вашем Комсомоле?
— Вечеринка от Комсомола больше походит на собрание дискуссионного клуба, — усмехнулась я, заметив у парня за ухом сигарету, которую он чудом не потерял в танце. — Иногда включается музыка, но на весёлые танцы это мало смахивает.
Я умолчала о последнем «ужине». А перед глазами всё мельтешили пьяные лица и юбка Людочки, к концу вечера задравшаяся почти до трусов.
— Эх, Маргарита, — лыбился парень, по-братски закидывая руку мне на плечо, — оставайся с нами, познаешь всю прелесть жизни. В этом вашем «высшем» обществе ничего о жизни не узнаешь. Вот улица, — он обвёл рукой всех присутствующих, — в ней есть смысл. Это и есть жизнь.
Я пропустила агитацию мотальщица мимо ушей. Казалось, ещё немного, и он затянет «В море ветер»**. Оглядевшись, я подалась к Зиме ближе и негромко спросила:
— Слушай, а Ворошиловские с вами не ходят на дискотеку?
При упоминании банды Зима скривился так, будто зажевал целый лимон целиком, а после заел ложкой соды. Взмахнув рукой, он громко заявил:
— Не упоминай при мне этих упырей, ясно?
Было ясно, что Марат не преувеличивал — Ворошилов действительно ненавидят все. Не исключено, что даже сами Ворошилы себя ненавидят.
— У тебя с ними личные счёты?
— Что-то вроде того, — поджал губы парень и щёлкнул пальцами, сжав их в кулаки. — Во время замеса один из них въебал сосулькой мне по башке.
Беззвучно хихикнув, я уставилась на оскорблённое лицо Зимы. Решила было, что он пошутил. Но парень не шутил. Более того, он вскипел и принялся размахивать руками, рискуя прибить стоящего к нему спиной Вову.
— Когда я говорю «сосулька», я имею в виду ёбаную льдину! Я как блядский Титаник, который разъебался об айсберг! Кто вообще в драке пользуется сосулькой?! Только говнистая мразь!
— Зато теперь ты можешь прикончить его такой же сосулькой. Она, как орудие убийства, просто растает и всё. Никаких доказательств.
Вахит молча уставился на меня, сверкая лысой черепушкой в свете цветных зайчиков. Кажется, он не оценил шутку. Только я хотела пойти на попятную или трусливо сбежать, как он начал ржать до слёз. Я даже перепугалась, когда парень схватил меня за плечи, впившись пальцами.
— Какая же это, — он пытался отдышаться между приступами смеха, граничащего с истерикой, — охуенная идея!
— Если что, я пошутила, — открестилась я. — Не надо никого убивать.
— Нет-нет, теперь живи с мыслью, что однажды кто-то может умереть из-за тебя!
— Так нечестно, — задохнулась я от возмущения, хоть и понимала, что Вахит просто издевается надо мной.
Но кто знает, какие демоны живут в этой лысой головёшке. Сегодня на дискотеке отплясывает, а завтра нашпигует Ворошиловского заточенными сосульками.
— Тише-тише, — пробубнил кудрявый парень за магнитофоном, и звук микрофона разнёсся по залу, заглушая голоса. — Пацаны, хватайте девчонок. Сейчас будет красиво.
Я заметила Валеру. Он благодарно хлопнул диджея по спине и спустился со сцены в зал. Заиграла мелодия, и я безошибочно её узнала. Пацаны, вдруг резко превратившись в оробевших мальчиков, стали приглашать девочек на медленный танец. Зима, ободряюще хлопнув меня по спине так, что я чуть лёгкие не выплюнула, направился к одной из подружек Мэри. Её вытянутое личико с острым носом покрылось смущённым румянцем, когда ладони парня опустились ей на талию.
А Мэри тем временем, рассекая толпу как ледокол, двигалась навстречу Турбо. И меня это страшно разозлило. Ноги сами понесли вперёд, и вот я уже обогнала Мэри, которая всего на секунду задержалась из-за двух пацанов, которые решили ретироваться с танцпола, оставшись без пары. Я, запыхавшись, вытянулась по струнке перед Валерой и протянула ему ладонь.
— Потанцуешь со мной?
Брови парня удивлённо поползли вверх.
— Тилькина, ты головой ударилась? Это не «белый» танец, девчонки не приглашают пацанов.
Конечно же, я знала, но не могла позволить Мэри обогнать меня.
— Так ты не хочешь со мной танцевать?
Вместо ответа Турбо тяжело вздохнул, что-то беззвучно проговорив в потолок, взял меня за руку и потянул обратно к Универсамовским. Мэри осталась стоять в одиночестве с перекошенным от злости лицом, и я не знаю, где взяла самообладание, чтобы не повернуться к ней и не, высунув язык, прогнусавить:
«Это я хожу теперь с Турбо, выкуси, бе-бе-бе!».
Мелочно, так по-детски и глупо, но это чувство так просто вглубь не затолкать.
Мы остановились совсем рядом с танцующими Маратом и Айгуль. Турбо на них даже не посмотрел, а я заметила, как ребята трогательно выдерживают расстояние и смущённо смотрят друг другу в глаза, раскачиваясь.
Ладонь Валеры опустилась на талию, мягко сжав, а второй он обхватил мою руку. Под одеждой побежали мурашки, и я с трудом сглотнула. Как воспитанная девушка я попыталась выдержать небольшое расстояние, но меня, не спрашивая, притянули ближе. Я врезалась в грудь парня своей, и мой лоб оказался на уровне его губ. Улыбнувшись, Валера медленно переступил с ноги на ногу, увлекая меня в медленный танец.
— Это же ты заказал «Так случилось»***?
— Мхм, — кивнул парень и наклонил голову ниже, задев кончиком носа мою растрёпанную чёлку.
— Почему именно её? — не унималась я. — Она тебе нравится?
— Нормальная, да, — усмехнулся он, переплетая наши пальцы. — Но я знаю, что она нравится тебе.
— Что? — удивлённо хлопнула я ресницами. — Откуда?
— Ералаш сказал. Если дословно: «Она сознание теряет каждый раз, как её слышит».
Я ахнула, испытав желание треснуть братишку магнитофоном по голове. Ведь именно это, уверена, он и сказал!
— Вот же мелкий... — прошипела я. — Он пошутил.
— То есть, песня тебе не нравится? — ухмыльнулся парень.
— То есть, нравится, но сознание я не теряю.
Но близка к этому. Танцуя с Валерой, да ещё и так тесно прижавшись друг к другу, я чувствую, как стремительно поднимается температура моего тела, нагревая воздух вокруг. По ногам скользит сквозняк, а мне всё равно жарко.
— Получается, ты заказал эту песню, потому что она мне нравится?
— Нет, я заказал эту песню, потому что она нравится тебе, а ты нравишься мне.
Без тебя, без твоей любви я, конечно, прожить сумею.
Глупой счастливой улыбки я уже скрыть не смогла. Она прорвалась сама, а я и не успела её сдержать. И тогда я сделала то, чего хотела, когда осталась одна посреди холодной улицы, выплакав все слёзы. Я вырвала ладонь из его руки и с размаху врезалась в парня, сцепив пальцы в замок у него за спиной. Прижалась щекой и с силой зажмурилась. Не отталкивай меня, только не отталкивай.
Без тебя, без твоей любви от тоски никуда не сбегу.
Широкая ладонь, тепло которой я чувствовала даже сквозь толстый вельвет, опустилась мне на лопатки, а вторая нырнула ниже, на поясницу — Валера без слов и сомнений обнял меня и прижал сильнее, вдавливая в свои рёбра. Мы точно должны были превратиться в огромное чудовище с четырьмя руками и ногами, двухголовое, и с сердцем из восьми камер. Прекрасное чудовище.
Разжав онемевшие пальцы, я медленно провела ладонями по сильной мужской спине: нащупала лопатки, пересчитала позвонки, обняла за поясницу. Под щекой колотилось сердце, и я не понимала — это его или же моё, в конец обезумевшее, своим стуком оглушало весь зал, перекрывая музыку.
Без тебя, без твоей любви я не стану теперь слабее.
Валера склонил голову ниже и прижался щекой к моему виску. Я носом коснулась его шеи и тихо вдохнула. От него пахло одеколоном после бритья, тошнотворно-крепкими сигаретами и... барбарисками. Не ведая, что творю, я приподнялась на носочках и вжалась носом в косточку под ухом. Кучерявые волосы щекотали щёки, а я медленно и глубоко дышала. Как же мне нравится этот запах. Терпкий, крепкий, противоречивый, как и сам парень.
Горче хрена, слаще шоколада.
Пальцы Валеры сильнее впились в кожу под одеждой. Тяжёлое дыхание опаляло, согревало, душило. Я почувствовала поцелуй на щеке. Мы больше не танцевали — стояли посреди зала, окутанные цветными бликами, окружённые людьми, и жались друг к другу — щека к щеке, рука к спине, грудь к груди.
Без тебя, без твоей любви я счастливым лишь быть не смогу.
Дрогнув, я отвела голову назад, чтобы встретиться с Валерой глазами. Зелёные, как мокрая трава, расширенные зрачки, приоткрытые разбитые губы. Я смотрела на мелкие трещинки. На одну единственную, почти незаметную родинку над губой. Так близко, так рядом.
Поцелуй меня. Поцелуй.
Наши лица были в миллиметре друг от друга, носы скользили в разреженном жарком воздухе. Ладони на спине надавили, вынудив приподняться, потянуться.
Вот он. Мой первый поцелуй.
Кто-то закричал, музыка разом смолкла, а Валеру ударили по голове. Меня толкнули чужие руки, и я отлетела к колонне, запутавшись в собственных ногах и чувствах. Вцепилась в угол и застыла, глядя, как тела пацанов сплетаются на танцполе, воздух разрезают кулаки и пятки. Брызнула кровь, вместо музыки заиграли крики. Ругательства. Проклятья. Девчонки завизжали, разбегаясь по углам. Свистки, зажатые в зубах милиционеров, не смолкали ни на секунду. Валера, сломав нос тому, кто врезал исподтишка, выколачивал из него душу, пачкаясь в крови. Зима, схватив за грудки, ударил противника лбом и заорал во всё горло:
— Суки ёбаные, вы мне медляк испортили!
Кто-то врезался в меня, запнулся о лежащего, вцепился в рукав. Коротко вскрикнув, я не удержалась и рухнула на пол. Боль в ушибленном локте ослепила, и я, охая и поддерживая ноющую руку, попыталась встать. Поднялась на колени и снова упала, потому что сверху меня накрыло чьим-то огромным и пропахшим кислым потом телом.
*Тени для век фирмы «Рассвет» в коробке в форме рыбки.
**Рита имеет в виду песню из мультфильма «В синем море, в белой пене...» 1984 года. В её припеве поётся: «Если хочешь быть богатым, если хочешь быть счастливым, оставайся, мальчик, с нами — будешь нашим королём».
***«Так случилось», группа Маки.