Зверь

Ночь. Величественное сияние звёзд на необъятном небосводе.
На краю поселения, напоминающего цыганский табор, стояла лачуга. Ее хлипкая крыша прохудилась, ветер сбил солому на ней в лохматые пучки. Ставни на единственном окне мерно поскрипывали, подыгрывая колыбельной сверчков. У входа, привязанная к колышку, дремала лошадь, низко опустив черную голову.
Густая тень скользнула в темноте в направлении к лачуге. Умолкли сверчки, замерла ставень.
В следующую секунду ночь озарилась светом: сено на крыше вспыхнуло ярким огнем, что быстро перекинулся на ветхую древесину.
Лошадь пробудилась ото сна и заржала, вздыбившись. В ее бездонных глазах, наполненных смертельным ужасом, плясали искры пламени. Наконец ей удалось вырвать кол из земли и отпрянуть от горящей лачуги; она ещё раз огласила местность криком и ринулась прочь.
Стал пробуждаться народ. Люди подбегали к лачуге, вскидывали руки, звали на помощь, кидали в огонь комья сырой земли. Все их до костей проел страх: кто мог сотворить такое? Ведь внутри был хозяин…
Вскоре, когда спасти лачугу не представлялось возможным, в стороне заметили мальчика. Рыжие его волосы алели в сиянии огня, родственной ему стихии, в глазах плясали искры.
«Гаер, зачем ты это сделал?» – не раз спрашивал кто-нибудь из каторжников, кому он рассказывал свою историю; а рассказывал он много кому, без бахвальства и прикрас. Он отвечал на этот вопрос  очаровательной детской улыбкой. Ангел с пустым сердцем дьявола.
Его внешность часто вводила людей в заблуждение. Гаеру доставляло удовольствие видеть, как ошибаются насчёт него. Пусть думают, что он безобиден, пусть ссылаются на то, что он ребенок, пусть оправдывают его поступок случайностью, неосторожностью или глупой шалостью – на это он лишь состроит невинную гримасу. Его забавляла жалость. Особенно он любил испытывать старшего надзирателя Мореля, ведь разглядел в нем человечность за маской закона; эта человечность иногда брала его в тиски благодаря Гаеру. Мальчик мог совершить любую провинность и не получить по заслугам, так как у Мореля совести не хватит применить убийственное наказание к ребенку. Он играл с надзирателем, как с марионеткой.
Однажды вечером арестанты возвращались с погрузки металла. Уставшие, в отсыревшей от дождя одежде, они проследовали к нарам. Аргузены принялись проверять их цепи и приковывать их к койкам.
Гаер сел на солому и устало потянулся, зевая.
– Ужин сегодня был дерьмовый, месье, – оповестил мальчик аргузена, подошедшего к нему.
Тот не ответил, молча склонился над колодками и тут же исподлобья метнул на ребенка подозрительный взгляд.
– Морель! – крикнул он, обернувшись, и по его зову явился старший надзиратель. – Этот шельма перерезал колодки.
– Да сами они разломились, – весело сощурился Гаер. – Не умеют железки делать, а сами жалуются!
Мальчик устремил на Мореля свои кошачьи глаза, с упоением наблюдая его реакцию. Старший надзиратель, нахмурившись, вздохнул; в таком случае даже его заступничество не сыграло бы роли. Лицо его осталось спокойным, невыразительным.
– Его надо наказать, – заявил аргузен. – Сейчас уж точно.
– Хорошо, – ровно ответил Морель и обвел взором море голов в зелёных колпаках.
Гаер прекратил качать ногами; озорная улыбка сменилась на злобную, смешанную с вызовом.
– Король в другой стороне, месье.
– Он мне не нужен. 3127! – громоподобно огласил надзиратель.
Толпа приутихла. Из ее гущи медленно вышел Мулен.
– Этому мальцу нужны десять плетей. Возьми с собой любого арестанта и следуй за мной, – отчеканил Морель; Гаер не мог его узнать.
– Я буду бить? – непонимающе спросил Мулен хриплым от долгого молчания голосом.
– Да, ты.
– Господин надзиратель, я не хочу.
Аргузен влез в их диалог с возмущением:
– Неподчинение приказам карается поркой, 3127!
– Заканчивай свою работу, – сурово одернул его Морель, и тот удалился; снова обращаясь к Мулену, он не терпящим возражений тоном повторил: – Бери любого. Бить будешь ты.
Мулен кивнул, недовольно стиснув зубы, и нехотя побрел искать напарника.
Хоть он и убил человека, но убил случайно, не намеренно. Да, жалость к своей жертве не проснулась в нем даже спустя год каторги; он больше сожалел о своей вынужденной оторванности от леса. Но насилие, которое он вкусил, казалось ему беспричинным и отвратительным. Все его существо этому противилось. Ему виделось возможным применить силу к кому-либо только в моменты пика озлобленности; нужна была веская причина. Но до этого момента не часто случается дойти.
Мулен, вскормленный природой, как собственный сын, имел сердце. Оно досталось ему в наследство от той самой природы. Если всмотреться в животный мир, можно заметить, что звери не жестоки; они убивают ради естественных нужд, никогда не забирая жизнь забавы ради. Это инстинкт, не более. Жестокость – черта чисто человеческая. Все, что люди называют зверством, на самом деле принадлежит им, а не другим видам.
Мулен не был жесток и не был лишён сердца, но оно молчало.
Есть души, похожие на нетронутую почву. В основном, детские, но можно найти и исключения. То, что на этой почве начнут сеять, то, вероятно, и выйдет из человека. Душа Мулена находилась в изоляции пару десятков лет, она походила на дикий виноград, на сад, лишенный садовника; однако она жила, хоть и на свой лад. Попади эта нетронутая почва в добрые руки, она бы дала чудесные цветы.
Душа его оказалась в стальных тисках каторги, которая затоптала все хорошие ростки. Каторга научила Мулена ненависти. Ненавидящий и ненавидимый, он заглушил свое сердце, дабы никто больше не посмел его ни изменить, ни причинить боль. Такой озлобленностью отвечает волк, пойманный в капкан, не подпуская к себе людей.
Старший надзиратель Морель не зря не подозвал Короля. Выбор его не был случайным. Он наблюдал за каждым заключённым со дня начала его деятельности на каторге; Морель досконально изучил всех, питая долю сочувствия лишь к детям. Король получал удовольствие от наказаний; он укрепился в роли палача и довольствовался этим. Все это Морель знал и ожидал от всякой порки, произведенной Королем, убыток в виде одного человека. Убивать мальчика ему не хотелось, поэтому он выбрал Мулена. Можно сказать, что Морель – первый, кто почуял человеческое начало в этом звере.
– Десять ударов, – вручая просмоленную верёвку, сказал старший надзиратель и чуть тише прибавил: – Щадящих.