Зверь

За стенами каторги находилось здание военно-морского госпиталя. Первый этаж в нем занимали больные каторжники, остальные – рабочие порта.
Первый этаж состоял из нескольких комнат: две самые большие носили названия Сен-Луи и Сен-Жан, остальные, поменьше, – Сен-Николя, Сен-Клод и Сен-Юбер. Осужденные содержались в камерах Сен-Николя, где было восемьдесят две койки, и Сен-Луи, где было двести двадцать коек.
Заключённый, даже если он истощен недугом, остаётся заключённым. Меняется только пайок: в рацион добавляется немного говядины. В остальном условия остаются теми же: соломенные матрасы, не сменяющиеся по полгода и разящие смрадом болезни, цепи – больной день и ночь был прикованным к своей постели.
Ухаживали за пациентами сестры милосердия, студенты врачи и, изредка, хирурги. Их лечение, каким бы правильным оно ни являлось, сталкивалось с ужасными условиями, душными помещениями, переполненными людьми; антисанитария давала плоды в виде вспышек болезней, массово срубающих как самих арестантов, так и лекарей.
В таких убогих условиях содержался Пегий.
После порки его на вид мертвое тело небрежно понесли в лазарет. На полпути один из аргузенов остановился:
– Погоди. Он уж сдох!
Второй, его помощник, усомнился:
– Нет, смотри, ещё дышит.
В это время первый этаж не вмещал столь большое количество пациентов, все койки были заняты. Поэтому пришлось сдвинуть несколько кроватей вместе, уложить больных плотнее друг к другу, чтоб освободить место для ещё одного.
Пегого сперва положили на спину; он сейчас же очнулся и слабо застонал, закатив глаза от муки. Догадливые аргузены поспешили перевернуть его на живот, и он затих.
Первая ночь выдалась для него и его соседей по койке крайне тяжёлой. Пегий бился в лихорадке, мучимый жаром, впадал в забытье, покрываясь холодной испариной, мгновенно просыпался от горевшей от ударов спины, стонал, ворочался, метался в бреду. На утро он совсем ослаб, не проявляя признаков жизни. Сестры милосердия лишь время от времени протирали его изувеченную спину мазью и проверяли слабое дыхание.
– Мочи нет слушать его скрипы по ночам, – жаловался врачу один пациент.
– Пару дней – и вы будете спать спокойно, – заверил юный врач. – Долго он не протянет.
– Так если он все равно отбросит копыта, может его того… – вставил каторжник с поломанной ногой.
Лепту внесла сестра милосердия:
– Грех это!
– Ну скотину ведь убивают, когда она мучается.
Спустя неделю Пегий пошел на поправку, раны его стали затягиваться. Остатки бреда покинули прояснившееся сознание. Он понемногу принимал пищу, ровнее и глубже дышал, спал спокойнее. Врачи дивились стойкости этого щуплого человека, едва не забитого насмерть.
По прошествии двух недель он, хоть и не без боли, мог лежать на спине или сидеть, опершись на стену.
Однажды на заре Пегого разбудили голоса; то шептались его соседи по койке. Обычно он не придавал значения их болтовне, но на сей раз прозвучавшие слова плотно засели в его голове.
– И ведь не умер, – сказал первый, что с переломанной ногой.
– Место только занимает. С такими ранами, как у него, не живут.
Они, вероятно, полагали, что Пегий ещё спит; он же лежал к ним спиной и задумчиво слушал.
– Королю нужно было сильнее хлестать, чтоб уж не мучился.
– И нас не мучил.
После этих слов он закрыл глаза, и крупная слеза скатилась по его щеке. Раньше он ни с кем не разговаривал, сейчас и вовсе превратился в незаметного призрака. Если бы не цепь, он бы ушел; не ради свободы, а чтобы не доставлять больше бед никому.
– Сестра, – за многие дни то было первое его слово, оброненное робко, неуверенно. – Позовите монсеньора Бовье.
Вечером, когда давно уже отзвучало «отбой», больные забылись сном и храпом тревожили тишину. Ветви низкого дерева царапали единственное окно, перекрытое решеткой. Один лишь Пегий не спал и, сложив тонкие руки на груди, не отводил взгляда от входа.
Наконец на пороге показалась темная фигура в рясе. Священник осмотрелся. Заметив в темноте Пегого, он приблизился к его койке – она была крайней – и сел напротив него на стул, что ранее был предусмотрительно оставлен сестрой.
– Монсеньор… – слабо вздохнул Пегий, и его голубые глаза вобрали в себя весь сумрак комнаты. – Так плохо, как сейчас, мне не было никогда. Я потерян. Я не знаю, что делать…
– Поэтому здесь я.
Священник кивнул ему, готовый выслушать. Прочитав на его лице сочувствие, которое он не встречал уже более двадцати лет, Пегий умолк: ком в горле не дал ему продолжить.
– Вы можете передать мне все тяжести, что гнетут вас, – уверил его монсеньор и мягко добавил: – Мне кое-что известно о них. Вас считают подозрительным, оттого и наказывают сверх меры.
– Вы правы… И так почти всю жизнь, – он обернулся к священнику и с искренним жаром зашептал: – Я никогда не был преступником, монсеньор! Я здесь по ошибке! Роковой ошибке, которая стоила мне жизни, боже, всей жизни!.. Я был бедным крестьянином, у меня была семья: родители, жена и дети… ещё совсем малютки. Лошадь моего соседа забрела в мой двор, и он выставил это как кражу! За кражу лошади меня осудили на пожизненно… За то, что сильный ветер распахнул ворота, за то, что из-за дождей у нас выросла хорошая трава, за то, что сосед не потрудился запереть свою лошадь, за человеческую жестокость и несправедливость – за все это я лишился семьи и права называться человеком. Я оказался здесь, в этом земном аду. Меня избивают за неверный взгляд, за то, что я никогда не совершал. За что-то меня ненавидят. Кому-то я мешаю. Этим утром я слышал, что людям была бы на радость моя смерть, – Пегий судорожно вздохнул, пытаясь найти силы. – Монсеньор, лучше мне умереть, нежели жить. Хочу убить себя.
Гробовая тишина установилась после его слов. Пегий протер глаза, не смея смотреть на собеседника.
Монсеньор кончиками пальцев дотронулся до его плеча; вид его, исполненный серьезности, не потерял доброты, теплящейся в ясном взоре.
– Пьер, брат мой, никогда не нужно идти на такие меры.
– Я знаю, вы скажете, что это грех, – оборвал Пегий. – Мне хорошо известно про «не убей» и про то, что душа моя попадет в ад. Но разве я уже не в аду? Разве что-нибудь может быть хуже моего настоящего положения? Кто бы вообще смог вынести такие страдания? Но если мне всё-таки грозит ад, я смирюсь. Мне уже всё равно, монсеньор. Вы вообще уверены, что там что-то есть после смерти? Может, мы попусту плачем и молимся, а небеса пусты?
– Ваше страдание не остается незамеченным, Пьер, – начал монсеньор, и в голосе его послышалось волнение. – Не думаете ли вы, что вам даны испытания, превосходящие ваши силы? Мучения, пережитые вами, не каждый сможет вынести, как вы сами сказали. Вы их выдерживаете и не нисходите до уровня зверя. Каким бы низким словом не называли вас надзиратели, вы остаётесь человеком. Оглянитесь: удары, посланные вам судьбой, не сразили вас нравственно. Вы не пали в пропасть невежества. Каторга это кромешный мрак, но ваша душа упорно стремится к свету. Если вы думаете, что вам нечего терять, задумайтесь о своей душе: она – самое ценное и самое светлое, не губите себя! – он положил ладонь на холодную руку Пегого и с жалостью прибавил: – Брат мой, всегда есть надежда! Даже в самые темные времена. От страданий происходит терпение.
Снова воцарилась тишина. Пегий накренил голову, поглощённый тоской и тяжелыми размышлениями.
– Вы обращались к королю? – участливо спросил монсеньор Бовье. – Ваше наказание может быть пересмотрено.
– Обращался. Все, что я получал, – молчание.
Священник задумчиво кивнул, будто сделал вывод, и решительно заключил:
– Я обращусь к королю. Но, Пьер! – с некоторой строгостью произнес он, однако тут же смягчился. – Обещайте мне, что не причините себе вреда. Вы можете сомневаться в боге, но он в вас не сомневается. Я не сомневаюсь.