Зверь

Под арестанской курткой бьётся сердце; на арго, наречии отверженных, «сердце» именуется «palpitant», то есть – «бьющееся» или «трепет». Здесь ясен парадокс: каторжники прямо заявляли о своей жизни, будто противореча закону  признающему их «общественно мертвыми».

День заключённых мог проходить по-разному, в зависимости от времени года и работы. Летом они встают в пять утра; в полдень – перерыв на обед; в шесть вечера их загоняют обратно в помещение. Зимой день начинается в шесть и длится без перерыва до четырех часов вечера, ведь темнота мешает выполнению трудной работы. Условия, когда один день напоминает предыдущий, угнетают человека не хуже рабского труда.

Единственный день, отличающийся от всей недели, – воскресенье.

Возможно, из-за подобия человечности на каторгу допускался священник.

У каждой работы есть словно две стороны: идеальная и действительная. Идеальная намечает цель, действительная – вскрывает результат. Итак, идеальная сторона службы тюремного священника подразумевала исцеление тысяч заблудших душ. К сожалению, этой задаче мешали действительность и устройство каторги.

Как упоминалось ранее, для содержания арестантов отводился огромный зал. Его разделяли надвое две стены высотой в один метр тридцать сантиметров, образуя коридор. В каждом зале содержалось по шестьсот каторжников, прикованных к нарам.

По воскресеньям, оставаясь на своих местах, тысяча двести заключённых слушали мессу. В коридоре, за метровой стенкой, появлялась строгая фигура; ее взгляд не был обращен ни к одному, ни к другому залу; священник мрачно глядел в пустое пространство, точно созерцал ад, грозивший его слушателям. Слова срывались с его бледных губ, не доходя даже до первых рядов, ухмыляющихся арестантов, не говоря уже о последних – они, казалось, и не замечали прихода священника, или «крысенка», так он звался на арго.

Во время мессы редко царила полная тишина. Ее не поддерживали даже аргузены; они нравственно не отличались от каторжников, а зачастую находились на ступень ниже. Расслабленные лёгким воскресным днём, они позволяли себе выпить, и в лучшем случае попросту храпели во время службы.

Томящиеся от скуки арестанты рисовали угольком на каменных стенах; занудный голос «крысенка» подстегивал их вдохновение.

– Гляди, – сказал однажды соседу один такой художник, указывая на свой рисунок. – Это комиссар варится в котле, а рядом пляшут черти.

Иной раз в их изобретательных умах рождались более интеллектуальные идеи. Так, несколько каторжников на задних рядах увлеклись своеобразной игрой в слова:

– Апельсин¹, – не понижая тона, сказал первый.

– Невеста², – последовал ответ.

Третий игрок нахмурил бровь и выдал в конце концов:

– Трепет. Не вспомню на «а».

– Тихой³.

– Охлаждение⁴! – блеснул умом второй.

Снова подвергнутый пыткам мысли, их товарищ пожал плечами:

– Что может быть на «е»? Я скажу так: баран⁵.

– Тогда и я меняю правила. Вот тебе рифма: барабан⁶.

– Нельзя менять правила! – возмутился другой. – Если не знаете слова, тогда говорите хотя бы на предпоследнюю букву! Барабан был? Значит – надувало⁷.

– Остановка⁸.

Покосившись на бормочущего себе священника, каторжник усмехнулся:

– Крысенок.

– Клевер⁹, – тяжкий вздох, – покурить бы.

– Рабочий¹⁰.

_______

¹ Картошка (арго)

² Цепь, оковы (арго)

³ Лес.

⁴  Смерть.

⁵ Вор больших дорог.

⁶ Собака.

⁷ Веревка.

⁸  Каторга.

⁹ Табак.

¹⁰ Вор.

_______

Не оставляет сомнений, что такого рода «просветление» не достигало ни одной своей цели. Все шло в соответствии с правилами каторги Бреста.

Это продолжалось до тех пор, пока по неведомым причинам старого священника не сменил новый. Мало кто знал, что целую неделю он оббивал порог комиссара. Зачем? Чтобы иметь дозволение и возможность выполнить идеальную сторону своей работы.

Его звали монсеньор Бовье, и чем чаще произносили это имя аргузены или каторжники, тем бледнее и невыразительнее становилась их едкая ухмылка; уже скоро слово «монсеньер» озвучивали только почтенным шепотом. Никто понятия не имел: откуда прибыл монсеньор Бовье и что привело его в Брест. Быть может, ответы на эти вопросы знал лишь комиссар, но, не уступая в многословии камню, он не распространял историю жизни нового священника.

Монсеньор Бовье не был глубоко стар, но имел безупречно-белые волосы и лучеподобные морщины вокруг серых глаз. Его небольшой рост и круглое, кроткое лицо обманчиво свидетельствовали о покорном характере; на самом деле в нем средоточились непокорность и талант к убеждению, две взаимодополняющих черты. Он был идеалистом; из него вышел бы не самый лучший пастырь, если бы не качество, руководящее всей его жизнью. Этим качеством было милосердие.

За доброй улыбкой монсеньора таилось мягкое сердце и нерушимые принципы. Первое, что бросилось ему в глаза, как только он явился на каторгу, – ужасающая глубина, где покоились и черствели души заключённых. Он возложил на свои плечи миссию поднять их со дна и даровать им свет. Для этого ему следовало нарушить установленные порядки. По соображениям монсеньора Бовье, пастор должен говорить с каждым членом своей паствы, быть рядом, чтобы его наставления достигли всех сердец. Стоять за стеной и читать молитвы в пустоту он категорически отказывался. Поэтому он столь рьяно добивался у комиссара разрешения читать проповеди внутри зала, находясь вместе с заключёнными. Негодование начальства не оставалось без причин:

– Монсеньор, – почтительно склонив голову, возразил комиссар. – У нас четыре зала. Каждый поделён надвое, считайте, что их восемь. В каждом из них по шестьсот и более каторжников. Сколько уйдет на одну проповедь? Час? Лишь бы только час! Это только на один зал! А вы хотите восемь! В лучшем случае вы управитесь за восемь часов.

– Вы считаете часы, я же – жизни, которые можно спасти, – отвечал ему священник; голос его напоминал мягкий пух.

– Поверьте, их уже не спасти, если они оказались здесь.

– Лучше поверьте мне, и тогда убедитесь в обратном. Зачем вы осуждаете их на вечный мрак? Не вам их судить.

Комиссар вздыхал, поводил плечами, производил какие-то расчеты.

– Восемь часов – немыслимо много! – в итоге заключил он.

– Сколько бы вас устроило?

– Часа два, не больше.

– Вы не разбираетесь в этом деле, – со спокойной улыбкой сказал монсеньор, будто упрекая малого ребенка. – Чем занимаются эти бедные люди в оставшееся время? Работы у них нет в воскресенье. Они играют в карты, и это ещё самое пристойное их занятие.

На минуту умолкнув, комиссар снова углубился в расчеты; его щеки отчего-то побагровели.

– Каторжники свободы только после двух часов дня.

– Я буду приходить в два.

– Отбой у них в восемь.

Священник опустил ясные глаза в пол, задумавшись в свою очередь.

– Не кажется ли, что восемь вечера это рано, и многие не будут спать в это время?

Наконец комиссар смог позволить себе назидательный тон:

– Не кажется, монсеньор. Их труд тяжел, поэтому и спиться им замечательно. Не отнимайте у них время отдыха, вы ведь желаете им добра.

– Хорошо, – согласился он. – Однако пусть мне позволят остаться после отбоя с теми, кто не пожелает спать. Это будет их собственная воля.

Чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля, комиссар с растерянностью смотрел перед собой.

– Если такая практика не помешает трудоспособности арестантов, то можете оставаться.

Монсеньор ознаменовал свою победу кроткой улыбкой и тихо удалился.

Каково же было удивление заключенных, когда вместо привычной унылой мессы где-то за стенкой, они встретили человека, вошедшего к ним в зал. Десятки ошеломленных глаз устремились на незнакомца в рясе; если он являлся днем, солнце заливало его белые волосы, окрашивая их в золото; если же ночью – он приносил с собой свечу, тогда от него одного исходил свет. Он имел привычку садиться рядом с каким-нибудь заключённым на нары, обратившись ко всем лицом, и разговаривать вблизи, словно в семейном кругу. Нары представляли собой длинную конструкцию, поэтому монсеньор Бовье часто пересаживался, чтоб вовлечь в диалог всех. Он обращался к арестантам, задавал им вопросы, на их взгляд, ничего не значащие, и первое время они отвечали ему потехи ради. Потом, спустя множество дней, к ним снизошло осознание, что монсеньор – тот, кому они могут поведать о своих невзгодах, не будучи осуждёнными. Им, забытым на дне, открылись понимание и поддержка. Так, моряк, заметивший в бушующий шторм мерцание маяка, устремляет к нему все силы своей надежды.

– Вчера мне дали особенно тяжёлую телегу с щебнем, – вполголоса жаловался какой-нибудь арестант, показывая священнику мозолистые ладони.

– Я ненавижу надзирателей, – грозно говорил другой. – Они так и хотят свести нас в могилу.

– Что-то сделало их такими злыми, – вдумчиво рассуждал монсеньор. – Представляете, такие же мысли о вас и у них. Это взаимная ненависть. Не лучше ли ее обратить в любовь?

– Любить? – удивился каторжник. – Их?! Я ничего в жизни не люблю, ясно вам?

– Как тяжело, должно быть, гореть единой ненавистью. Что же останется, когда она потухнет? Пустота. Человек, который не любит ничего – пуст. Вспомните свой дом, своих родителей или детей, неужели ты не любишь их?

В глазах его собеседника блеснули слезы, но лицо не изменило строгости:

– Моя дочь умерла от голода. Мне некого любить.

– Нет, – сочувственно качал головой монсеньор Бовье, касаясь его плеча. – Вы все ещё любите ее, она вечно жива в вашем сердце. Подумайте, каким бы человеком вы хотели стать ради нее? Вероятно, хорошим.

Грубо вытерев слезы грязным рукавом, каторжник ответил:

– Но надзиратели те ещё гниды. Пусть вот они первые и задумаются об этой вашей любви. Не нам же их переделывать.

– Я скажу им, – мягко уверил священник, и арестант поднял на него недоуменный взор.

– Спасибо, монсеньор… – пробормотал он, обескураженный.

Раньше в разгар мессы или после нее не редко звучали такие разговоры:

– Жизнь, это борьба за существование. Так что байки эти про «не укради» – бред.

– Я видал, как люди помирают. Собаки помирают так же. Нет разницы: всякого хочется пришить, чтоб не мучился.

– В жизни все заблуждаются и грешат, так что же мы – особенные что ли?

За попытку слушать мессу высмеивали, если кого-то заставали молящимся – скорее, то были новички, – то поливали потоком острот и ругательств.

С приходом монсеньора Бовье вспышки ненависти к вере приутихли, хотя, конечно, не каждый стал послушным учеником нового пастора. Некоторые продолжали рисовать на стенах, пока проповедь лилась рекой:

– Чего это ты начертил? – мог шепотом спросить один.

– Я написал «плачущие утешатся». Из Евангелья, или как его там, – неловко вставлял его товарищ. – Понравилось мне.

Монсеньор за короткий срок искренне полюбил свою паству. Он обладал прекрасной памятью, оттого и запомнил имя каждого заключённого. Они нехотя снимали с себя щит «погремухи», точно их кличка срослась с ними намертво. По воскресеньям в стенах зала наконец звучали человеческие имена.

– Монсеньор! – однажды вечером воскликнул молодой каторжник, носящий прозвище «Капитан», когда священник уже собирался уходить. – Недавно Пегого сплавили в больничку, он был бы рад, если бы вы к нему заглянули.

Монсеньор Бовье некоторое время хранил молчание; оно смутило Капитана, и тот исправился:

– Ну… Пьер в больнице.

– Да-да, я понял, – тихо отозвался священник. – Спасибо вам, Реми, что предупредили. Я сейчас же зайду к нему.