Зверь

¹ Тяжёлая вина (лат.)
_______
С каждым днём солнце бледнело, будто заболевая, реже кидало теплые лучи на унылый тюремный двор, предпочитая скрываться за белыми клочьями облаков. Осень оголила тонкие деревья, и они покачивались на ветру, немые.
Дни становились короче, оттого и рабочие часы каторжан сокращались. С наступлением сумерек их ввели во двор; над головами в зелёных колпаках вился пар, кто-то перешептывался с соседями по цепи, радуясь щадящему зимнему дню; иные шли тихо, зябко засунув руки под подмышки.
Вдоль тюремной стены, внутри двора, стояли лавки. В них некоторые арестанты с позволения короля могли торговать своей продукцией и получать собственные деньги; некоторые копили, чтоб по освобождении не выйти в свет нищими, другие – пользовались случаем купить еду получше и по-человечески поесть. К вечеру, когда ни одна свободная душа уже не заглядывала в каторжный двор, торговцы собирали свой товар и уходили с поста. Несмышленные заключённые могли остаться подольше, полагая, что темнота даст им возможность перепилить оковы, находясь внутри лавки. Однако у них не было крыши над головой, и, если при свете солнца они были как на ладони,  то вечером их не оставлял свет надзирательских фонарей.
Толпа разбилась надвое и взошла по ступеням. Один за другим арестанты перешагивали порог, гремя цепями, и исчезали во мраке под высоким сводом.
Внутри здания уже выстроилась длинная очередь, где порой вспыхивали ссоры за право стоять впереди.
– Не дери горло, – басом отвечал один каторжник другому, убирая его с дороги.
– Ах ты заливало! – крыл его тот возмущением, цепляясь длинными пальцами в рукав. – Да я больше твоего отпахал сегодня!
– И завтра отпашешь, так что ж?
– Иди прочь!
Завязалась драка; быстро подоспели аргузены, разняв арестантов и отведя их в хвост очереди.
Меж тем отворилась толстая решетка двери, открыв доступ в небольшое помещение. По обеим сторонам входа возвышалась охрана. Сжимая деревянную миску в смуглых руках, вошла первая пара каторжников, сцепленных одной цепью. Очередь дрогнула, ожила и медленно поползла вперёд.
В комнату шагнул крепкий, высокий арестант со смеющимися черными глазами, затаившими шутку. Оглядевшись, будто в первый раз, он выдал своему товарищу по кандалам:
– Ну и ну, Парша, что у нас за жратва сегодня?
Парша – тощий, точно скелет, с плешивой головой, – сплюнув под ноги, ответил:
– Небось, в больничке кто-то сдох, вот и пирушка.
– Тонко, но это всего-то бобы.
За столом, похожим на прилавок, стоял человек в фартуке, он также был заключённым и носил колпак; таких служащих называли «пайо». Рядом с ним находились весы, чан с бобами и вино. Он взвесил поочередно порции хлеба и фасоли и разложил их в миски, затем налил две трети пинты вина каждому.
– Чего морду кривишь, Король? – между делом спросил пайо у высокого арестанта.
– Не свежий, – надкусив хлеб, с набитым ртом заявил он.
– Вот станешь королем, будешь свежий жевать.
Ухмыльнувшись, заключённый вышел, увлекая за собой Паршу; ранее тот незаметно стащил ещё одну порцию хлеба, пока Король отвлекал пайо.
– Рад видеть тебя, Капитан! – фыркнул пайо, принимая миску у молодого человека с величественным лбом и хмурым взором. – Повязали-таки?
– Как видишь, – хладно бросил Капитан.
– Водичка какова в это время года? – все с тем же злорадством расспрашивал пайо.
– Топиться можно.
– Ещё сбежишь? – он протянул ему миску.
– А как же?
Подошёл следующий каторжник; он отдал тарелку, устремив глаза в пол, и молча ждал. По его сухой шее струился и алел отпечаток плети, рядом с ним расползались бурые пятна лишая, из-за которых его прозвали Пегим.
– Голову опустил, будто замыслил что-то, а? – фыркнул в колючие усы пайо.
Пегий поднял морщинистое лицо землистого оттенка, и в его глазах, напоминавших два озера, мелькнуло недоумение. Пайо вручил ему миску и раздражённо продолжил:
– Всё, не мешайся, шагай!
После ужина заключённые наводнили спальную комнату. Некоторые лениво перебрасывались словами, другая часть – играла в карты, дабы как-то скоротать время.
Опустив на пол одну босую ногу, прикованную к нарам, Шантор лежал, прищурившись, созерцая потолок. Его тонкие пальцы постукивали по древесине, а губы нашептывали мелодию. Пару раз он обращался к тени, сидящей поодаль:
– Слышь, не знаешь рифму к слову «цепь»?
Однако тень молчала, даже не поворачиваясь в его сторону.
– Да, приятель, – протянул Шантор. – Не удивлюсь, если ты с голодухи собственный язык съел, вот и играешь в молчанку.
Он снова задумался и с долей досады выдал:
– Придется менять «цепь». Дурацкое слово, рифмы вообще нет! Да и вещь тоже негожая. Что слово, что предмет!
Приподнявшись на локтях, он повертел темно-вихрастой головой. Обычно Шантор брал себе помощника в поиске подходящей рифмы, страдать в одиночестве со скудным словарным запасом он не любил.
В метре от него находился щуплый Пегий; сняв зелёный колпак, он мял его в руках, сверлил тяжёлым взором и украдкой вздыхал.
– Вот бы красным стал, да? – перебил его мысли Шантор, улыбнувшись, хотя улыбка потерялась в темноте.
Пегий медленно кивнул, опустив веки. В гнетущем мраке он казался ещё меньше, чем на самом деле. Его невзрачное сложение и шрамы являли контраст, вызывали недоумение, ведь он выглядел вполне безобидным. Он и был таковым. Не раз, смешивая свой шепот с десятком грубых голосов, он говорил: «моя беда в том, что, попав на каторгу и назовясь преступником, я никогда не был преступником и никогда не стану каторжником». Удивительно, но надзиратели с исключительным омерзением относились к Пегому. Он старался избегать палочных ударов и быть покорнее, и тут же получал втройне больше. «В тихом омуте,» – перешептывались аргузены, кивая двуугольными шляпами. Неуверенные в наличии чертей в том самом омуте, они все же раздували свою ненависть. Единственное для них оставалось ясным: ненавидимый ненавидит. Поэтому с гневом они увеличивали и контроль над Пегим. Сначала он плакал, возвращаясь после невыносимой работы; потом у него не осталось сил для чувств.
С чего начались его гонения? Где исток реки ненависти? Пегий не знал. С трудом его память порой воскрешала образы дома, семью; в счастливом прошлом он помнил себя крестьянином. Слишком далеко умчались те года, они приходили к нему лишь утром, перед тем, как грозный голос надзирателя протрубит «подъем». Тогда так болезненно расставаться со снами, последним местом, где он не ощущал ударов и дышал полной грудью.
– Хорош, – ткнул его локтем Шантор. – Помоги мне придумать рифму.
– Чем я помогу? – бросил Пегий, не поднимая взора. – Спроси Сократа, он учёный.
Не успел Шантор выразить свой восторг, как широкая ладонь вдруг опустилась на плечо Пегого. За ним стоял надзиратель.
– Встать, – скомандовал невыразительный бас.
Пегий поднялся, сжавшись; зазвенела тяжёлая цепь. Надзиратель отсоединил его кандалы от койки и сделал жест рукой:
– Вперёд.
– Куда? – слабо запротестовал заключённый.
Не удостоив его ответом, надзиратель обернулся к Шантору:
– И ты вставай.
Затем, освободив один конец его цепи, он выпрямился:
– Кто хочет быть палачом?
– Палачом! – ахнул Пегий, бледнея. – Палачом!.. Что я сделал?!
– Ты украл порцию хлеба, – ровно отрезал надсмотрщик. – В наказание – порка.
Голоса притихли, головы в колпаках повернулись к Пегому; воцарилось молчание. В полной тишине наконец оглушительно прозвучало:
– Я буду палачом!
Говорившим был Король. Его вывели из комнаты под конвоем, за ним последовали Шантор и Пегий.
В тех случаях, когда нельзя было применить смертную казнь – а казни порой проводили в тюремном дворе, – в наказание назначали порку. Этот вид искупления вины подразумевал избиение просмоленной веревкой  с затянутыми на ней узлами. В зависимости от силы удара и своей выносливости человек мог выжить. Однако слишком часто истерзанные палачом каторжники отправлялись в лазарет, умирали, а врачи уж после обнаруживали черные, смятые в кашу мышцы и пропитанные кровью лёгкие.
Пегого ввели в узкую комнату с одной зажженной лампой. Он дрожащими руками стянул арестанскую куртку, обнажив костлявую, судорожно вздымающуюся грудь, изувеченную синяками и шрамами.
Королю вручили верёвку, и он с довольной ухмылкой испробовал ее силу на своей крупной ладони. Аргузены подхватили остолбеневшего Шантора под локти, поставили лицом к лицу к Пегому и велели крепко держать его руки. Неверный свет озарял дрожащие губы виновного.
– На колени! – отдал приказ надзиратель, и Король, чувствуя власть, стегнул Пегого по щиколоткам так, что его ноги подкосились.
– Тридцать ударов, – отчеканил бас.
Первый удар вырвал крик из тщедушной груди Пегого. Веревка обвилась вокруг его шеи, а ее конец, увенчанный узлом, разбил губу; в ноги Шантору упало несколько капель крови.
– Ниже! – пророкотал надсмотрщик. – Ты же его задушишь!
В следующий раз веревка прошлась по рёбрам. Пегий в агонии чувствовал, как под мощными, полными неведомой ему злобы ударами Короля напрягается и трещит его плоть, и он ни секунды не сомневался, что это ломаются его кости. Ничто иное не могло объяснить ему такую боль. Все его чувства вмещали лишь огонь, струящийся по спине, и собственный крик, смолкавший, только чтобы набрать воздуха.
Онемев, Шантор старался не смотреть на его изуродованную спину и отводил взор, иногда даже отшатываясь от веревки, мелькающей перед ним.  Он впервые присутствовал на подобного рода мероприятии и растерял все слова и мысли, ведь поначалу он пытался подбодрить товарища.
Когда веревка перестала со свистом разрезать воздух, Пегий рухнул на пол без сил, без сознания. Посиневшие губы его были приоткрыты, а изо рта медленно вытекала кровь. Спина, превращенная в месиво, изредка подрагивала в усилии сделать вдох.
– Врача надо позвать… – пробормотал Шантор, скованный шоком, и обернулся к надзирателю.
Два аргузена подхватили Пегого за руки и ноги и вынесли из комнаты. Шантора и Короля под конвоем сопроводили до спального помещения и снова приковали к нарам.
Ещё долгое время Шантор не спал, постукивая пальцами и бормоча под нос:
Украл ты ломоть хлеба
И век не видишь неба!
Злом поминаешь палача?
Прочувствуй же клеймо бича!