Зверь

В узкие подобия окон закрадывался прохладный ветер. Сотни бледных звёзд взирали на решетчатые глазницы каторги, но не могли разглядеть ничего, кроме мрака. Однако, во мраке, как под вековым камнем, часто жизнь кипит горячее.
Аргузены отворили плотные двери. Скрип облетел пространство, испещренное продолговатыми полосами блеклого света. Лавки, иначе называемые нарами или, иронично, кроватями, тянулись вдоль комнаты. Ничего иного в ней не было.
Черные сгустки теней хлынули в комнату, убив тишину звоном цепей. Теперь, когда порядка шестисот человек наводнили помещение, оно уж казалось тесным. Запах пыли, грязи и пота занял места вместе с ними. Аргузены принялись проверять кандалы и сцеплять их с нарами. В темноте угадывались хмурые, недовольные, грубоватые лица каторжан, но никто не выплевывал злость в ответ на оскорбления надсмотрщиков; работа вычерпала последние их силы, оставив только желание забыться сном.
– Ты чего стоишь истуканом? – рявкнул аргузен, подойдя к следующему заключённому, и пинком толкнул его к лавке.
Заключённый, оправившись от удара, обернулся и тяжёлыми, скрытыми густой тенью глазами впился в аргузена. Тонкий звездный свет расчертил его заросшее лицо надвое. Надсмотрщик сжал в руке дубинку, готовясь дать отпор.  Арестант лишь скривил губы, будто намереваясь что-то сказать, но промолчал и сел на нары.
– Так-то, блохастая сволочь, сидеть, – усмехнулся аргузен, проверяя целость его оков. – Неужели, 3127, ты наконец допер, что ты здесь на правах ничтожества?
Два зрачка продолжали сверлить говорящего с холодностью и ненавистью, исходящей из недр ада. В какой-то момент аргузен запнулся; поднявшись, он не без опаски напоследок одарил заключённого фразой:
– Советую не забывать своего места, Мулен.
Не замечая возни других арестантов, Мулен устремил отсутствующий взор в одну точку.
С момента его прибытия на каторгу прошло уже полгода. Каторга принадлежит к системам, которые призваны менять личность. Она изменила и Мулена, но теперь он вовсе не походил на человека. Его глаза могли лишь изредка загораться злобным огнем, ни на что другое они больше не были способны. Многим людям свойственна сострадательность, и, даже если они сами страдают, они будут жалеть ближних. К Мулену это чувство не имело отношения. Его тело ежедневно изнурял тяжелейший и опасный труд, мышцы ныли от напряжения, спина болела от побоев надзирателей. Видя такое же положение своих товарищей он оставался равнодушным; Мулен никогда не жалел ни себя, ни других, у него не возникало и мысли о сочувствии. Глаза его завесила пелена, не пропуская, удушая мысли. Он видел только работу, ненавидел ее, и в то же время в нем не просыпалось бунтарское чувство; он огрубел и отупел, превратившись в бесчувственный камень.
Мулен мог неделями обходиться без слов. Не желая общаться ни с кем, он замкнулся, словно позабыв людскую речь. Отстранённость давила на него все сильней, и ему представлялось пыткой вымолвить хоть звук. Поэтому он молчал почти всегда. Если к нему обращались, он оборачивался и ждал приказаний, затем так же молча их выполнял. Нужно было приложить титаническое усилие, дабы заставить его говорить. В одно из воскресений, когда заключённые должны посещать тюремного священника, Мулен совершенно случайно оказался самым близсидящим к старику, читающему проповедь. Старик славился своей эмоциональностью, готовностью облегчить мучения заключённых, оттого они его любили, как могли, и вели себя с ним иначе. Только самых потерянных не трогали его слезы и полные добра молитвы. В тот день он позволил себе маленькую вольность: тихо, с жалостью обратиться к новоприбывшему и уже столь измученному Мулену:
– Брат мой, – священник еле заметным движением дотронулся кончиками пальцев до ладони арестанта, чтобы привлечь его внимание; Мулен взглянул на него исподлобья. – Что привело тебя сюда?
Снова опустив глаза, заключённый не произнес ничего. Священник продолжил проповедь и по окончании повторил свой вопрос. Серые, точно поседевшие, глаза ждали ответа.
– Ты можешь сказать мне, – смиренно добавил он.
Не понимая его теплоту, Мулен с особой неприязнью произнес:
– Я убил человека.
Старик склонил голову, но тон его остался по-прежнему полным сочувствия:
– Каторга это тюрьма для земной оболочки. Тюрьма для души – совесть…
– Мне все равно, – прервал его Мулен.
После этого он не говорил две недели, исчерпав силы к разговору и напрочь забыв про священника. Если бы его совесть могла иметь имя, она бы называлась Немотой.
Грубый смех заставил Мулена поднять голову.
Каторжане улеглись на койки, суета прекратилась; то и дело слышались обрывки приглушенных разговоров. В шаге от Мулена лохматый и тощий арестант по прозвищу Лабус непринужденно вел беседу с аргузеном. Его нарекли Лабусом, что с его родного бретонского означает «птица», за шевелюру, схожую с гнездом, которая отрастала стремительно быстро, несмотря на частое брьтье. Лабус брезговал беседовать с товарищами по труду, предпочитаю компанию надсмотрщиков. Те тоже относились к нему иначе. Он плел байки, что в далёком прошлом сам был аргузеном, но жизнь вдруг повела по кривой дороге.
В их диалог вклинился новый голос – Сократ, старый учитель, нередко заявлявший о своей невиновности.
– Господин надсмотрщик, – робко обратился он к поросшему щетиной громиле. – Вы не могли бы обратиться к вашему начальству? Или организовать мне встречу с ним… Понимаете ли…
– Не понимаю, – хмыкнул тот, на кого он умоляюще смотрел.
– Не барахли, – отмахнулся Лабус.
– Господин! – ещё жарче взмолился Сократ; временами на него находило тяжелейшее отчаяние. – У меня семья! Они опозоренны и не могут меня навестить… Я ведь каторжник, это позор. Но это все не по моей вине! Я же не виноват…
– Хлапай!¹ – с презрением вздохнул Лабус, и учитель поник.
– Да и ты тоже «хлапай», – осклабился надзиратель и скомандовал: – Живо спать.
_____
¹ замолчи