Зверь

Теперь Мулен возвышался над толпой, созерцал чертей, кишащих на земле, и ад, медленно открывающий пасть, выжидая, когда тело преступника вытянется.
Зеваки толкались, стараясь разглядеть его и боясь упустить самый интересный момент. Запрыгнув на плечи взрослому, ребенок воскликнул:
– А у него вылезут глаза, когда его вздернут?
– Сейчас посмотрим.
– Уже скоро, да?
Слыша подобные разговоры, Мулен чувствовал, что стук сердца робеет; оно отмирало, желая ретироваться из осужденного тела.
Палач туго связал ноги арестанта и отошел. Мулен не повернул головы в его сторону, понимая, куда направилась исчезнувшая тень. В этот момент он превратился в каменное изваяние, не способное ни двигаться, ни чувствовать; парализованный страхом, он уже напоминал труп; ведь для него сошествие в могилу – вопрос пары секунд.
Всему есть предел; и страх, наполняющий существо, встречает границы. Пред взором осужденного плыли пятна, голова шла кругом; Мулен, из последних сил стараясь отбросить волнение, думал: «Скорее бы кончилось».
Последние ряды зрителей вытягивали шеи; первые не желали отдавать свои места и не пропускали тех, кто норовил протиснуться вперед. Однако для одного «нахала» пришлось посторониться.
Сей человек, восседая на рыжем коне, стрелой вылетел из-за угла, едва не сбив торговца вином, и стремительно направился к народу, собравшемуся у виселицы. Зычный горн разрезал суматоху. С той же скоростью всадник вклинился в толпу и остановился лишь у подножия эшафота.
Люди в недоумении умолкли. Оторвавшись от созерцания горизонта, Мулен, удивившись тишине, опустил глаза на народ. Ему легче было поверить в то, что он внезапно оглох или наконец умер, нежели в то, что сборище замолчало. Всё-таки люди безмолвствовали; и даже смотрели не на осужденного, а на нового гостя сего мрачного празднества. Арестант тоже вскоре заметил зыбкие очертания человека в зеленом камзоле, стоящего спиной к нему.
– По приказу короля… – громко начал речь вестник, но Мулен едва вслушивался.
Если бы зеваки отвлеклись от эшафота, они бы увидели другую массу людей, идущих к церкви и несущих ветви самшита. Ветер сменил направление и принес звон колоколов, но и ему не внял арестант, стоящий на краю пропасти.
Нежданный восторг зрителей окатил Мулена волной; в тупом замешательстве он всматривался в их лица, озарённые радостью. Они свистели, подкидывали в воздух шляпы, смеялись, улыбались арестанту, точно тот стал для них другом. Осужденный нахмурился, пытаясь усмирить тревогу.
– Слава королю! – весело крикнул пастушок и начал крестьянскую песню.
Палач развязал узел, связывающий ноги Мулена, и, выпрямившись, снял петлю с его шеи.
– Удачливый ты, – хмыкнул он, качая головой.
Отыскав силы, осужденный растерянно пролепетал онемевшими губами:
– Что происходит?
– А ты оглох? – в свою очередь спросил палач. – Тебя помиловали. Смерть миновала. До поры до времени.
Воздух вырвался из груди арестанта; даже когда палач удалился, Мулен продолжал сверлить застывшими зрачками пустое место. Ему казалось, что услышанное – лишь галлюцинация, сон, игра его воображения. Сейчас уйдет из-под ног пол, треснут позвонки, задергается в конвульсиях его тело. Сон вот-вот прервется. Но он не прерывался: сколько бы Мулен не ждал, толпа все равно славила милость короля и смеялась.
Ему не много надо, сборищу зевак; казнь? Прекрасно! Помилование? Восхитительно! Их жадному взору нужно зрелище – любое! – для удовлетворения голода, для оживления тех дичайших глубин существа – тех же, что в древности трепетали при виде сражающихся гладиаторов; не важно, кто восторжествует, ведь главное – сама битва.
Итак, народ поглотил весть о помиловании с такой же радостью, как прежде – факт наказания.
Однако гонец ещё не изложил указ полностью; он терпеливо выжидал тишины. В это время жандармы, приблизившись, стали по обе стороны от арестанта. Лишь улеглись оживленные выкрики, всадник продолжил:
– Смертную казнь заменить пожизненными каторжными работами в Бресте.