Спасители [geshin impact]

"Знаешь, в чем люди привыкли видеть жестокость, Хайтам? Во всем, кроме себя. В чрезмерной прямоте, в отсутствии сожаления, в желании тянуться к познанию. Во всем, но не в себе самих. Они закрывают глаза на собственные недостатки, на альтруизм, преломляемый через призму эгоизма, на тех, кого ранят их слова, их взгляды, их молчание. Люди надевают маски добродетели, но под ними скрываются темные уголки их души, полные неуверенности и страха. Они ищут жестокость в других, в окружающем мире, как будто это единственный источник их мнимой боли. Тем временем, настоящая жестокость — это отказ увидеть в себе ту же злобу, ту же глухоту, ту же нехватку сострадания. Забавнее всего знаешь что? Все мы способны на жестокость. Все творим несусветную дрянь. Все к ней привыкли. Но, черт возьми, крайними становятся те, кто не считает нужным скрыть это под чертовой маской благородства и честолюбия. Те, кто не боится ни своего зверства, ни своей жестокости. Каждый раз, когда люди поворачиваются спиной к своему внутреннему миру, они становятся соучастниками этой жестокой игры, которая разрушает изнутри и их, и все вокруг.Познание себя — это путь, полный рисков и трудностей, но только пройдя его, можно избавиться от оков иллюзий и научиться жить, а не существовать. В противном случае, жестокость, которую мы так осуждаем, останется неотъемлемой частью нашего существования."

За высокой и стройной фигурой закрывается дверь. Он проходит в кабинет гордо, по-хозяйски, не выдавая ни одной чертой лица своей отрешённости. Вокруг царит полутьма, освещаемая свечами. Следы их теплого света танцуют на стенах, создавая причудливые тени, которые мимолетно оживают, как призраки. Тишина, будто завеса, окутывает пространство, заполняя его напряжением ожидания. В воздухе витает тонкий аромат воска и старинных книг. За окном, сквозь кружево тьмы, слышится легкий шорох.

— Зачем вы меня вызвали? Я передал вам все документы вместе со своими людьми. Думаю, вы могли не подводить свою гордость и избавить себя от прямых взглядом мне в глаза.

Зачем Зандик, этот горделивый павлин, выдрал его из дел и потребовал привести сюда?

— Вы здесь для того, чтобы честно сознаться, какие цели вы преследуете. Вы саботировали меня, пытаетесь мне что-то доказать. Это очень грязные методы, Панталоне. В том числе для того, чтобы привлечь меня к деятельности вашей революционной шайки. Вам пора устроить чистосердечное признание, раз уж ваш план провалился.

Панталоне внимательно вслушивается в каждое слово. Каждое непрошенное, лезущее под кожу слово, заставляющее желудок сокращаться и расправляющее плечи в попытке смахнуть с них что-то излишнее. Кажется, лицо его оттеняется на глазах, а фигура становится более точеной, пока он продолжает, стиснув челюсти, слушать и впитывать.

— Ох, вот как вы считаете, — он описывает узкий круг вокруг Дотторе, глядя оценивающе и на удивление сдержанно, не давая понять, кто из них двоих хозяйничает на этой территории: бесчестный делец или же кровожадный изверг. Ведь именно такими их могут многие счесть. После чего, почти вернувшись в исходную позицию, он подходит вплотную, склоняется на расстояние, близкое к чужому лицу — показывает, что готов хоть сотню раз повторить то, что сделал. Как много хочется сейчас совершить, нагрешить. Воплотить все вышесказанное; опровергнуть каждое слово; напрочь лишить его возможности говорить еще хоть что-то, лезущее дальше одежды. Отвратительно манящее чувство. — Что вы еще себе выдумали, Доктор? Помнится, вы хотели меня выкупить. А теперь выходит так, что вашими мыслями овладел мой "саботаж".

— Вы перестали воспринимать мои угрозы всерьез, я погляжу. Зря. Очень опрометчиво, Панталоне, — Зандик сегодня кажется воплощением того монстра, которого видят в нем люди. Если обычно он буднично не похож на эту тварь, то сегодня они со зверем становятся единым целым.

— Я предпочитаю лично владеть собой. Прекрасное чувство, особенно на фоне нашей с вами работы. Одна допущенная слабость — небольшой поцелуй — этого не изменит.

— Да ну? — в этих хриплых, медленных словах слышится ярость. Животная, устрашающая. За эту ярость его и боялись. Она всегда была такой тихой и медленной, но ее сила могла умерщвлять одним лишь своим звучанием. Панталоне наверняка бы не взяло, но не сейчас. Сейчас Доктор другим быть не может. — Чего же вы тогда позволяете брать вашим сраным слабостями над вами верх? Запомните, они никому, кроме вас, ни сдались. Смотреть тошно.

Если на тебя нацелились, то стоит напасть первым. Панталоне забирает у Дотторе возможность сказать что-то ее. Грубым, безапелляционным поцелуем — только таким его можно усмирить, только такой он и заслужил сейчас. Он буквально бьется губами о чужой рот, свободной рукой грубо сжимая расшитые золотом одежды на чужой груди и утягивая к себе ближе. Не дает опомниться ни одному из них, без стыда поддаваясь секундному импульсу и ощущая, как невысказанное раздражение утихает, и на смену ему приходит удовольствие. Эти секунды растянуты и сладки; даже отпуская его одежду, Панталоне лишь перемещает ладонь на шею, фиксируя голову Зандика. Наверное, Дотторе действительно заслужил ненависти от этого человека.

И это неудивительно, ведь его поступки привели к последствиям: бестактность, бесцеремонность, присущая одному лишь ему грязная прямота. Ведь Доктор не остановился на своем пути, не думая о том, какие могут быть последствия для других. Очевидно, теперь ему приходится нести наказание за свои поступки и страдать от ненависти, которую он спровоцировал. Эта кара — лишь малая часть того, что он причинил своими действиями. Его жизнь, наверное, теперь прискорбно омрачена этими вытекающим результатом. Наверное, он обременен. Но так ли в самом деле он страдает? О, нет. Как бы Панталоне ни скалился, как бы не рычал, его желания говорят громче его рассудка. Он может начать брыкаться, может уйти, может пропустить мимо ушей его слова. Но на то, что его злит, он реагирует животрепещущим вожделением. Он выплескивает эмоции, и вместо злобы наружу просачивается желание. Какой же смешной. Вместо того, чтобы пережить гадкую боль унижения, он стремится зажать эту рану принудительной лаской.

Доктор смеется в этот грубый, рваный поцелуй. Он смеется прямиком в чужие губы, оказавшийся прибитым к собственному рабочему столу. Только вот, он не собирается поощрять желание панталоне обрести спасение или месть, или насытиться тем, чего ему не доставало. Он не любит быть удобным. Ему это к черту не сдалось. И именно поэтому он зарывается пальцами в чужие волосы, сбивая с Панталоне очки. Пальцы крепко, до боли сжимают вьющиеся пряди черных волос с легкой проседью для того, чтобы рывком оторвать Панталоне от губ.

Жалкая тварь думает, что ей все дозволено? А зря. Зря. Доктор не просто отрывает его от себя — он швыряет его на стол, тут же нависая сверху. Наверное, оба они сейчас выглядят ужасно всклокоченными. У обоих отдышка, оба обезумели.

— Да, поздравляю вас, вы угадали то, чего я хотел. Я хотел вас, Панталоне. Я хотел вашего присутствия, вашего тела, вашего голова, ваших слов и ваших действий. Я думал, что мне нравится ваша покорность, но отнюдь. Ваша покорность мне претила.

— Как славно, что вы научились говорить правду, — в ответ Панталоне едва ли не рычит.

— В отличие от вас. Вы либо признаетесь, что все ваши действия были для того, чтобы получить выгоду, либо опровергаете это.

То, когда это произойдет, было лишь вопросом времени. Поиском подходящего момента, если бы Панталоне взглянул глубже в систему собственных мотивации. Поиском предлога или закончившимися отговорками, почему бы им этого НЕ делать. Как бы то ни было, до последней секунды Панталоне не отрывает взгляда от злого лица Дотторе. Мутный мир вокруг начинает кружиться, надламывая в Панталоне уверенность и заставляя поддаться. Доктор — гребаный псих. Это ощущается а каждой реакции старосты, когда он приземляется на холодный стол; когда, шипя от боли, чувствует на себе руки. Отвратительно быстро, слишком грубо, слишком яростно, и Панталоне слепо цепляется обеими руками за предплечье Доктора, безуспешно пытаясь этим привести его в чувство.

— Тошно вам от меня, значит? — улыбка дрожит помехами на его лице. Панталоне все еще неудобно, но попытка встать лишь вышибает его из равновесия. Он решает взять паузу и успокоиться хоть чуть-чуть; пока что кровь бурлит так, что он уже готов либо задрожать от перевозбуждения, либо захлебнуться собственными артериями. — Так выдворите меня из кабинета, прямо так, выкиньте на улицу. Для эффекта — расторгните торговые контракты с резиденцией. Поддайтесь вашей аскезе, не знаю...

Слепой взгляд бегает по силуэту обидчика. Панталоне позволяет себе упереться в чужие плечи.

— Вы же такой сильный в борьбе со своими желаниями. Сильнее меня, должно быть, — уже тише. Панталоне не делает нажим на словах — бормочет мягко и понимающе. И это хуже, чем если бы он язвил. Да, ему определенно нравится чувствовать Доктора таким, нравится, что это именно он сейчас держит Панталоне в тисках и то, что именно здесь становится необъяснимо приятно. Но он сознательно провоцирует на уход, чтобы посмотреть, пусть и так, с каким лицом этот человек будет выдворять его из кабинета, уже получив его в свои руки и узнав, что тот инцидент в саду действительно был его желанием.

То, что так внезапно образовывается между ними — это не влюблённость. Это отсутствие тепла и понимания, что разрушает все, что оказалось накоплено. Они не могут найти общий язык и не хотят даже пытаться понять друг друга. Это пустота, которая заполняет их сердца. Они существуют рядом друг с другом, но чувствуют себя одинокими. Это тяжелое бремя, которое они несут каждый день, не находя выхода из этого безысходного положения. Это не влюблённость. Это суровое и насильное переплетение душ, оказавшихся слишком похожими.

— О, нет. Теперь вы наверняка заслужили не порицания, а наказания. И воплощение этого наказания никак не противоречит моему аскетизму. Самое важное то, что я не дам вам насытиться. А для меня насыщение... значения не имеет, — Доктор наклоняется, последние слова шепча прямиком в чужие губы, но томительно не касаясь. Кажется даже их тела в это мгновение сливаются, потому что своим пахом Доктор вжимается в чужой, своей грудью примыкает к груди Панталоне. Рукой он крепко, до боли, до спазма в дыхании сжимает его горло. — Скажите мне, чего вы хотите? Покажите. Откройте свой секрет.

Дотторе так сильно желает его, что даже трудно признать это. Такое желание охватывает его всего и не дает покоя. Он не может остановить свои мысли, которые наполняют его до предела. Каждый день он думает о нем, о его прикосновениях, о его голосе, о его жадных и цепких словах. Он не может скрыть свои побуждения, хотя и пытается это делать. Он, мать его, даже не подозревает, что это. Это чувство захватывает Доктора и не отпускает, и он не знает, что делать с этим. Панталоне и правда показывает ему, что такое свобода, но он настолько с ней не знаком, что не способен в ней ориентироваться. То, что происходит в этих стенах — урок, иссушающий их каждый раз, когда они видят друг друга.

Без присутствия друг друга они внезапно скоро начинают чувствовать пустоту. Всему виной становится то, что они открывают друг для друга слишком много неприглядной правды. Эта пустота разрастается. Сферический недостаток в вакууме, который хочется заполнять. Неизгладимая жажда — до каждого вдоха друг друга; до каждого жеста и прикосновения, прошибающего под кожу. До каждого жадного взгляда, прожигающего мозг насквозь.

Панталоне замирает в напряжении, достойном прекрасного изображения на старинном полотне. Бессовестно оглаживает руку Дотторе, душащую его, со стонущим хрипом. И закрывает глаза, чтобы не видеть близости чужого лица — заменяя блюр реальности отчаянной темнотой.

— Вы же... Не дадите, чего прошу, — это звучит насмешкой, высказанной в несвершающийся поцелуй. Тело предательски поднимается к телу, руки скользят к плечам и затягивают в свой плен. Панталоне все же удается на время сблизить их ртом ко рту, отчаянно забирая свое — вместо слов о желаниях, вместо продления диалога. Пусть он умрет здесь так — но умрет, забрав все, что сможет. Есть вещи, которым противостоять невозможно. Порвать на части или прижать к себе. Истязать или ласкать. И золотой середины найти невозможно.

Доктор тоже целует его. Панталоне добивается своего, и их губы смыкаются. Жар, сосредоточенный где-то под горлом, внезапно окутывает всё тело.

Зандик плотнее прижимает мужчину к столу, словно хищник, готовый нанести удар. Его глаза искрятся жаждой и страстью, а его тело оказывается напряжено от желания. Он целует Панталоне остервенело, будто зверь, и его поцелуй наполнен дикостью, грубостью. Но и, как иронично, чувственности ему не занимать. То ли он сошел с ума окончательно, то ли не может устоять перед такой хорошей возможностью сорвать с себя оковы. Их поцелуй становится все более и более страстным, словно они — два дикаря. Но в этом поцелуе есть и нежность, и... чертова искренность, которые смешиваются с влечением и злостью. Неприятно, гадко. Они создают неповторимое и незабываемое ощущение. Они оба погружаются в этот момент, забывая обо всем остальном.

— Вы намереваетесь брать без спроса, верно? Просить разрешения вас никто не учил, да вам это и не нужно. Особенно тогда, когда вы не хотите подчиняться.

Рука перемещается ниже, сползая с груди. Доктор больше не держит Панталоне столь крепко. Вообще не держит. Не сокращает дистанцию, как и не отдаляется.

— Поучитесь просить — говоря это, Доктор надеется на то, что староста продолжит брать, не спросив.

Эта близость болезненна. До морально надлома, до боли в спине от не поддающегося анатомии изгиба позвоночника. Панталоне глотает боль вместо слюны, чувствует, как ноет под животом, как сводит все тело, но жадно впитывает в себя поцелуй, обхватывая Доктора руками. Это пьянит; запах Зандика пропитывает обоняние, терпкий и жаркий, а пахнет он благовониями. И когда они размыкаются, становится еще больнее — от утихающей эйфории, от ощущения того, как же пуст кислород. Панталоне делает резкий рывок — подсаживает сам себя, укладываясь на поверхность стола и почти раздраженно расстегивая собственную длинную рубашку, пока не упирается в руки Дотторе. Жарко. Руки поднимаются к одежде Зандика, нетерпеливо срывая одну из пуговиц с корнем. Он замирает.

— Я умею просить, — взгляд скользит по лицу и не может понять выражения. Панталоне недовольно щурится, прикусывает губу. — Только знаете... Иногда лучше совершить ошибку, п уже потом разбираться с последствиями.

Это секундное откровение, похоже, однажды будет стоить ему жизни. Откровение, которым он делится впопыхах; отвратительный аргумент, раскрывающий все корпоративные секреты на свете. Но он решает продолжить, заговорить ему зубы ненужными пояснениями.

— Сколько времени мы уже сэкономили, пока просто отбирали друг у друга то, чего жаждали? — ладонь нащупывает щеку. Не за поцелуем, но за столь желанной близостью. Сколько еще они выдержат, оставаясь недораздетыми? Мало, и этот таймер почти подошел к концу. Наверное, то, что сейчас происходит, можно было бы вполне рационально назвать насилием. Однако кто его виновник и кто ведёт — неизвестно. Или, может быть, это такая взаимность, которую не понял бы никто из людей, прибывающих в своём уме? Описать трудно что происходит между ними. Поток страсти или всплеск жестокости? Ужас или красота? Всё вместе сразу странной кашей, бурлящей в нечищенном котле. — Да и... Скажите, вы сами-то хоть раз спрашивали?

И самым ужасным во всём происходящем оказывается именно то, что больше ничего в их жизни не способно пробудить в них такой отклик. Такой тяжёлый, надломленный внутренний толчок больше ничего не может воспроизвести. Такой, чтобы до помутнения в голове хотелось окунуться в омут. Менять жизни друг друга и обретать свободу. Наслаждаться. Забываться. Растрачивать самих себя. Ведь каждая клеточка их сознания отпечатывается в этих несдержанных томительных поцелуях. В этих быстрых и резких действиях. И плевать на порванное шервани. Плевать на непослушание. Главное, что этот процесс находит своё логическое завершение. Их начало, их конец должны быть здесь. В руках друг друга. Как круг сансары, как карма, как проклятие. Как судьба. И конечно же Зандик верит в судьбу, он ведь никогда не стремился к мокше — полнейшему исцелению души от порока — ведь в руках порока он чувствовал себя как в чертовом раю.

— Нет.

Этот резкий ответ он процеживает тогда, когда его руки тянутся к одежде старосты. Пальцы сминают края наполовину растёгнутой рубашки и тянут её вверх для того, чтобы снять через шею. К чёрту очки которые сразу же тянутся следом за рубашкой, путаются в чёрных волосах. Таких красивых. Весь он так красив, так чист по сравнению с ним. Кажется, словно на его бледной коже от рук Доктора могут остаться чёрные мазки. Как только рубашка оказывается снята и откинута, Доктор подхватывает мужчину под бёдра и тянет на себя, интуитивным толчком его пах врезается в чужой, и он зверски нетерпеливо делает ещё пару таких же поступательных толчков, пока его губы впиваются в кожу на шее Панталоне. Каким же омерзительным, животным это могло бы показаться. Только вот во всём этом действии промелькивает одна весьма занимательная деталь. Уже скоро Доктор не просто держит его, впиваясь губами в шею.

Он его обнимает.

Полностью прижимает к себе, обвив руками под спиной, и держит так, словно ничего дороже никогда не имел. Держит крепко, жадно, близко. Никому не отдаст. Никуда не отпустит. Его — Панталоне. Того, кто пробуждает в нем такие страшные крайности, как желание идти против себя, против системы, желание меняться самому и менять мир вокруг.

Если называть наказанием наслаждение, растянутое во времени, то сейчас они оба наказывают себя и друг друга. Медленно и планомерно распаляя, не давая дышать ничем кроме друг друга. Панталоне теряет одежду, и можно было бы подумать, что он вот-вот сдастся, но вот только... Они оба сдались за несколько шагов до. Громкий вздох, на новом поцелуе в шею, срывается с губ Панталоне и приносит секундное облегчение. Но этого недостаточно, чтобы остановить доведение до ручки. Он, уже наученный руками Зандика, и сам задирает на нем рубашку, запуская руки под пояс штанов и под поясницу. Напряжённый от такого наклона, он вдавливает партнёра в себя, рычит и вздыхает. Он хочет все больше, но попросить напрямую все ещё рано. Вместо этого он лишь выцеживает в нетерпении:

— Может... Может, продолжим?

Насчёт аскетизма. Принц ведь никогда себя ни в чем не сдерживал. Ел, пил, сквернословил, тратил, изгалялся над людьми. Но вот близости он просто не хотел. Не думал. Не нужно. Женился лишь потому, что того требовало общество. А секс и вовсе считал грязным, родившись с брахманской семье. Плебейской, никчемной потребностью, нелепым элементом человеческий физиологии, который однажды изживет себя в морально-психологическом плане, который все больше и больше становится лишним. Но так было до того, как Панталоне не затронул его так глубоко. Что же это за желание? О, оно угождает чреву, оно грешно и неправильно. Но оно является единственным его способом для того, чтобы показать то, что копится у него внутри сейчас. И это желание — близость. В его словах старосты он слышит мольбу, и на эту мольбу так подло откликается что-то в груди. Хочется высмеять её, надругаться, поглумиться. Но почему-то ничего из этого у Дотторе не выходит. Он оказывается вынужден просто следовать этой просьбе, прекрасно осознавая, как много прячется за ней. Или, может быть, он просто сам себе это надумал?

— Поучитесь просить, — эти слова уже не звучат с насмешкой, не пытаются задеть, а оказываются вполне серьёзными, хоть и дублируют уже сказанное. Его язык жарко и широко скользит по покрасневшей коже. Он помогает Панталоне снять с него сперва все вещи. Руки Доктора спускаются вниз по талии Панталоне, оседают на его тазовых костях, пока жаркий и близкий шёпот прижимается к уху. Губы Доктора трогают его мочку, оставляют влажные и горячие следы, пока пальцы нагло поддевают пряжку ремня. Он расстёгивает его, не торопясь. Растягивает это мгновение. — Говорите всё, чего хотите. Говорите. Не хотите просить — требуйте. Всё от и до. Каждое ваше желание, каждую мечту, каждую мысль. Начинайте. Я хочу слышать вашу жадность, требования, ваши намерения. — Именно под эти слова, словно лава льющаяся из уст доктора — способна убить, но так медлительно прекрасна — Панталоне лишается последних предметов одежды. Уже скоро он лежит на столе полностью обнажённым.

Жизнь весьма иронична. Ты можешь сколько угодно фантазировать и мечтать, можешь планировать и рассчитывать, но она все равно приведет тебя к желаемому окольными путями. И скажет, что так надо, и это ты дурак, раз не смог грамотно простроить запросы вселенной.

Конечно, Панталоне не так хотел оказаться в этих руках. Не о такой близости он фантазировал.

Но Панталоне, тем не менее, плавится, хоть никогда бы не позволил себе это сделать сознательно. Под его губами, кажется, способна загореться даже вселенная — что говорить о том, как кровь приливает к голове и животу, делая возбуждение невыносимым.

— Просто продолжай, — это кажется несбыточным раем. Когда он-таки чувствует кожей всё, даже мимолетные прикосновения между делом. И, глядя Дотторе в лицо, Панталоне не останавливает себя от следования его наказу. — Я хочу, чтобы вы не отпускали меня. Хочу ваши губы и руки. Хочу, чтобы мы хоть немного побыли друг с другом честны. Хочу отлучить вас от всего, что могло бы замуровать ваши чувства. Если они сдержанные могут оказаться такими буйными, то я бы посмотрел, какие они без узды. Если это любовь, то я хочу, чтобы она вся была только моей. Если злость — то тоже. Трогайте меня. Целуйте, — он не уточняет, где именно. Ему, в общем-то, самому плевать. Лишь бы эта заполненность кем-то взяла контроль над пустотой. Это похоже на ломку чертового наркомана. — Но никаких следов... где выше ворота, — он понимает, что не успел это сказать до укуса, но лучше сейчас, ещё пригодится.

Чувства выливаются в жестокую смесь, окутывая их обоих своими неистовыми волнами. Зандик сжимает пальцы на бёдрах мужчины, словно пытаясь удержать их от разлуки. Словно он весь поглощен отчаянной тоской. Но его прикосновения становятся все более трепетными, игнорируя запреты и оставляя следы на коже. Его губы жарко припадают в кадыку, словно Доктор голоден, и уста жаждут большего. Они скользят выше, оставляя под подбородком засосы, которые будут напоминать о них, о этом вечере в кабинете, еще долгое время. Возможно, в этот момент они оба забывают о мире вокруг, погружаясь в мир своих страстей и желаний. И уже ничто не может остановить эту бурю чувств, которая выливается в их объятиях. Пальцы скребуще спускаются вниз, царапают живот мужчины, и уже скоро он подбирается ближе к его возбуждённому, твёрдому члену. Как же чертовски сильно возбуждён Панталоне, как же трепещет в его плоти это ожидание — можно почувствовать пульсацию рукой. Там же он размазывает по стволу предэякулят, в котором успел испачкаться и сам. Он так легко ведется на эти мольбы, на эти слова и просьбы. Он так запросто придаётся страсти, отбрасывает назад упертость, за которую так ревностно держался.

— Вы уже весь взмокли, весь открыты. Вонзить вам в грудь нож, и вы этого не заметите, — вскоре Панталоне весь оказывается в следах. Весь. Его шея, его плечи, даже под ухом, в которое шепчет Доктор, сияет укус. А шепчет он страстно, даже соблазнительно. Потом пальцы соскальзывают ниже. Он проходится мокрыми пальцами под мошонкой, спускаясь к сфинктеру и надавливая на него. — И самое ужасное то, что вы так привлекательны в этой беззащитности. Вонзить в вас нож я хочу столь же сильно, как и... Никогда не допустить этого.

Пальцы проникают в Панталоне. И Зандик, который прежде был едва твердым, покрывается мурашками. В брюках резко становится сильно тесно.

— Запомните. Если я беру что-то однажды, — голос рычит. — я не отдаю никогда.

Панталоне, пожалуй, теряет дар речи. Но вместо этого становится неприлично громким — вместо слов говорят громкие вздохи. Стон между раздражением и блаженством. От того, как пробегаются по телу проходятся брызги (не)прошенных, желанных ощущений. От того, как кожа, разгораясь, требует больше, запоминая и отпечатывая на себе кровяными разводами свидетельства их преступлений против себя. Позже придётся прятать. Ходить с распущенными волосами, выбирать одежду с высокими воротниками под горло, делать вид, что ничего не происходило.

Но пока оно происходит, он не в силах это остановить.

И он больно царапает шею Доктора под затылком от каждого нового движения. Шипит и извивается, уже не уклоняясь, но регулируя уровень боли. Можно не закрывать глаз, чтобы мир потух. Можно просто смотреть, как пятна реальности распадаются на цветовые акценты. Это мощнее наркотического прихода, это не похоже ни на один секс в его жизни. Скорее всего оттого, что ни один не был так желаем, ни один не вызывал такого чистого трепета. Никто один не был с ним таким.

— Я надеюсь, вы долго мечтали об этом.

"Потому что я — да."

— Все эти месяцы.

— Вы... Ах! Продолжайте.

На пояснения не хватает ни сил, ни времени. Панталоне небрежно сносит руками что-то из чужих вещей со стола, когда дёргается от нового проникновения. Сфинктер плотно смыкается на пальцах, и стон обращается в возглас. Он осознает обостренными чувствами, что говорит Дотторе. Эти слова отпечатываются в памяти, вызывают мурашки, бросают в холодный пот. Пусть, пусть он сделает с ним, что угодно. Пусть хоть заберет отсюда — из этого ужасного места, где его душат воспоминания о людях, что готовы были поднять его, распятого, на крест. Панталоне наталкивается тазом, игнорируя неприятное трение и чувствует, как обмякает вновь всколыхнувшееся до этого тело. Хочется снова обвить Дотторе, переждать дискомфорт в его руках и, черт, как же коробит от этой слабости.

— Правда?

— Да. Да, я честен с вами.

— Пользуйтесь тем, что я вам... Даю, — не то совет, не то просьба. Панталоне отворачивает голову набок, переживая экзистенциальное падение. Все ещё борясь с сентиментальными голосами в своей голове, концентрируясь на ощущениях. Если они здесь и сейчас, они просто обязаны этим пользоваться, просто обязаны выжать все от этого момента. И он, хоть немного отвлекшись, расслабляет мышцы, позволяя себя растягивать.

Желание охватывает Зандика, заставляя страстно и жарко вжиматься в чужое тело. Он не может устоять перед соблазном и жаждет брать его, снова и снова. Ещё и ещё. Он целует, не может остановиться. Желание горит внутри него, заставляя его действовать без разума. Он не может сдержать свои чувства. Пальцы двигаются внутри Панталоне не резко, но и не медленно. Так, чтобы всякий раз, когда Панталоне двигался навстречу, пальцы оказывались глубже. А губы Доктора — дышит он горячо и сбито — прижимаются к мочке чужого уха. Он кусает его прежде, чем отстраниться, выпрямиться и рассмотреть. Как же хорош Панталоне оказывается в это мгновение. Возбужденный, стройный, скованный чувствами. С поалевшими щеками, исцелованный шеей, растлённый. Наверное, именно это заставляет Дотторе почувствовать, как внутри его груди вспыхивает неистовое пламя. Кто ещё мог видеть его таким? Кто? Покажите ему этих людей, и он порвет каждого из них, разобьёт в крошку. Наверное, этот его свирепый взгляд Панталоне может почувствовать кожей.

— Пользоваться я вами не буду, — пальцы выходят из тела мужчины и избавляются от штанов с бельём.

Любовь не знает жестокости? Куда уж там. Она и есть сама жестокость. Безжалостно захватывая сердце, она терзает его болями и страданиями, оставляя лишь обломки. Любовь может быть беспощадной, она разрушает, уничтожает, обрушивает мир человека на него самого. Но в то же время, любовь может быть и исцеляющей силой, способной принести утешение и счастье. И в этом противоречии кроется ее загадка – она исцеляет и ранит одновременно, поглощая целиком и неотвратимо. Любовь – это жестокость, которую люди не могут отрицать, ведь именно в ее глубинах они находят настоящее значение жизни.

— Простите меня за все. Что я делал с вами, что говорил. Простите.

— Я прошу, не извиняйтесь, это так глупо. Прошу, продолжайте. Вы действительно так хотите, чтобы я тратил себя на мольбы? — в глазах старосты отображается непонимание. Очень мешает то, что Панталоне не может рассмотреть досконально чужое выражение. Не может улечься удобнее. Все, что сейчас остается — нетерпеливо ждать. И его это просто выводит. — На каком языке и с какой интонацией мне сказать это снова?

Он действительно не понимает, неужели так мало того, насколько он сейчас открыт к этой страсти. Это может казаться капризом, да пусть это он и есть. Но нет ни одной причины, по которой хоть кто-нибудь из них перехотел бы близости. Панталоне почти садится, опираясь на локти, тянется к Дотторе и ждёт. Если эта немая просьба тоже недостаточна, то он не знает, что делать.

— Я прошу у вас прощения не просто так. Сколько бы раз вы это не повторили, сколько бы языков вам не потребовалось для того, чтобы попросить как должно, вы никогда не найдёте того, на котором мне будет достаточно. Никогда... Мне никогда не будет достаточно, — он бегает глазами по чужому лицу, опускается ниже и поднимается снова, чтобы разделить панталоне и ту связь, которая завязывается между ними прямо сейчас. Пошлостью это назвать, безусловно, нельзя. Но, конечно, они оба обратят внимание лишь на нее, лишь её постараются запомнить, потому что второе будет тяжело воспринять. Но те слова которые Доктор сейчас произносит, становятся пиком и гранью прежде чем он набросится на свою жертву. Или, может быть, Панталоне лишь с натяжкой можно назвать жертвой? Может быть, жертвой является сам Доктор?

Да, именно так. Он его жертва. Он оказался так падок на то, чего желал, что теперь не может оторваться. И его губы примыкают к чужим губам. И он полностью подхватывает Панталоне для того чтобы устроить на столе полусидя. Ещё пару мгновений, и его рука подхватывает пульсирующий горячий член который стал сильно твёрдым. Он мажет головкой по сфинктеру, прежде чем направить рукой, пристроиться и войти. Это происходит небыстро, почти медленно и мягко. Грубость и его самого сейчас свела бы с ума, ведь именно в это мгновение из его губ вырывается стон, который плавно втекает в уста Панталоне. Жаркая страсть, заточённая в поцелуе, приправляется жадным вздохом и длинным стоном. Это не верх отчаяния и не верх удовольствия. Это — вершина его бессилия.

— Тратьте время. Тратьте, — эти слова тоже льются в поцелуй. — Тратьте, пока оно у нас есть.

Звуки его толчков становятся хлюпающими. Звуки поцелуев тоже оказываются влажными, ведь его язык торопливо и резво вылизывает чужой. Сойти с ума и провалиться под землю. Внутри мужчины оказывается настолько узко, что тело чуть ли не дрожит, и подмахивать бёдрами становится трудно. Может быть дело даже не в том, насколько хорошо ему в Панталоне, а в том, что он творит с его сознанием? Может быть, он просто его околдовал? Такое вообще возможно?

Быть может, жертвой старосту и правда можно назвать лишь с натяжкой. Потому что это он цепляется за Доктора, как только его притягивают. Это он впивается пальцами в кожу на бледной спине и обхватывает чужие бедра ногами. Они долго не вынесут так, скоро сила тяжести вновь опрокинет Панталоне на стол, но пока он может тянуться навстречу, с усилием изгибаясь, он будет это делать.

— Заставьте меня стонать. Не выдерживать вас. Не знать, куда деть себя, — он знает, что сам не сможет. Что слишком заперт даже для себя самого. И это не провокация — это совет, просьба; это все то, чего хочет Зандик, и что он получат, пока их поцелуй замыкает все сказанное. Панталоне кусается в поцелуй, продолжает цепляться в головокружительном предвкушении. Они действительно делают это, черт побери, и Панталоне приходится сжаться в плечах и капитулирующе заскулить, дополняя чужие стоны собственным голосом, вторя его невозможности сдерживать все, что скопилось к моменту проникновения. — Я правда хочу избавить вас от оков. Только для себя, ни для кого больше, — Панталоне готов отдаться даже когда уже отдается, от этих слов. Он стонуще выдыхает и подлавливает поцелуй, двигает бедрами как может и почти сползает со стола — все это жест стремления, и словам здесь места не находится вообще. Ему нечего больше просить, нечего желать, кроме продолжения этой страсти.

По телу бежит возбуждение, и староста, не выдержав, откидывается назад.

— Опустите... на стол, — каждое слово — толчок. Медленно, не пытаясь сказать все разом, он позволяет себе дышать шумно, позволяет прочувствовать каждый чертов сантиметр соприкосновения. — Будет... удобнее.

Будет удобнее раскинуть ноги, будет удобнее подстроиться друг под друга. Ладони Панталоне, обтянутые перчатками, чтобы скрыть увечья на руках, оглаживают щеки и шею Зандика, царапают плечи, он скулит и вздыхает на ухо, пока не отпустили. Все, что тот пожелает — они оба ради друг друга. Но напряжение никуда не денется, пока Панталоне так "на весу". Дотторе не перестает двигаться ни на мгновение.

Уже скоро Зандик опускает его на спину, зарывается в волосы панталоне: одна его рука тянется к ним, проникает сквозь пряди, не сжимает, а вторая просто вцепляется в бок. Тогда-то он и становится быстрее, ухватившись за свой спасательный круг.

Слова больше действительно не нужны. Панталоне ведёт его за собой, расслабляясь, насколько это вообще возможно, когда тело соприкасается со столом. Вот ещё одно колоссальное различие между ним и другими. Между ним и всеми: здесь он может позволить себе расслабиться, не чувствуя гадости и дискомфорта, не наблюдая сальности во взгляде, не чувствуя собственное тело куском грязи, отданным в жертву обстоятельствам. Его тело — не храм. Но стоны сродни хору поклонения, он не сдерживает их совсем. Смазки мало, пьянящая эйфория мешается с болью, и потом все будет наверняка саднить. Искусанное, истерзанное тело покрывается потом, от соли всю кожу щиплет, но он чувствует, растворяется в каждом толчке и смыкает волнами мышцы, заставляя Дотторе тоже чувствовать, заставляя его ловить ту же пульсацию, что отдается в нем самом.

Кажется, так может пройти вся жизнь. С сомкнутыми в вечном поцелуе ртами, проникающими друг в друга в невербальном и громком контакте. Панталоне обхватывает Доктора ногами, скрестив за ним щиколотки и не выпуская из этого кольца рук и ног. Он и сам направляет, изредка выбиваясь из темпа, ускоряя его; и когда Зандик, наконец, нагоняет, сходит на несдержанный крик, задыхается и отрывается от губ мажущим влажным движением к скуле. Кажется, Зандик нашел, как выбить из Панталоне душу. И если это произойдёт, она так и останется в чужом кабинете, в его руках.

— Да... Пожа-луйста, — это звучит уже бредом, стимуляция раздаётся во всем его теле, и первая порция семени пачкает их обоих. Даже кончить выходит слишком медленно, не совсем, и тело Панталоне все еще требует продолжать. Пальцы настойчиво скребут по спине, оставляя неглубокие царапины — он не может иначе высказать то, что чувствует. И в какой-то момент он вдруг замечает, как взмокло от слез лицо — тело не выдержало напряжения. Он, должно быть, ужасно сейчас выглядит. Должно быть, он весь запачкан своими же выделениями, весь в пятнах, но Панталоне так хорошо, что он даже не понимает, когда именно этому подойдёт конец. И он не просит Доктора остановиться, выпускает ситуацию из под контроля.

Именно так Зандик хотел, чтобы Панталоне просил. Именно такого результата добивался. Что может делать человека человечным больше, чем подобные чувства? Да ничего. Именно сейчас он чувствует себя живым, живее прежнего. И счастья это приносит столь же много, сколь и тягости. В этом внезапно становится сконцентрировано весь скупой сгусток чувств, который он когда-либо испытывал. Все: от ужаса и до восторга. И если сперва он мог назвать это пыткой, насилием, то теперь это перетекает в обоюдное утопание в глубоком застоявшемся озере. Думать получается только о том, что, как иронично, так они и погибнут. Оба. Можно начинать считать секунды до этого рокового момента, когда воздуха уже не будет.

Что самое прекрасное — сперва он прижимается к щеке Панталоне своей, когда завершается поцелуй, а затем он отрывается от нее ровно в тот момент, когда чувствует, как его кожу окропляет влага. И он застаёт этот момент. Он смотрит на мужчину сверху в низ, когда тот плачет и кончает. Лицо Доктора в то мгновение кажется совершенно нечитаемым, застывшим и точно таким же смешанным, как и эмоции у него внутри. Но то, что оказывается непрошенно увиденным, повергает его в ещё более неописуемые ощущения. Он кончает в старосту и делает это почти сразу следом, продолжая двигаться ещё какое-то время, чтобы окончательно себя до изнеможения довести. Или их обоих.

Ему требуется больше мину ты для того, чтобы выйти из тела мужчины. Выйти и не припасть к нему снова, а схватит со стола платок, лихорадочно себя вытирая и одеваясь. От греха подальше — чтобы больше его не тронуть.

Молча. Быстро. Слаженно.

Всё тело дрожит.

Осознание накрывает Панталоне нескоро, врывается непрошенным гостем и выкидывает буквально голым в мороз охватывающей реальности.

У него нет сил, чтобы встать самому. Нет, ни моральных. Ни физических сил. А это значит, он пролежит здесь столько, сколько потребуется либо чтобы встать самому, либо чтобы Доктор додумался его снять со стола и, в идеале, показать, где очки.

— Где вы? — он подбирает ноги на стол, щурится и находит его силуэт. Чтобы уже через секунду отвернуть лицо и безуспешно пытаться убрать слезы руками. Нужно прийти в порядок. Нужно.

Но внутри все ещё чертова буря. Одна лишняя мысль — и истерзанный организм решит, что ему было мало. Что нужно еще. И он думает о том, как же его раздражает беспомощность. И нагота.

— Можно мне мою одежду? Хотя бы очки, я плохо вижу без них.

Эта просьба звучит крайне тихо. Потерянно.

Кристально чисто и пусто, будто все, что было внутри, он только что выкрикнул. Не дождавшись, он все же пытается слезть, но соскальзывает и неприятно бьётся, чтобы дальше намертво вцепиться в край столешницы — как Панталоне и ожидал, стоять невыносимо слабо и больно.

Когда человеческая гордость подвергается унижению и топчется другими людьми, это может вызвать такие сильные эмоции и чувства.

Какой-нибудь глубоко уверовавший проповедник наверняка сказал бы, что важно понимать, что людская гордость — это всего лишь часть воспалённого эго и не должна определять ценность человека как личности или его поступков. Или что первым шагом в переживании ситуации любой степени пакости является осознание того, что гордость — это не самое важное в жизни. Что люди должны помнить, что их ценность и достоинство не зависят от того, как их оценивают другие. Что вместо того, чтобы позволять гордости управлять эмоциями, человек может сосредоточиться на других ценностях. Гордость — это всего лишь эмоция, которая может прийти и уйти.

Как бы ни так.

Зандик одевается быстро и, глядя на Панталоне, неприятно морщится, обтирая лицо влажной рукой. Черт. Черт. Ч е р т.

— Я здесь, — он выдавливает это из себя со смирением. И делает он это прежде, чем тяжело выдохнуть подойти обратно к столу, усаживая Панталоне на нёго. Без резких движений, без напора. Со стойкостью, с вниманием врача он помогает ему опереться на себя. Очки подбирает с края стола и надевает на старосту. Берёт ткань своей содранной накидки и начинает обтирать. — Только не болтайте, ради бога, — живот, паховая область, бёдра, ягодицы, он очищает его всего, не жалея своего роскошного одеяния. Лишь лицо не трогает. Как он теперь будет его выпускать из кабинета? Могли ли их слышать? Что, черт возьми, они наделали и чем думали?

Доктор своими руками чувствует то, в каком состоянии оказываются мышцы старосты.

— Сидите смирно, — сразу после Зандик берется за одежду, одевает его. Гордость, чертова гордость. Напряжение отражается у него на лице хмурым выражением. И вовсе не потому, что перед ним обнаженный человек, не способный в себя после оргазма прийти, а потому что перед ним он.

А Панталоне не ожидал, не за этим спускался со стола, не для этого пытался самостоятельно встать на ноги. Он просил необходимый минимум — просто дать ему сориентироваться в пространстве. А получил... То, чего ни за что в жизни даже не попросил бы.

Заботу.

Он безмолвен, пока его одевают. Неловко, скованно, но он все-таки доверяет себя вновь. Дожидается, пока они закончат, поправляет очки, оглядываясь.

— Спасибо, — он бы сейчас улыбнулся. Вот только ни сил, ни смысла в этом нет. Вместо этого он собирает вьющееся гнездо волос на одно плечо, приводя себя в порядок. Хочет прикрыться, согреться от озноба, но еще какое-то время, как гипнотизированный, осознавая. — Я могу одеться сам, если... поможете не упасть.

— Молчите.

Взгляд собирает воедино все вещи, которые они отбросили. Голова все еще кружится, но уже легче. В ней роятся мысли о том что делать дальше. Дальше кабинета. Дальше выхода к дому. Дальше этого дня. Он не знает ответа ни на один из своих планов; в голове только мысль о том, что об этом никто не должен знать.

Когда Панталоне оказывается одет, Зандик не торопится ставить его на ноги. Вместе этого он тянется к нему руками и обнимает. Для старосты это становится последним, чего он ждал. И оттого все его тело окутывает легкая дрожь.

— У нас есть целая ночь, чтобы отчалить от берега. Мы сможем взять с собой только самых важных людей из делегации, загрузить наш корабль и покинуть это место. Никто не будет мешать нам, никаких ограничений и правил. Только мы с вами, и больше никто. Все, что вам понадобится, будет у нас на борту. Я сделаю все, чтобы вы чувствовали себя комфортно и безопасно. Просто дайте свое согласие, и мы отправимся отсюда вместе. Ваши условия будут выполнены. Любые. Если вы захотите быть при дворе, я вам это дам. Если захотите влиять на законодательство — хорошо. Только дайте согласие.

Каждый огонёк свечей, трепещущий в ненавязчивом ритме, шепчет свои тайны, и кажется, что в этом затенённом мгновении соединиются время и пространство, создавая атмосферу, где не существует ни страха, ни сожаления. В углу комнаты стоит ситара. Разнообразные запахи, смешиваясь, создают неповторимую палитру: их тела, ваниль и корица, роза и еловые шишки. Сквозь лёгкий шёпот света и тени доносится тихий звук улицы.

Тишина длится долго.

— Вы все это время будете рядом?

— Да, Панталоне. Если вы попросите.

— Тогда я согласен. Сколько у нас есть часов в запасе?

"Старосту не выискивайте, все с ним хорошо. Он плывет со мной. Как только ты окажешься вновь в Индии, Кемаль, ты сам сможешь в этом убедиться.Причина моего отплытия проста. Я не могу просто сидеть и наблюдать, как происходят события, не делая ничего. Поторговать мы успеем и в следующем сезоне. Я хочу действовать, вносить свой вклад в политическую ситуацию и помогать тебе. Я готов принять все политические условия и работать вместе с вашей оппозицией. Моя цель — содействовать тебе и нашей стране. Я верю, что вместе мы сможем добиться большего и изменить нашу жизнь к лучшему. Поэтому я ухожу, чтобы действовать, а не оставаться в стороне. Надеюсь, ты поймешь меня и примешь мое решение. Я больше не хочу обманывать себя. Я устал от этого. Я хочу жить своей жизнью, а не просто выживать. Я больше не хочу быть в плену лжи и самообмана. Я хочу быть свободным и искренним с собой. Я хочу принимать свои ошибки и уроки, а не прятать их за маской лжи. Я хочу жить настоящей жизнью, а не притворяться. Я готов стать честным с собой и окружающими."

Записка, оказывается оставлена на столе Доктора.

Ее обязательно найдут утром и передадут раджану. Когда он ее почтет, он будет повержен в шок. Неизвестно, что именно окажет на него столь большее воздействие, но очевидно, что написанное переменит его представления о мире, о его планах и намерениях.