Спасители [geshin impact]

В священной и жаркой Индии, что так далеко отсюда, традиции праздников играют слишком важную роль в жизни общества. Они держат на себе пласт ответственности за людские поступки, объединяя людей и укрепляя семейные связи.

Каждый кусочек Индии славится своими уникальными ритуалами и обычаями, которые передаются из поколения в поколение. Например, праздник Дивали, известный как фестиваль огней, символизирует победу света над тьмой, добра — над злом. В это время люди украшают свои дома яркими огнями, зажигают свечи и запускают фейерверки, создавая атмосферу радости и благополучия. Также стоит отметить празднование Рождения Кришны, или Джанмаштами, когда преданные собираются на молитвы и танцы, чтобы отметить день рождения одного из самых почитаемых богов индуизма. Все эти традиции не только сохраняют уникальность этого постине священного места, но и помогают преодолевать различия, объединив людей в стремлении к общему благополучию и счастью. Ритуалистика, жертвоприношения и воспевание блага. Насколько кровавыми и жестокими они могут быть? настолько же, насколько и прекрасными.

Холи — это один из самых ярких и ожидаемых праздников среди тех, кто волей-неволей оказывается в резиденции. Праздник этот символизирует добродетель, что повергает злодеяния и превозносит чистоту, а также наступление нового времени и полного обновления. Каждый год тысячи и тысячи людей собираются в Варанаси, чтобы отпраздновать это событие с радостью и энтузиазмом. Важной частью Холи является игра с цветами: прихожане верований обсыпают друг друга яркими порошками, и этот хаос создает незабываемую атмосферу веселья и единства. Празднование Холи начинается с ритуалов, включая разведение громадных костров, которые символизируют сжигание всеобъемлющего зла и злых духов. Люди собираются вокруг огня, поют песни и танцуют, а затем переходят к основным торжествам — играм с цветами.

Прямо как и в этот день.

Полнолуние месяца Пхальгуна озаряет прошедшую ночь, придавая ей волшебный оттенок. Как и ночью, днём огни фонарей и гирлянд отражаются в глазах прохожих, создавая атмосферу невероятного ожидания. Улицы, украшенные цветными порошками — словно нарисованы искусным художником — притягивают внимание даже жителей резиденции, которые тех, кто сошел с индийского корабля, на дух не переносят. На каждой стороне ярмарочной улицы звучат глубокие звуки музыки, смешиваясь с радостными криками детей, которые уже предвкушают празднование Холи. Ярмарка, развернувшаяся под этим светом, становится центром притяжения. Краски Холи, которые заполняют воздух, сливаются с ароматами местных угощений — сладостей и специй. Лотки с фруктами, тканями, приправами и подарками манят к себе, привлекая всех вокруг. Люди, облаченные в традиционные наряды, с улыбками на лицах обмениваются поздравлениями. Их сердца полны счастья и надежды.

Праздник Холи, подобно яркому шторму, уносит каждого в этот пёстрый мир.

Мужчина, сидя на своем месте, наблюдает за тем, как яркие цвета Холи танцуют в воздухе. Сверху на все происходящее ему гораздо приятнее смотреть. Каждая порция краски, взмывающая вверх, как будто становится дорогой в новую реальность, где заботы и тревоги теряют свою силу. Доктор опирается на локоть, склоняет голову к плечу и чувствует, как напряжение покидает его тело: звуки музыки создают атмосферу, которая способна растопить даже его сердце.

Зандик, хотя и носит в себе тень жестокости, является человеком, поистине одержимым красотой, как пьяница — вином. Он часами может стоять у берега реки Ганг, любуясь закатом, когда солнце обрамляет горизонт золотыми и пурпурными огнями, медленно утопая в священных водах, пока на фоне трещат погребальные костры. В его сердце, которое многие считают черным и холодным, загорается в такие мгновения огонек странного тепла. При виде нежных лепестков весенних цветов или величественных гор, омываемых мрачными облаками. Он всегда подмечает детали, которые другим могли бы показаться незначительными: игра света на поверхности воды, кружение птичьих стай в небе, или же тени, танцующие на земле. Такова закономерная особенность его личности. Тот, кто ценит прелесть жестокости, тот будет ценить и прелесть красоты — это две стороны одной медали, и иногда краски их мешаются меж собой. Он не раз видел, как насилие пряталось под маской совершенства, и знал, что некоторые изображения красоты могут скрывать глубокие шрамы боли и страдания.

Находя такую красоту, Зандик ощущал странное родство с ней, как будто она была его отражением.

На веранде, густо уставленной зеленью, он потягивает ароматный чай, уносясь мыслями в старые-добрые времена, когда подобные моменты казались вечными. Запах специй витает в воздухе, кружась с мелодиями, доносящимися из уголков ярмарки, словно вечерний туман, который постепенно густится под солнечными лучами. Каждый аккорд напоминал о танцах, где улыбки и смех сливаются в одно целое, создавая атмосферу праздника. Он закрывает глаза и дает звукам барабанов и ситары опутать себя, словно уютной шалью. В его памяти тут же возникают образы уличных торговцев с яркими тканями, шустрые дети, ловко перекрикивающие друг друга в гонке за первым кусочком сладости. Это место словно пропитано жизнью, Одухотворено. Это место так напоминает ему дом.

Солнце движется по небосклону, и ему не хватает лишь немного смелости, чтобы сойти на ярмарочную площадь. Будь они сейчас в Варанаси, он бы с большей уверенностью смотрел на выгоды, что движут его братом. Мысли его, тем временем, перебивает стук каблуков.

— Как вы оказались в моем доме?

— На дворе праздник, а мы с вами снова все в работе. Я занес вашим слугам недельную денежную выписку. Под вашей дверью я нашел подношения и решил найти вас. Вам оставили и красок, и сладостей, и благовоний. Кажется, вас очень хотят видеть на празднике.

— Ну конечно. Как же там без меня.

Чужой мягкий голос окутывает все то пространство, что когда-то заполняла собой музыка и громкие людские голоса. Голос Панталоне совсем не похож на них. Аккуратный, правильный, такой выгодный.

— Я был уверен, что мои служители все исправно упакуют и отправят, — отвечает Доктор, осматривая мужчину. Он, как и всегда, хорошо одет. Его красивые волосы волной стекают с одного плеча, и легкая накидка, струящаяся вдоль его тела, кажется лишь тем, что подчеркивает его стройность. Отводя взгляд к столу, где разобранными лежат некоторые бумаги, Зандик тихо усмехается. — Но, судя по всему, они слишком увлеклись праздником, чтобы вспомнить о вас с вашей выпиской.

— Как бы там ни было, — продолжает Панталоне, — я не только принес выписку. Смотрите, здесь ваши замечательные традиционные блюда, и гулаб джамун, и бишми, если я не ошибаюсь. Ох, как же сегодня красиво на площади. Праздник Холи не только объединяет людей, но и укрепляет связи между ними, способствуя ощущению общности и любви. Хорошая традиция.

Дотторе слышит эти слава и все-таки не удерживает тихого смеха, срывающегося с его уст. Панталоне ведь наверняка думает, что может испытывать его терпение, однако он и не представляет, как такие слова могут льстить человеку, влюбленному в свою культуру. Лицо старосты же выражает сдержанную доброту. Такую, которую один сильный соперник проявляет к другому, принимая его могущество и соглашаясь с ним.

— Вы высказываетесь очень смело. Я приму это за комплимент, Панталоне.

— Вы устроились здесь совсем одиноко, — мужчина подходит к Зандику сбоку, присаживается рядом. Все то время, что он находится рядом, наполняется каким-то физическим напряжением, граничащим с интимным, и любопытного бы заинтересовал вопрос: все ли чувствуют такое рядом с Панталоне? Доктор оказывается слишком любопытен. Он придвигается ближе.

— Неужели вы соизволили составить мне компанию? Снизошли до меня.

— Судя по вашему тону, вы всё же не рады моему появлению, — произносит Панталоне, уложив руки на свои колени. Взгляд его оказывается столь внимателен, почти похож на исследовательский, как будто он пытается расшифровать каждую эмоцию, скрытую под холодным, бесстрастным фасадом Доктора.

— Я просто ценю одиночество, — картинно нехотя отвечает Зандик, не поднимая глаз. Воздух вокруг кажется внезапно напряжённым, словно оба они боятся нарушить эту непростую идиллию, внезапно возникшую между ними. Надо же, они сидят за одним столом и беседуют почти непринужденно.

— О, одиночество — это прекрасный спутник, но иногда оно может быть невыносимо скучным, — Доктор на эти слова лишь выгибает бровь, глядя в чужие глаза. Панталоне — подмигивает, как будто знает нечто, что недоступно самому Зандику Хаккими-Рам. В его голосе звучит легкая ирония, и Доктор не может не почувствовать легкое раздражение. Глаза Панталоне в свете вечернего солнца кажутся схожими с настоящим янтарём. Они искрятся и переливаются, словно заключая в себе целый мир томного таинства. Каждый взгляд его словно чары, пробуждающие в душе созерцающего несравнимые образы. Вокруг расстилается теплый свет, который обнимает все живое. Листья деревьев играют в меланхоличном танце. Улыбка Панталоне снова нежно трогает воздух, в уголках глаз появляются морщины. Он прекрасно видит, как себя рядом с ним чувствует Доктор. И видит, как неприкрыто он смотрит на него лицо. — Раздумья вам очень идут.

— Действительно ли вы хотите знать, чем я занимаюсь в своих раздумьях? — спрашивает Доктор. В его ухмылке проскальзывает что-то живое. Панталоне чувствует тихое неподдельное волнение, глядя на чужие тонкие губы. Кто бы что ни говорил, до принц индии, главный по старшинству, красив в этом своем ожесточенном, немного неотесанном облике.

Он наклоняется немного ближе, и интерес Панталоне становится еще более явным. В воздухе витает ощущение немого вызова. Дотторе почти переходит на шепот, а Панталоне, слишком заворожившийся, слушает.

— Я занимаюсь тем, что размышляю о том, как часто перемены, кажущиеся нам благом, приводят к разрушению. Как мы плачем, корим себя, хватаемся за головы, а сделать ничего не можем. Вам, наверное, это не знаком. Впрочем, это неудивительно. Люди, не знавшие этого краха, вряд ли задумаются о опасностях, что несет их бунт, — произносит мужчина, стараясь сохранить тонкий контроль над своими словами. Это рассуждение повисает в воздухе, как нить паутины. Панталоне, однако, не реагирует на провокацию совсем никак. Он смеется.

Смех его оказывается легким и искренним, словно он расценивает это как игру. Но за этой легкостью скрывается очевидная искра понимания.

— Иногда, — говорит староста, отодвинувшись на десяток сантиметров и позволяя Доктору вновь почувствовать пространство между вами, на сей раз слишком ощутимое, — самые глубокие размышления возникают в самые неподходящие моменты.

— Стоит признаться, я вас недооценил. Для раба вы слишком своевольны, слишком бесчестны и затейливы. Вы заставляете меня быть с вами на равных, а я к такому не привык.

— Как славно. Значит, я все-таки обуздал ваше своевольство, — Доктор все-таки обращает внимание на поднос с дарами, что принес с собой Панталоне и оставил на столе. Он подбирает набольшую сладость, съедает и самозабвенно задается вопросом: какого черта староста еще здесь? Ему что, совсем нечем заняться на ярмарке? — Что вы еще способны мне позволить, господин? Оправдайте мои ожидания.

— Что же, — продолжает он, — Раз уж у вас есть еще и ожидания, значит вы намерены продолжить вести себя абсолютно бестактно для человека ниже меня по рангу. Почему-то я не хочу вам перечить, мне нравится ваша больная тяга к баловству, очень многое в вас открывает с нового ракурса, — это и правда так. Все действия Панталоне выдают в нем, таком скромном и тактичном, ужасно хитрый и буйный нрав. Кажется, дай ему повод занять иную сторону, и он сделает это. Если дать ему мотивацию бросить все прямо здесь и сейчас, то он бросит. — Мне стоит научиться наслаждаться этой неожиданной гармонией. Ваше своеволие, как я теперь понимаю, растрачивало только пустоту мои силы. Теперь же... вы разжигаете во мне искру, которую я не ощущал давно.

Внимательно вглядываясь в чужие глаза, Панталоне думает лишь о том, что хотел бы из раза в раз завладевать этим взглядом. Немного жестоким, немного странным, но таким пленяющим. Он впитывает каждую искру эмоций, разжигающую огонь в душе, и каждый мимолетный трепет, словно поднимающуюся завесу тайны. Миры их так не похожи, но, кажется, если они сольются воедино, то создадут невероятный симбиоз. Каждый миг, проведенный в этом взгляде, словно целая вечность, насыщенная бурей внутренних переживаний, черт возьми.

— Не стоит считать это чем-то особенным. Я просто отказываюсь мириться с ролью, которую мне навязывают. Мое существование не ограничивается цепями. Я сделаю так, чтобы вы поняли, что подчинение – это лишь иллюзия.

Его улыбка Дотторе тоже становится шире, как будто он оценивает чужие слова, собирая мотивацию вообще продолжать этот провокационный разговор.

— Вы вызываете во мне интерес, которого я не ожидал. Кому-то может показаться, что игра в равноправие имеет смысл. Но я готов поставить это под сомнение. В конце концов, это ведь всего-навсего игра, Панталоне. И вы в ней — не куш, который я хочу сорвать.

— Так попробуйте воспринимать это не как игру. А меня — как того, кто может сделать вашу жизнь чуть менее однообразной, — едва слышно произносит староста, — Отпустите свои страхи. Мы находимся здесь не для того, чтобы масками хвастаться. Возможно, именно в этой игре и заключается наша истинная свобода. А вы так опрометчиво тратите свое время на то, чтобы следовать глупым правилам.

Доктор все еще завороженно наблюдает, как цветная пыль поднимается в воздух, смешиваясь с легким ветерком. Панталоне берет порошковую краску с подноса, пальцы его окрашиваются ярким синим цветом, и вдруг он кидает краску в своего собеседника. Яркие частички, словно сотни звезд, размазываются по воздухе, оставляя за собой шлейф цветных искр. Мгновение притихшего вечера вдруг оказывается в плену тропического ливня, и смех, старост, тонкой трелью разлившийся среди этих вихрей, заполняет веранду. С видимым ступором его собеседник не успевает увернуться, и его лицо становится подобием живописного холста, на который художник, явно не выполняя канонов, взмахнул кистью со страстью. Панталоне, наблюдая за реакцией, расправляет плечи, словно завоеватель, что только что одержал победу на поле боя.

Дотторе пытается скрыть недовольство. Хоть в глазах и мелькает искорка любопытства, но всем телом он крупно вздрагивает, рыкая и дергаясь в сторону от стола. Этот индиго оказывается везде: и на его лице, и на одежде, и даже оседает посыпкой в чае и на сладостях.

— Вы серьезно? — спрашивает он, но в голосе уже не слышна совсем та нотка расслабленности, что присутствовала прежде. Доктор злится на то, что Панталоне испачкал его шервани, да еще и так нагло. Сегодня он слишком наглеет. — Неужели вы думаете, что я смею позволить вам такую свободу? Вам лучшей выйти вон отсюда и прекратить попытки меня разозлить.

— Почему бы мне вас не разозлить? — отвечает Панталоне, наклоняясь ближе к подносу, будто стремится скрасть всю прелесть этого безумия. Он загребает краски всей пятерней. — Мы все слишком зажаты в повседневной рутине. Разве не стоит иногда немного отпустить себя, ммм?

С этими словами он решает пойти на еще больший риск. Осторожно зачерпывая краску и, уже не колеблясь, он бросает целую горсть цветов в Дотторе. По веранде раздается его тихий, ненавязчивый и ужасно довольный смех — смех человека, который ни во что не ставит правила, которые ему пытаются навязать — и атмосферу заполняет легкость, словно все невзгоды и заботы остаются за пределами этого цветного катаклизма. На мгновение время останавливается, и взгляд Зандика, такой ошалевший от вопиющей наглости, пристальный, грубый концентрируется на его действии. Пухлые капли яркой краски, как звезды, разлетаются по воздуху, оставляя за собой след искрящегося цвета. В этом хаосе рождается что-то совершенно особенное. Странное, переплетающее их красной нитью, сцепляющее.

И каждый чувствует себя частью гораздо большего — совместного, созидающего и устремленного к свободе.

Они оказываются не просто художниками, а частью живой картины, где каждый мазок, каждое движение внезапно пропитываются искренностью и красотой. Несмотря на злость на лице Дотторе, несмотря на укоризненный и мстительные взгляды Панталоне. Никто не задумывается о повседневной жизни, о рабочих заботах и неудачах, превращая художественный процесс в настоящее освобождение. В эти минуты все различия стираются.

Когда краски начинают смешиваться и создавать новые оттенки, в воздухе витает лёгкость, напоминая о том, как важно иногда отступить от привычного и позволить себе наслаждаться моментом. Терпкий запах специй окутывает их, они оказываются друг перед другом неприглядно открытыми. Становится плевать на их контрастные взгляды, плевать на все вокруг. Эта открытость и режет, и лечит одновременно. В их мире не остается места для лицемерия — каждый жест и каждое слово обнажают суть, обёрнутую в пленку невыразимой искренности.

— Черта с два я вас снова сюда пущу! А ну выметайтесь отсюда, — Дотторе подпрыгивает на своем стуле. Панталоне поднимается с ним.

— Вы не хотите, чтобы я выметался. Я не стану, — в ответ на это Доктор зачерпывает краски и бросает в Панталоне в ответ, не встречая должного сопротивления.

Он смешливо сбегает по лестнице в сад. Сад распускается, начинает рано зацветать, зеленеет. Под ласковыми лучами весеннего солнца каждый уголок природы оживает, словно волшебное преображение, наполняющее воздух сладким ароматом цветущих деревьев. Нежные бутоны тюльпанов и нарциссов, пробиваясь сквозь остатки покрова сухой травы, распускают свои яркие лепестки, одевая землю в колоритные наряды. Птицы возвращаются с юга, заливаются щебетом, как будто приветствуя возрождающийся мир. Каждая капля росы сверкает на закатном солнце. Стволы деревьев тянутся рядами. Они с Зандиком оказываются полностью испачканными праздничными красочными порошками. В саду Панталоне прячется за деревом, чтобы его не испачкали сильнее. Но Зандик его догоняет, прижимая к стволу.

— Как же подло вы решили сбежать! Вот — вся ваша рабская сущность — не несете вы ответственности за то, что творите, — зло выкрикивает Доктор. Панталоне, плотно примыкая спиной к стволу, лишь красиво смеется в ответ, чувствуя, как его щеки, и без того измазанный алым, становятся ярче от динамики их "игры". Слышно, что у них обоих появилась легкая отдышка. — Ну конечно, теперь вам смешно, после всего, что вы натворили. Ворвались в мой дом, испортили мне одежду. Почувствовали себя здесь хозяином? — шипит он, скользя по древесной коре ладонью, полностью перепачканной красками: желтой, зеленой, розовой. Шея его отливает глубокой синевой, в нее за окрашиваются светлые-светлые волосы.

Пока Зандик, со строгим выражением лица, отчитывает его, Панталоне внезапно кладет руку на его шею, ведет по ней.

— Я лишь хочу показать вам, насколько это просто, — смеется он, чувствуя, как удовольствие от "игры" растет. В этот момент вокруг них все играет яркими красками: листья деревьев, белые цветы и запахи, исходящие от них. — Сделать нас одинаковыми, равными друг другу. Вы и не заметили того, как это произошло.

Вокруг звучит музыка. Сад наполнен зеленью, земля оказывается усыпана белыми яблоневыми лепестками. Лёгкий ветер приносит с собой сладкий аромат весны, словно это сама природа решила пригласить их в свой нескончаемый танец. На фоне яркой зелени выделяются яркие пятна маков и фиалок, их цвета, как капли росы на утреннем солнце, играют с каждым взглядом, упавшим поверх лепестков. Светлые оранжевые лучи проникают сквозь листву деревьев, создавая на земле живописные узоры теней. Птицы уже давно отпели свои песни, но трепет крыльев все еще слышен в отдалении. Каждый звук, каждая деталь, кажется, наполнены особым значением, создавая неповторимую симфонию происходящего: они оказываются в этом пространстве, застывшие слишком близко друг к другу. В центре сада стоит старая качеля, где время, кажется, остановилось.

— Как же... много вы себе позволяете, — Зандик смотрит прямиком в чужие глаза. Это единственное, что он успевает произнести, прежде чем Панталоне целует его.

В сумерках, когда свет вечернего солнца едва пробивается сквозь густые облака, их губы смыкаются. Без осторожности, без легкого трепета, но со страстью. Этот момент, насыщенный атмосферой слияния двух миров, оказывается словно неподвластен времени, запечатлевается в воздухе, пропитанном ожиданием. Далеко вокруг не слышно ни звука — только перезвон их собственных сердец, который эхом раздается в тишине. Да и тишиной это не зазовешь; шорох одежд и звуки слияния губ заполнят собой все вокруг, прибивают к земле, глушат музыку, доносящуюся издали и шелест листвы. Зандику захватает всего пары мгновений, чтобы он начал с жадностью целовать Панталоне. Его губы спешно, хаотично и часто трогают чужие. Панталоне, так уставший от забот и тревог будней, на мгновение забывает обо всем мире, дает себя поцеловать. Ему стоило только дать этому случится, и, как он прекрасно знал, Доктор срывается, стремясь завладеть им целиком. Его сердце начинать биться быстрее. Зандик, забыв о времени, ища утешение, чувствует, как тепло тела Панталоне раскатывается под его руками, обхватившими его талию, пробуждая долгожданную сытость. В этих поцелуях чувствуется не просто желание, а безумное, сорвавшееся с цепи желание.

Панталоне ведет рукой по чужой щеке. Все его тело подается вперед, вжимается в чужое. Он отдается этому поцелую так безвозмездно, что и сам готов бы сойти с ума.

Они отстраняются друг от друга лишь тогда, когда воздуха перестает хватать. Староста, обведя рукой линию его челюсти, говорит, наконец:

— Я всегда был под впечатлением от вашего умения говорить одно, но подразумевать нечто иное. Вы превращаете каждое слово в оружие.

Дотторе ощущает, как в его груди нарастает непонятное волнение. Как вскипает из ниоткуда взявшаяся злоба. Словно буря подобралась к берегу его сознания, готовая разразиться ураганом эмоций. Каждое биение сердца, каждый стук, отдается в ушах глухим мужским голосом, все настаивающим на том, какую ошибку он совершил. Панталоне этого и ждал. Он пытался разбудить тот звериный инстинкт, который он так тщетно пытался подавить.

— Это не оружие, а просто щит, — Доктор снова рычит, все еще сбитый с толку. Губы его после поцелуя все еще горят. И уста панталоне, на которых виднеется синий мазок — тоже. Хочется. Хочется. Как же ужасно хочется ещё. Больше. Дотторе готов умолять, готов без спроса припасть к нему снова. Он этого не сделает.

— Неправда, — усмехается Панталоне, его голос теперь оказывается низким, хриплым, усталым и завораживающим в том, какой он теперь правдоподобный. — Ваша жесткость лишь скрывает желание. Вам на самом деле хочется — вы это знаете.

Зандик, как бы он ни пытался противостоять словесной игре, сдается. Он не знает, как дальше действовать. Он оказывается в чертовой панике, он остается бешено зол.

— Убирайтесь прочь.

Повисает недолгая тишина.

— Я уберусь. Но оставлю вас с мыслями о том, чего на самом деле вы хотите: свободы или тесноты.

Сочный воздух сада теперь давит на его плечи, придавая каждому дыханию вес. Свобода звучит как мелодия на мотив вселенной, но ее непостоянство пугает. Теснота же — это уют, знания и привычный ритм, принятый за абсолют. Чем больше мы стремимся к свободе, тем яснее становится, что грань между желаемым и действительным расплывается. Возможно, именно в этом парадоксе и заключается суть человеческого бытия: находить красоту в ограничениях и открывать горизонты в замках на сердце.

Панталоне уходит, оставляя Дотторе наедине с этой недомолвкой. Пусть Зандик не ищет ответов в бескрайних полях, пока не увидит собственные стены, в которых таится не только тоска, но и шанс на откровение — он в этих стенах замурован.

Зандик чувствует, как сердце колотится в груди. Каждая секунда, которую он теряет, обесценивает его намерения, но гордость не позволяет ему просто выбежать и воззвать к этому человеку. Вместо этого он снова поднимается на веранду, медленно потянувшись к пистолету, охлаждая возбуждение, которое его охватило. Пальцы дрожат, дрожит он весть, когда берет в руку оружие — это является не просто средством самозащиты, а символом его решимости, его желания контролировать судьбу.

На площади царит гомон, ветер становится порывистым, развевая одежду, ажурные украшения на столбах и у прилавков, он свистит о грядущих переменах. Зандик выходит на улицу, ощущая, как каждый шаг приближает его к решению, которое невозможно отыграть назад. Панталоне, казалось, уже далеко, где-нибудь идет по делам, сбежав от него, но Зандик не собирается отступать. Он понимает, что не только должен настигнуть его, но и заставить ответить за все произошедшее. Каждая капля адреналина разгоняет его сердце до безумного рокота. Мир вокруг незримо изменился: детские крики, смех, поток людей — все это сливается в один гулкий поток шума, заставляющий голову раскалываться от боли. Он шагает, вискавя Панталоне, к середине площади, и, кажется, каждый взгляд цепляется за него.

Выйдя ближе к центру, он натыкается на Дилюка. Тот стоит у прилавка, общаясь с его владельцем. Лица людей покрыты яркими оттенками, их глаза светятся счастьем. Это ликование словно затмевает все вокруг, но вовсе не его решительную злобу. Здесь, среди этой кутерьмы, люди становились единым целым, унося себя далеко от остального мира. И от него. Такого похожего на них, но такого чужого.

— Где ваш чертов староста? — шипит сквозь себя Зандик, его голос словно полон ненависти и напряжения, как перед бурей. Пистолет он выставляет перед собой.

— Уберите оружие, Доктор, — отвечает Дилюк, его тон оказывается напряженным и сердитым. Голос — низким. Он не знает, что в ярости этого человека скрыта глубокая суть, и потому лишь хладнокровно на него глядит.

— Я спрашиваю, где ваш староста? — вновь настаивает Зандик, не желая отступать. Его глаза горят, отражая солнце, словно огненные искры, готовые вспыхнуть в бушующее пламя.

Дилюк, сжатый в напряжённой позе, смотрит на Доктора с недоверием. В воздухе витает электрическая напряжённость, вокруг собирается небольшая толпа зрителей, ожидая развития событий. Его голос становится тихим, но в нём звучала уверенность, будто он знает ответ на поставленный вопрос.

— Он занят делами, которые вас не касаются, — произносит Дилюк, не отводя взгляда от противника. Да, именно противника. В этот момент, когда на него наставили дуло пистолета, он не может считать иначе. Если бы Зандик только знал, с кем он имеет дело, возможно, он бы выбрал другие слова.

— Неправда! — его терпение подходит к концу. — Доставайте его, или я займусь вами. У меня есть вопросы, и вам лучше ответить на них, прежде чем я очень серьёзно разозлюсь.

— Вы не осознаетесь, с кем связываетесь господина, лучше вам убрать пистолет. Сделайте это, если вы не хотите зла себе или своим людям, — это явная угроза. Дилюк шагает ближе, и темнота вокруг них словно сгущается — яркое солнце постепенно скрывается за горизонтом, оставляя после себя холодный след. Каждый мускул в его теле оказывается напряжён, готовый к действию. Он не собирался уступать. Зандик кривит губы в злой усмешке, но в его взгляде поблёскивает растерянность. Дилюк знал, как это действует — когда наступает момент, когда слова становятся излишни. Остается лишь принимать то, что никакой правды он не получит.

— Я не боюсь ваших угроз, — даже его голос дрожит от раздражения. — Вы просто пешка в чужой игре. Я не обязан слушать вас. Мое время уходит.

Внутри Рагнвиндра что-то вскипает. Чувство, будто он стоит на краю, как никогда обостряется. Он знает, что единственный выход — это действовать. В глазах противника он где явное нежелание стрелять, и это дает ему дополнительный стимул.

— Так и вы, принц, уходите вместе с ним. Прямо сейчас.

Дилюк делает шаг вперёд, его движения оказываются резкими и решительными. Он понимает, что если ситуация не изменится, последствия могут быть катастрофическими. Взгляд его становится холодным, словно зимний ветер, держащим в страхе целую площадь — он достаёт свой пистолет и направляет в ответ на Доктора. Окружение замирает в ожидании, воздух наполнился напряжением, как перед грозой. Зандик, с хмурым лицом и сверкающими глазами, нацеливает свое оружие на Дилюка, во власти ярости и отчаяния. Рагнвиндр, не отводя взгляда, смиренно держит свое оружие на уровне плеча, словно готовый к неизбежному столкновению. В ту долю секунды, когда время, казалось, остановилось, эмоции переполняют и плещутся за границы. Вспышка гнева, момент слабости .

Доктор нажимает на спусковой крючок. Взрыв, звук выстрела разрывает тишину, вызвав эхо в воздухе. Пуля, обретя свободу, находит мишень.

Дилюк кричит от боли, но вскоре сдерживает себя, сжав зубы и взглянув на своего соперника. Шок сменяется пониманием того, что дальнейшее противостояние может привести лишь к гибели. Долгие секунды ступора оборачиваются свирепым напряжением, пока Задик, осознав последствия своего поступка, не начинает медленно опускать оружие. В его в глазах нет ни капли горечи или страха, лишь тяжёлое сознание того, к чему его приводят его слабости. Из плеча Дилюка сочится тёмная-тёмная кровь, марая его рубашку.