Спасители [geshin impact]

Аль-Хайтам не находит в маленькой кучке людей у ворот своего брата, когда проверяет поводья и поджимает губы, ловя на себе внимательный взгляд Панталоне. Он будто смотрит сквозь него, пытается что-то разглядеть внутри или снаружи. Изучает? Присматривается? Обыскивает? Все сразу? Глаза его, полные загадки и настороженности, не оставляют шансов для случайных взглядов. Каждое движение словно становится пленницей убитого времени, каждое мгновение — пронизано ощущением ожидания. В этот момент кажется, что природа самого человека сливается с окружающим пространством: Панталоне становится частью мрачного пейзажа, откуда и исходят его неуловимые мысли. Вокруг тишина, лишь тихими голосами и криками утренних птиц она перебивается.

Раджан не настолько глуп, чтобы не понимать очевидного — за ним теперь идет пристальная слежка именно потому, что он идет на уступки. Но он готов ее потерпеть, так уж и быть. Только вот, почему все это происходит? Это уже другой вопрос, и он адресован уже самому Панталоне, которой будто высматривает в нем какие-то подсказки, ключи, но ключи ему эти нужны для того, чтобы открыть совсем другой замок. От макушки и до пыльного подола платья Панталоне рассматривает его, замечая и кинжал, который раджан носит с собой, скорее, как побрякушку, украшение; и внимательность, направленную на каждого вокруг него, в особенности на Арлекино, рассеянно болтающую рядом; Панталоне также замечает и то, какая аккуратная и теплая улыбка разливается по хладному лицу раджана, когда к нему подходит не выспавшийся Кавех. Слегка раздраженный, хмурый. Он забирает кожаную сумку из его рук.

— Ты ничего не забыл? — Альказар трет глаза и сощуривает их на холодное весеннее солнце, слепящее не хуже летнего. Вещи он забирает небрежно, показывая всем видом свой ненастрой.

— Нет, не стоит переживать. Я ничего не забыл, — парень отмахивается, плотно запахивает свою вязаную кофту коричневого цвета и убирает волосы по краям своего лица за уши. — Меня собирали в поездку с такой тщательностью, словно отправляют в экспедицию на другой край света. Каждая вещь была продумана: от удобной обуви до запасных носок. Арлекино, словно мамочка, тщательно проверила список, который я составил сразу после нашего разговора у ивового пруда.

Чуть отросшие волосы Кавеха скользят по его плечам. Они красиво сияют под лучами и переливаются теплыми светлыми оттенками — мягкие и слегка непослушные, постоянно лезут из завязанного хвоста. Его волосы как будто впитали солнечный свет, создавая эффект золотистого ореола вокруг головы. Кавех, чувствуя нежное прикосновение прядей к коже, невольно улыбается. Эти моменты, когда окружающий мир замирает, становятся для него дорогими. Он не спешит, позволяя себе наслаждаться простыми радостями жизни, ведь в этой суете иногда важно остановиться и ощутить тепло души. И Аль-Хайтам уверен, что уже через десять минут езды на лошади, Кавеху придется распустить хвост или умолять Кэйю заплести ему косичку. А ведь он совершенно не умеет это делать. Как бы хорошо он ни рисовал, как бы ни постиг каллиграфию за те беззаботные дни, что ему жилось в доме у Рагнвиндра, он не изловчился заплетать косы.

— Какой же ты замерзший, — Альказар часто холодный.

Он холодный во всех смыслах, но стоит только им оказаться рядом, и они невольно становятся пленниками друг друга. Пленниками взглядом, слов, мыслей, действий и желаний, всепоглощающего общего тепла, рожденного из этого странного союза невольника и пленителя. Аль-Хайтам кладет на него руки. Он растирает плечи Кавеха, пытаясь его согреть, и ощущает, как теплеет парень изнутри. Лед тает, и главное — не утонуть теперь в нем. Временами он ненавязчиво меняет захват, стремясь углубить контакт, позволяя Кавеху понять, что он здесь не просто физически, но и эмоционально. Это тепло, которое между ними растет, напоминает ему о своих собственных переживаниях, о том, как важно иметь рядом человека, готового поддержать в трудную минуту. И он... смущается. В самом деле, раджан — самый бравый воин всея Индии, наследник царствования — так внезапно робеет перед этим человеком. Кавех медленно расслабляется, его дыхание становится ровным, и Аль-Хайтам чувствует, как через них проходит тихая, но мощная энергия взаимопонимания. Он ловит себя на мысли, что каждый мгновение между ними становится особенным, соединяя их судьбы каким-то невидимым узлом. Наконец-то. Хайтам желает уже совсем не искупления грехов, а чего-то нового, экстремального и того, чего он точно хотел бы вне рамок его долга и обязанностей. Кавех же желает понять собственный сердечный трепет, который испытывает в этот момент, одаривая Хайтама неловкой улыбкой.

Панталоне, в свою очередь, желает научиться читать их мысли, глядя на них.

— Все, пожалуй, хватит. Спасибо, я не замерз. Это все пустяки, всего-лишь утренние заморозки, — Кавех отодвигается. Он уверен, после езды на лошадях у него будет сильная отдышка, ведь он далеко не самый лучший ездок на свете. Да и навыков он, наверное, прилично потерял, пока тащился через половину света в звенящих кандалах и оборванной одежде, получал вонючей похлёбкой в лицо, таскал фрукты по индийским дворцам. Столько времени пройти успело. — У меня к тебе будет последняя просьба, хорошо? Пожалуйста, сохрани мир в этом месте. Не дай ему превратиться в змеиное логово.

Кавех становится заметно мягче с каждым днём. Он сокращает расстояние, испытывает даже не благодарность, нет. Человеческое притяжение. Смущённые чувства. И он до конца не понимает одной важной вещи, которой Хайтам боится, как огня. С каждым днём становится всё ближе тот самый роковой момент, когда Кавеху придется делать выбор — остаться или уйти — и тогда любое его молчание, и любой миллиметр в дистанции может превратить этот момент в роковую ошибку. Он навсегда их разлучит. Странным образом Хайтам становится для Кавеха тем, за кого ему хочется держаться.

Кэйя смеется где-то рядом над этой фразой про змеиное логово, будто над шуткой, и Хайтам невольно начинает посмеиваться над этим вместе с ним. Они ведь вовсе не настолько кровожадные люди. Просто те, кто, порой, совершает ошибки.

— Будьте лояльными, ни с кем не ссорьтесь. Не доставайте кинжалов и не перестреляйте друг друга, пока нас не будет дома. Запомните, что как только мы вернемся — мы расспросим обо всем у Панталоне. И не дай бог, ваши злобные поступки окажется раскрыты, — Альберих пару раз хлопает Хайтама по плечу, проговаривая эти наставления и забавной поучительной интонацией. Он усмехается и кидает взгляд на лошадей, громко пыхтящих почти прозрачным паром, тут же растворяющимся в воздухе. Это утро, и правда, удивительно холодное. Оно определенно холоднее остальных. — Шутки шутками, кто все это вам стоит воспринять всерьез. Мы должны сочинять новый язык — язык, который поможет нам понимать друг друга, и в котором не будет места склокам.

— Вы можете рассчитывать на рассудительность всей нашей общины, — Кемаль обращается к Кэйе вежливо, с легким поклоном.

— Думаю, вам пора отправляться, — командует Арлекино, вздыхая и почти оперевшись плечом на Дилюка. Кавех и Кэйя оглядываются на ее слова, заканчивая сборы.

— До встречи, — Кавех говорит это совсем негромко. Взгляд его глаз ненароком напоследок падают на ладони индийского раджана в немой надежде на то, чтобы снова почувствовать их на своих плечах. Уголки его губ вздрагивают в грустноватой улыбке прежде, чем он подходит к своей лошади и взбирается на нее.

Чувствуется эта всепоглощающая пустота, как будто мир вокруг замер в ожидании чего-то неизведанного. Каждый звук, каждое движение отвлекает внимание от ощущения того, что внутри — пусто и тихо, словно черная дыра, поглощающая свет и надежду, разверзлась прямо в груди. Люди часто стремятся заполнить эту пустоту вещами, событиями или людьми, но они — лишь временные решения, которые не могут заткнуть эту душевную рану.

— Возвращайся.

— До встречи, — Кэйя машет своим друзьям рукой и ловит на себе пристальный взгляд Рагнвиндра, и даже улавливает его негромкое «Хорошей дороги». Им не особо нужно прощание, оно было у них длиною в целую ночь. И об этом будто никто даже не узнал, хотя, вряд ли хоть один из присутствующих в этом признается.

Арлекино словно смотрит на происходящее через толстое аквариумное стекло. Её улыбка, что так похожа на настоящую, будто прибита гвоздями к лицу, и она не говорит на прощание ни слова, ни звука не издает. Никаких ласки и нежностей больше — она просто смотрит насквозь, превращается в статую. Ей кажется это все уже давно и хорошо знакомым. Только вот, в том месте, где она это видела, было больше снега, были большие белые сугробы, и кони были черными, как смоль. Они были запряжены в тяжеленные седла, а из труб маленькой котельной около конюшен парило чернотой, и чернота оседала вокруг всего двора, превращая снег рядом с котельной в контрастно-серый и грязный. К счастью, такое было только зимой. Арлекино хорошо это помнит.

Много лет назад

Арлекино — не та, кто с удовольствием поехал бы на охоту в единственный выходной день, когда и пекарня закрывается уже в одиннадцать утра, и святой отец, разобравшись со всеми своими делами ранее чем к обеду, просит его не тревожить. Арлекино понимает — он тоже человек, и у него есть свои планы, которые он ежедневно осуществляет, сидя у себя с карандашом и стопочкой книг. Только вот, ничего не лезет ей в голову. Кроме Нёвиллета — именно его она выбирает в качестве своего занятия на выходные.

Приятная сладость находит на неё, и сердце окутывается чем-то неземным, заходясь гулким стуком и сжимаясь. На улице нет ни снежинки. Сугробы прибиты к земле, котельная пыхтит, смеются прохожие, холодное и тусклое солнце придает блеска сосулькам, свисающим с подоконников. У нее краснеют щеки, а ветер все тянет и тянет через распахнутое резное окно, и колышет желтоватые листочки, прижатые к столу краем учебника. Арлекино стоит за дверью, не позаботившись о том, что эти листочки непременно сдует на пол, пока она сбегает по лестнице вниз, на ходу завязывая пояс на теплом кафтане.

Как же тяжело быть послушницей в самом замке Скверных врат, да еще и служить наставницей у наследника Северного трона.

У самой двери она хмурится, разминает мимические мышцы, чтобы выглядеть максимально серьезно и неуязвимо, принять нужное выражение лица. Но она и не замечает совсем, что остается все такой же покрасневшей и едва взбалмошной, будто кубарем катился по этой лестнице к двери. За дверью слышится лошадиный гогот, и Арлекино выходит в морозную свежесть навстречу королевской семье. Нёвиллет улыбается светлой улыбкой, глядя куда-то в сторону своего отца, спрыгивая с коня. Его точёные скулы отливают розовинкой, как и кончик острого носа. Он так счастлив, ведь охота всегда была и остается тем, что делает их с отцом хоть немного ближе, поддерживает и, может, даже укрепляет не такую уж сильную связь. Король, бывает, мягчает рядом со своим сыном, превращаясь в доброго и сердечного мужчину, любящего отца, который словно никогда не смог бы сотворить все то, что нынче они пожинают. Так или иначе, он считает это правильным.

— Какой же вы замёрзший, Ваше Высочество, — девушка подбирается к Нёвиллету сзади, почти незаметно, ощущая в это мгновение и его восторг и то, как от парня веет холодом. Как от него им пахнет — насыщенным живительным холодком. Перуэр кланяется королю, смотрящему на неё почтительно, стягивающему с рук свои охотничьи кожаные перчатки. Арлекино обладает расположением всех этих людей, они в ней очень даже уверены. Ведь эта преданная короне девочка так много им помогала и так много предателей выдала в ту тёмную пору, когда они брали Север. На севере очень серьезно с иерархией, и посему, для того, чтобы добиться каких-то высот, необходимо выслуживаться перед теми, кто выше тебя.

— Спасибо, я не замерз. Это все пустяки.

Принц добродушно ухмыляется, когда видит послушницу, а его рука тут же хватает девушку за плечо. Конечно, король рад, что подругу Нёвиллет нашел себе не среди каких-нибудь обычных уличных парней, лицемерно притворствующих, не из слуг, а сблизился с той, кто служит их великой вере. Вера — это важно. Ведь на должна быть рядом с ним. Это именно она ведет их вперед.

— Я распоряжусь с обедом.

— Отдыхайте, юная госпожа. Сегодня такой день хороший, скоро Рождество. Полно вам трудиться, — говоритначальник стражи — не менее расположенный к королевской семье и Арлекино крепкий старичок. Он машет девушке рукой, мол: «Да успокойся ты» — и отдает лошадей в руки конюхам. — Отужинаем все вместе в зале. Я сам попрошу кого-нибудь накрыть на стол.

Зима пестрит на улицах своим узорчатым полотном, словно художник, щедро разливающий белоснежные краски на замерзшую землю. Ветер добирается до каждого угла, заставляя светящиеся огни фонарей танцевать в воздухе, а снежинки, как маленькие звёздочки, стремительно опускаются на землю, калейдоскопом украшая красивый пейзаж. Лужайки, обрамлённые чередой деревьев, укрываются под мягким белым покрывалом, придавая местности загадочный вид. Слышен хруст снега под ногами людей и лошадей. В окна домов пробивается теплый свет, будто манит усталых путников вернуться в уют, обнимает их дыханием зимней сказки. На центральной площади возвышается величественная ярмарка, усыпанная яркими гирляндами, окружённая диковинными украшениями, каждое из которых хранит память о радости и смехе, наполняющих этот холодный сезон. В такие моменты сердца наполняются ожиданием чуда и праздников, когда каждый может стать частью этой волшебной симфонии, где зима, во всей своей красе, дарит мгновения настоящего волшебства.

— Пойдем ко мне, — вдруг говорит Нёвиллет, активизированный и заводной. Он уводит девушку за руку от аббатского крыла, на лице которого тут же с лица пропадает эта пленка серьезности, и даже появляется благодарная улыбочка.

Его комната — теплая. Заранее обогретая камином, чтобы каменные стены не казались излишне ледяными, чтобы было уютно и хорошо возвращаться домой с охоты. В такие моменты Нёвиллет кажется ребенком, запыхавшимся после игры в снежки. Под теплой шубой он весь мокрый. Внутри дворцового крыла он пуще краснеет, растирает щеки руками и, оказавшись в комнате, кидает шубу на свою широкую кровать.

— Ну что, охотник. Чего ты поймал? — Арлекино тут же снимает с себя маску почтительности, и Нёвиллет в его глазах из уважаемого принца превращается в обычного Нёвиллета. Без его идеального поведения и манер, теперь он кажется ей простым юношей, играющим свою роль в спектакле, где она больше не желает быть зрителем. Его королевская аура рассеивается, словно утренний туман, и на её губах появляется легка усмешка.

— Я двух белок подстрелил.

Она пыхтит себе под нос, картинно закатывая глаза. Этот смешливый жест вызывает у них обоих чувство какой-то теплоты. Они сидят в комнате, окруженные мягким светом лампы, и как будто весь мир за окном остановился. В этом уютном укрытии только они двое, и ни одно слово не нужно, чтобы понять, сколько значит этот момент. За окном слышится шум дождя, и хлопья мокрого снега стучат по стеклам, словно высказывая свою зависть к той близости, которую они ощущают. Арлекино гордо хлопает в ладони, смеется, и её сердце наполняется легкостью, пусть на мгновение, позволяя ей забыть о заботах, которые ждали уже так близко, за порогом. Каждый вздох, каждое движение наполняет пространство между магией и доверительностью.

— Всего лишь двух белок? Нашелся, тоже мне. Герой, — послушница опускается на кровать рядом с влажной шубой, снег на которой растапливает и превращается в кучу капелек воды. Она проводит по ней ладонью и обтирает ее об собственное платье.

— Сама бы попробовала, ни одной бы не подстрелила, — на Нёвиллете висит насквозь мокрая рубашка, завязанная на поясе, и он ставит руки в бока, разглядывая в зеркале свои длинные светлые волосы.

— Я похож на убийцу животных? Я всего лишь церковная служительница. Не жрица и не кухарка, — Перуэр прилежно сцепляет ладошки вместе и складывает на коленки, дразняще вытягивая лицо.

— Ох, дурочка. Я не сомневаюсь в том, что если бы научилась стрелять, ты была бы в сто раз лучше меня.

Нёвиллет подходит к ней ближе, успокоенное выдыхает прежде, чем взять её лицо в свои ладони и, наклонившись ближе, поцеловать в губы. Арлекино кладет ладонь поверх чужой и целует в ответ, даже несмотря на то, что от парня пахнет холодом. Губы её подрагивают. Прикрывая глаза, она даже улыбается в теплый поцелуй. Нёвиллет ощущает, как сердце стучит в унисон с её тихим дыханием. Он прижимает её к себе, всё больше теряя чувство времени и места. В этот момент вокруг них будто всё замирает, остальная реальность утопает в тени их близости. Его руки нежно скользят по её щекам, а губы вновь находят её губы, как будто они давно искали друг друга. Арлекино открывает глаза, рассматривая его лицо, и в нём она видит отражение своих надежд и страхов. Взгляд его глубоких глаз заставляет её чувствовать себя защищённой, укрытой от бушующего мира. Вокруг словно вспыхивают мелкие искры, будто таинство их связи заполняет воздух, и она тихо смеётся, понимая, что это не просто мимолетное мгновение, но нечто большее. Нёвиллет почти невольно приближает её к себе ещё ближе, обнимая так, будто боится потерять. В этот миг она понимает, что всё, чего она хотела, находится здесь и сейчас, в её объятиях.

— Поехали со мной в следующий раз, — он вдруг смотрит в её глаза, подбирая свою шубу с кровати и вешая на крючок на стене. — Ну, просто покататься, хотя бы. Не будем стрелять никого. Погуляем по лесу, послушаем его, останемся одни.

— Окажемся по уши в снегу, — самозабвенно дополняет Арлекино.

— Только ты и я.

По его глазам отчетливо видно, как сильно ему этого хочется, как он соскучился по этим прогулкам, и как ждал он этого целую неделю, а то и больше. В самом деле, мечтал поиграть в снежки, посмеяться вместе, по уши в снегу утонуть, как Арлекино и утверждает. Принц находит в этом что-то ужасно трогательное, ведь в такие моменты мир будто сужается в размерах до них двоих. Арлекино это чувство знает очень хорошо, но проявляется оно у неё вперемешку с предательством. Северяне становятся для неё семьей, они окружают её со всех сторон, они её принимают и любят, несмотря на все то варварство, которое в них таится.

— Я поеду, так уж и быть, — послушница кивает, негромко усмехаясь. — Только если ты перестанешь смотреть на меня как на добычу.

Наше время

Свечи молчаливо таят, фитиль сокращается под напором огня, заливая пространство вокруг желтизной. Происходит это до того момента, пока рука, возникшая из ниоткуда, резко не сбивает три тонкие свечи на пол, заставляя потухнуть в полете. Свечи, упав на холодный пол, становятся символом внезапного разрушения. Их воск медленно растекается по поверхности, как слезы, утрачивающие тепло последнего отблеска света. В тишине, которая следует за этим жестом, воздух наполняется необычным напряжением, словно в комнате задержалось дыхание. Неожиданное вторжение рассеивает атмосферу мгновения, оставив лишь тени и легкий запах дыма. Тыльная сторона ладони болюче мажется в горячем и вязком воске, а ее хозяин издает раздраженный стон с тонкой ноткой чего-то жалобного, умоляющего.

— Я видеть тебя не хочу, — эти слова звучат серьезно, строго. Словно старший отчитывает младшего. — Ты ставишь в рискованное положение весь наш народ. Возомнил себя героем? Твои действия, полные самонадеянности и гордыни, могут привести к последствиям, которые трудно будет исправить. Ты утверждаешь, что борешься за справедливость, но на самом деле рискуешь привести к хаосу и разрушениям. За твоими спинами стоят люди, семьи, жизни, и ты не имеешь права распоряжаться их судьбами, словно это просто фигуры на шахматной доске. Сговорился с этими подонками. Я так и думал. Я знал, к чему однажды приведет тебя слабохарактерность.

Доктор бьет в стол кулаком. Аль-Хайтам глядит на него строго, непроницаем и без какой-либо эмоциональной подпитки. Ему ненароком представляется картина: его родители, приближенные госслужащие, друзья — все они могут пострадать из-за его необдуманных поступков. Зандик же в этом порыве ударяет настолько сильно, что сам морщится от боли и чувствует, как на глазах тонкой пленкой выступает влага. Бьет снова и почти взвывает. Он будто хочет ткнуть себя носом в собственную ошибку, показать себе свое место, поиздеваться над собой, по-родительски наказать. Есть за что.

— Это не сговор, а шанс. Я же вижу все по твоему лицу, Зандик, что ты и сам мечешься от не довольства этой скотской ситуацией в мире. Я же знаю тебя с самого рождения, и я понимаю, что для тебя тяжело тащить на себе все, что ты нагрузил, — голос у Хайтама остается все таким же дежурно спокойными, но в нем пробивается мягкость. Его очень и очень редко можно таким увидеть: беспокойным заступником. Лишь трое способны вызвать у него такой коктейль эмоций, в числе которых первое место занимает его бабушка, не так давно там появился Кавех, и всегда был и будет продолжать оставаться для него важным — брат. И нет, Доктор для него важен не потому, что кровь у них обоих знатная, не потому что оба наследуют царствование. А потому что у них будто сердце одно на двоих. Они близки на каком-то сакральном уровне, и всегда близкими будут, сколько бы не приходилось пережить. — Ты ведь устал быть тем, кем жизнь тебя сделала — купаться в этой грязи, видеть в чудих глазах ужас и знать, что считаются с тобой именно из-за этого.

На стенах комнаты висят картины. Полированный паркет отражает мягкий свет, падающий с крупной люстры, весящей высоко под потолком, что создает атмосферу умиротворения и изысканности. В углу стоит антикварный столик, на котором оказываются аккуратно расставлены благовония, каждая палочка из которых имела свой уникальный запах, смешиваясь в воздухе и создавая гармоничное сочетание. Среди этого уюта и обилия педантичной чистоты, даже более простые предметы, такие как книги и подушки, кажутся размещенными с точностью, словно каждая деталь служит частью замысловатого пазла. На полках стоят толстые тома, тщательно подобранные Зандиком, отображающие его увлечения и стремление к самосовершенствованию. Чтение давно является для него не просто хобби, а своеобразным ритуалом.

— Не суй свой нос мне в душу, — мужчина шипит это в ответ на слова Аль-Хайтама.

Рассказ о словах Сурии превращает его в накатанный ком недовольства. Настолько большой, что двигать становится тяжело.

Он знал все с самого первого дня, все понимал. И, честно, будь у него возможность все изменить, он выбрал бы другой путь — просто дать время миру самому прийти в норму, ведь всякий цикл рано или поздно заканчивается. Даже если он уже не сможет однажды это застать. Своими словами и действия Кавех, как и все его новоиспеченные дружки, вызывает у Доктора желание вцепиться в его тонкую шею и прошипеть в самое лицо, что нечего нарушать вмешиваться в естественный ход вещей. Доктор — не тот, кто прыгнет в омут с головой и не тот, кто с высоты будет сигать с пропасти своих ожиданий и надежд, чтобы разбиться насмерть. Обстоятельства сделали его настолько похожим на злодея, что свой плащ он вряд ли сможет снять просто так. И теперь перед ним стоит выбор: либо, как хороший государственный деятель поддержать освобождение, куда входят определенно те, кто его ненавидят целиком и полностью, либо, как плохой, продолжить жечь трупы на берегу Ганга, копя на какое-то неисполнимое чудо — на абсолютную свободу, которой у него никогда не было и не будет.

— Я редко тебя прошу о чем-то, Зандик, но сейчас мне необходима твоя помощь. Я понимаю, что подобные просьбы не являются обычным делом, но сейчас, как никогда, важно объединить наше с тобой влияние для блага нашего народа. Государственная реформа имеет потенциал изменить жизнь людей, поднять уровень жизни. Ты, как часть совета знатных семей Индии, должен быть во главе этого процесса, — Аль-Хайтам глядит на своего брата, Рассказывая о своих планах уверенно и с преданностью. Как настоящий правитель. — Я призываю тебя рассмотреть влияние, которое твой голос может оказать на эти реформы. Твоя поддержка послужит мощным сигналом для других, продемонстрировав, что даже в самом высоком круге власти существует готовность к прогрессу. Вместе мы сможем поднять этот мир на ноги.

— А мне казалось, что ты умнее.

Доктор усмехается, утупляя взгляд в пол. Лицо раджана становится вопросительным. Что его брат имеет ввиду под этим?

— Что такое? — Доктор громко выдыхает носом, все так же оперевшись кулаками в поверхность шаткого стола.

— Знаешь. У меня вызывает восторг кремировать гниющие тела. Я получаю от этого удовольствие. И от наблюдения сотен рабов, и от чертовой кучи воинов, скопом гибнущих и на суше, и в море. И от завравшихся чиновников я в восторге. И от своей жены, от одних только разговоров с которой меня тошнит. И утренние посещения слуг меня воодушевляют, каждый их жалкий и никчемный взгляд, полный робости. И когда за завтраком или во время переодевания думаешь: а всех ли военачальников ты благословил? Каждого ли бога вспомнил? Я в самом деле думал, что ты умнее, Аль-Хайтам, но ты оказался тем еще наивным глупцом, — он переводит дыхание, плотно сжимая губы и грозно хмурясь. — Ты все это время проделывал подобное, как кукла, будто тебя за ниточки тянут, и ты подчиняешься.

Зандик явно не доканчивает, но Хайтам заведомо снова чувствует это. Стыд. Он понимает, к чему ведет его брат.

— Да, я ничего не понимал, — он соглашается. — Я знаю, что во всем этом есть и моя вина.

— И вот, что самое забавное, Хайтам, — Доктор усмехается, разводя руками. — Ты сам поощрил эту систему, сам укрепил ее, сам ее возвысил. В условиях диктатуры и жестокости, ты осознанно создал условия, в которых они могли процветать. Каждое твое решение, каждое действие — даже самое незначительное — способствовало ее укреплению. А теперь ты думаешь, что это можно исправить. С твоему разуму воззвал ни кто-то из твоей семьи. Ни мать, которая вынуждена быть в ссылке по правилам наследия, ни я, а один из десятков рабов, который, как и те остальные, сбежит сразу же, даже не удосужившись тебя поблагодарить за все, что ты для него сделал. Ты жалок, — Доктор говорит это с отвращением. — Да, мы и с тобой оба ужасно жалкие, но ты, — пока Зандик произносит эти слова, Хайтам сам себе начинает казаться глупцом. - Ты еще и эгоист. Никто не будет с тобой лишь потому, что тебе этого хочется.

— Кавех не сбежит от меня, — эти слова вызывают у Доктора смех. Противный, ироничный.

— Сомневаюсь, что он вообще из своей поездки вернется. Что, привязался к нему?

— Привязался, — Хайтам на сей вопрос отвечает честно. Кулаки раджана сжимаются по бокам туловища, и он выглядит злым, насупившимся. — Я свободный человек, и я в праве чувствовать что угодно. Я в праве желать всего, что мне заблагорассудится, — Доктор замолкает, глядя на брата. Уголки его губ ползут вниз. — Выплюнь из себя свою назойливою ядовитость и взгляни на то, как ты искалечил собственную душу этими играми в «плохое-хорошее». Да, мне нечего отрицать. Я не видел ни черта, шел по струночке. Я убивал людей, потому что был должен, а не потому что хотел. Я принимаю это и готов сделать шаг в новую жизнь. В лучшую жизнь. А ты так и останешься пепел лопатой грести.

Он несчастен. Они несчастны оба. Доктор хочет сбежать ото всех, и внутри него плещется неопределенность. Ему хочется в родной дворец, вернуться к старым обязанностям и больше никогда не думать об этом диалоге. А Хайтам хочет почувствовать настоящей свободы.

— Ты играешь с огнем. Это может плохо кончиться. И ваша революция, и твои надежды на Сурию. Ты разобьешься.

— Его зовут Кавех, прекрати называть его по-рабски.

— Я буду звать его так, как пожелаю. Я же тоже свободный, — Доктор намеренно иронизирует. Он все понимает, со всем рад бы согласиться, но его внутренний змей, его гордыня — она обрубает его связь с осознанностью и человечностью.

— Зандик, ты снова перегибаешь палку.

Доктор даже не может сказать, что разочарован в Хайтаме — это своевольство однажды могло случиться, если бы он почувствовал себя чуть более властным над своей судьбой. Да, у его брата не в первый раз, в силу его характера, такое пристрастие к изменению в привычном строе. Хитрый, внимательный, не щадящий своей судьбы. Хайтам всегда был таким. Просто впервые об этом говорит вслух, впервые признает свой несогласие с привычными нормами их очень консервативного общества. Аль-Хайтам не разочарован ни в одном из их новых общих знакомых. И Доктор тоже понимает их. Да даже в того старосту, на которого его будто магнитом тянет: что-то внутри приказывает Доктору мстить ему за его поведение, и Зандик ведется, подкармливая гордыню, чтобы уж совсем низко не упасть. Панталоне становится либо его козлом отпущения, либо... отдушиной и тем единственным, кто отказывается воспринимать его индийским принцем, хоть и шипит с издевкой, хоть и возвышается над ним.

— Я не великомученик, чтобы помогать каждому, кто нуждается в моих деньгах и не видит внятной цели впереди.

— О боги, — Хайтам вконец вспылят, трет уставшие глаза, оказавшись под чужим взглядом, который так и твердит ему убираться из дома. - Я ведь уже объяснил тебе, чего мы добиваемся, брат. Прекрати упираться и взгляни на правду, взгляни на свои возможности.

— Я не имею дела с теми, в ком я не уверен.

— Просто подумай о том, что бабушка бы этого хотела. Она бы хотела того, чтобы мы с тобой были счастливы.

Доктор может привести в пример еще много чего, что хотела бабушка. Она хотела и того, чтобы Кемаль пошел на войну, чтобы Доктора женили на дочери брахмана. Чтобы все было в законе. Чтобы в Сансаре они были чисты. А выходит все так, что они, кажется, последние, кому суждено с чистой совестью уйти на тот свет.

— Не приплетай ее сюда, — Доктор, отвечая, звучит устрашающе. Он все еще злой, все еще готов избивать стены. — Я обо всем тебе сказал, и сказал внятно. Уходи отсюда, — эти слова звучат как приговор, пронизанные отчаянием и усталостью. В каждом слоге чувствуется, как Дотторе собирает свои мысли, все переживания и обиды, чтобы в один миг высказать их. Он не хочет больше играть в эту игру, где каждый шаг вызывает боль, разочарование и бесконечные сомнения.

— Хорошо над этим подумай, — стоит только попытаться Хайтаму повторить, как голос Зандика срывается на крик, звуча глухо в небольшой комнате.

— Я все сказал! Оставь меня.

Он будет долго жалеть о содеянном. Он жалеет и себя, и его уже сейчас. Хайтам понимает его. Дверь за одним из братьев захлопывается, и Доктор остается одиноким в пустынной тишине при свете пары тусклых свечек в люстре, которым удалось выжить. Он устало опускается на стул перед столом и свешивает голову. Уже скоро на штаны капает предательская влага. Он в самом деле чувствует себя жалким.

— Невольник, ты ведь самый настоящий невольник, — Зандик назвал бы это рабским рефлексом. У него вошло в привычку вымещать свою злость на других, эмоционально отыгрываться до полного опустошения, чтобы совсем ничего не осталось внутри. Совсем скоро ему это пригодится. Он нуждается в этом и нуждается в лечении его исхудалой, задавленной души.