Искра в холоде

Феликс сидел на полу в темной гардеробной, спиной к стойке с безупречно развешанными костюмами Банчана. Колени были подтянуты к груди, лицо скрыто в руках. Тело сотрясали беззвучные рыдания, переходящие в надрывающие душу всхлипы. Волна эмоций, которую он сдерживал дни, недели, месяцы, наконец прорвала плотину. Не просто слезы – это был крик души, разорванной на части.

Ложь Банчана. Его притворная нежность, поцелуй-метка, дорогой подарок-ошейник. Каждое прикосновение горело клеймом собственности. А его тело… его проклятое омежье тело… предательски откликалось на эту ложь теплом, дрожью, желанием. Он ненавидел себя за эту слабость.

Хёнджин. Его огонь, его правда, его дерзкое обещание свободы. Запах бензина и кожи, ветер в лицо, взгляд, полный веры в него, Феликса, а не в куклу из пентхауса. Но это был путь в бездну. Путь, грозящий уничтожить не только его, но и Хёнджина. Ярость Банчана была ледяным ураганом, способным смести все на своем пути.

Выбор? Какой выбор? Золотая клетка с ложным солнцем или смертельный прыжок в пропасть с надеждой на полет? Он был зажат между молотом и наковальней, и каждый удар бил по самому больному. Он чувствовал себя загнанным зверем, истекающим кровью от ран, которые никто не видел.

Дверь гардеробной открылась беззвучно. Свет из спальни упал на согбенную фигуру на полу. Банчан замер на пороге. Он не слышал шума – Феликс рыдал почти беззвучно, лишь тело выдавало страшное напряжение. Но его альфийское чутье уловило волну отчаяния, страха, невыносимой боли, смешанной с омежьим запахом горя и растерянности – сладкой ванилью и солью слез. Этот запах ударил сильнее, чем любая истерика.

Обычно Банчан презирал слабость. Контролировал. Устранял источник проблем. Но вид Феликса – маленького, сломанного, дрожащего – вызвал не раздражение, а что-то острое и жгучее под ребрами. Боль? Панику? Его собственная недавно осознанная любовь, дикая и неконтролируемая, зашевелилась в ответ на эту агонию.

Он не сказал ни слова. Просто вошел, прикрыл дверь, опустился на корточки перед Феликсом. Не касаясь. Его собственная маска "льда" дала трещину. В глазах, обычно таких расчетливых, читалась растерянность, борьба. Он осторожно, как боятся спугнуть раненую птицу, протянул руку. Не к плечу, не к лицу. К рукам Феликса, сжимавшим его голову.

– Феликс, – его голос прозвучал непривычно тихо, без привычной стали. Почти хрипло. – Феликс, посмотри на меня.

Феликс вздрогнул всем телом, как от удара током. Он попытался сильнее вжаться в стену, отдернуть руки, но Банчан мягко, но неотвратимо разжал его пальцы, обнажив заплаканное, опухшее, жалкое лицо. Следы слез блестели на щеках, нос был красным, глаза – огромными, мутными от боли и страха.

Банчан замер. Вид этого абсолютного страдания, этой беззащитности, направленной на него, был как нож в сердце. Его пальцы непроизвольно сжали запястья Феликса, не больно, а скорее… чтобы удержать связь, чтобы тот не растворился в этой трясине горя.

– Что я сделал? – спросил Банчан, и в его голосе прозвучала не притворная забота, а искренняя, пугающая его самого растерянность. – Что довело тебя до этого? Моя… невнимательность? Или… он? Этот уличный отброс? Он напугал тебя? Сказал что-то?

Феликс замотал головой, пытаясь вырвать руки, но сил не было. Новые слезы хлынули из глаз.
– Ты… ты не понимаешь… – выдохнул он, голос сорванный, хриплый. – Никто не понимает… Я не могу… Я задыхаюсь здесь! И… и там… там пропасть! Я не знаю… не знаю, что делать! Я ненавижу себя!

Его тело снова затряслось в беззвучных рыданиях. Банчан смотрел на него, и внутри него рушились последние бастионы рационализма. Эта боль, этот страх – они были настоящими. И они были его творением. Его холодностью. Его игрой. Его попыткой контролировать то, что нельзя контролировать – человеческое сердце. Его собственное сердце.

Он не думал. Действовал на инстинкте, более глубоком, чем альфийская доминантность. Он потянул Феликса к себе. Не властно. А так, как берут что-то бесконечно хрупкое и ценное. Феликс сопротивлялся слабо, его тело обмякло от истощения. Банчан прижал его к себе, обхватив руками, одна – на затылке, прижимая его лицо к своему плечу, другая – крепко обнимая за спину. Он чувствовал, как мелкая дрожь сотрясает хрупкое тело, как слезы жгут кожу его шеи через ткань рубашки, как сладковато-горький запах горя Феликса заполняет его ноздри.

– Замолчи, – прошептал он ему в волосы, его голос вибрировал. – Просто… замолчи. Дыши. – Он гладил его по спине большими, неуклюжими кругами, как ребенка. Это было неловко. Непривычно. Но искренне. – Я здесь. Я не уйду.

Они сидели так долго – альфа-титан, глава империи, и его плачущий омега-муж, сломленный миром, который построил первый. Тишину гардеробной нарушали только прерывистые всхлипы Феликса и ровное, чуть учащенное дыхание Банчана. Постепенно дрожь Феликса стихла, рыдания сменились редкими подрагиваниями. Он не отрывался от плеча Банчана, как будто это был единственный якорь в штормящем море.

Банчан почувствовал, как напряжение немного спало. Он осторожно отодвинул Феликса, чтобы посмотреть ему в лицо. Глаза были опухшими, но слезы больше не лились. В них читалась пустота и глубокая усталость.

– Слушай меня, Феликс, – Банчан взял его лицо в свои руки. Его большие ладони были твердыми, но прикосновение… не властным, а скорее фиксирующим, заставляющим смотреть в упор. Его взгляд был не ледяным, а огненным – полным непривычной, пугающей интенсивности. – Я… я ошибался. Глубоко. Я думал, что контроль, порядок, холод – это единственный путь. Что ты… сделка. Актив. – Он сглотнул, его челюсть напряглась. Признание давалось мучительно. – Но ты не вещь. Ты… чертов ад в моей упорядоченной вселенной. Ты хаос, который я не могу контролировать. Ты боль, которую я не могу игнорировать. И этот хаос… эта боль… – Он замолчал, его пальцы чуть сильнее сжали лицо Феликса. – Они единственное настоящее, что у меня есть. И я не отдам тебя никому. Ни этому гонщику. Ни страху. Ни даже тебе самому. Ты – моя. Не по контракту. По праву этой… ебучей, неконтролируемой, сводящей с ума любви, которая разрывает меня изнутри. И я сожгу весь мир, чтобы оставить тебя себе. Понял? Весь. Черт. Возьми. Мир.

Слова повисли в тесном пространстве гардеробной, тяжелые, как гири, раскаленные, как лава. Это не было красивым признанием. Это был рык раненого зверя, осознавшего свою зависимость. Это было крушение его прежнего мира. Феликс смотрел в его глаза, широко раскрытые, полные шока и непонимания. Любовь? От Банчана? Это казалось еще большей ложью, еще более изощренной игрой. Но в этих глазах… в них не было расчета. Была дикая, первобытная, разрушительная правда.

---

Чонин ждал в подсобке уборщиков на цокольном этаже, куда его вызвал смс-кой Минхо. Место было безлюдным, пахло моющими средствами и сыростью. Сердце колотилось как барабан. Он боялся. Боялся гнева Минхо, его презрения. Боялся еще большего унижения.

Дверь открылась. Минхо вошел. Он был в своем черном костюме, лицо – непроницаемая маска. Но в глазах, когда они упали на Чонина, мелькнуло что-то сложное – не ярость, а… усталость? Раздражение? Он закрыл дверь и прислонился к ней, скрестив руки на груди.

– Говори, – его голос был ровным, но холодным как лед. – Весь расклад. От Сынмина до денег. До твоей "наблюдательности". Сейчас.

Чонин сжался. Его язык прилип к нёбу. Но страх перед Сынмином, перед разоблачением, перед потерей всего, оказался сильнее страха перед Минхо. Слова полились потоком, сбивчивые, прерывистые. Про случай на улице. Про конверт. Про угрозы Сынмина. Про лечение сестры. Про слежку. Про приказы запоминать все. Про его стыд, его страх, его ощущение грязи.

– Он сказал… что инцидент… что это компромат… что Банчан-ним узнает и меня уволят… а может и хуже… – Чонин всхлипнул, не в силах смотреть на Минхо. – Я не хотел! Я не шпион! Я просто… я не знал, что делать!

Минхо слушал, не двигаясь. Его лицо оставалось каменным, но в глазах бушевал вулкан эмоций. Ярость – не на Чонина, а на Сынмина. Отвращение к ситуации. И… странное чувство вины? Он видел, как дрожит этот парень. Видел абсолютную искренность его отчаяния. Видел пешку, брошенную на жестокую доску игры.

– Идиот, – наконец процедил Минхо, но в его голосе не было прежней жесткости. Была усталость. Глубокая усталость. – Наивный, чертов идиот. – Он оттолкнулся от двери и сделал шаг к Чонину. Тот инстинктивно отпрянул. Минхо остановился. – Деньги. Где они?

Чонин, дрожа, достал из сумки тот самый конверт. Минхо выхватил его, не глядя сунул в карман пиджака.
– Это исчезнет. А ты… – он ткнул пальцем в грудь Чонину, – ты забываешь. Забываешь про конверт, про слежку, про Сынмина. Забываешь про все, что было между нами на крыше и на улице. Это был пиздец. Нелепость. Ты меня понял? Глубокая, ебучая нелепость. И она больше не повторится. Никогда. – Его взгляд был острым, как скальпель. – А теперь вали отсюда. И если Сынмин еще раз к тебе сунется – сразу ко мне. Не думая.

Чонин кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и шмыгнул мимо Минхо в коридор. Минхо остался один в подсобке. Он достал конверт, сжал его в кулаке, смяв бумагу. Его челюсть была напряжена до боли. Он думал не о компромате. Он думал о том, как губы Чонина дрожали под его собственными. О том, как в тот миг его железный контроль дал сбой. И о том, что "нелепость" была единственным щитом, который он мог натянуть между собой и этой… опасной слабостью.

---

Чанбин не спрашивал. Он просто схватил Сынмина за локоть, когда тот выходил из переговорки, и потащил за собой по коридору. Его лицо было темным от гнева, но в глазах горел не только гнев. Горел азарт. Вызов. Горячее, неприкрытое желание.

– Эй! Что ты делаешь? Отпусти! – шипел Сынмин, пытаясь вырваться, но хватка Чанбина была железной. Он был сильнее физически.

Чанбин молча втолкнул журналиста в ближайший свободный кабинет, запер дверь на ключ изнутри. Комната была маленькой, для совещаний – стол, стулья, экран.
– Конверты? Шантаж? Фото? – Чанбин наступал на Сынмина, загоняя его к столу. Его бета-аура, обычно энергичная, теперь вибрировала опасной агрессией и сексуальным напряжением. – Ты играешь в опасные игры, журналист. Очень опасные. И не с теми людьми.

Сынмин выпрямился, его глаза сверкнули холодным гневом и… интересом. Он не испугался. Он встретил вызов.
– И что ты собираешься делать, Чанбин-сси? – его голос был ядовито-мягким. – Ударить меня? Уволить? Пожаловаться своему господину? Я всего лишь ищу правду. А правда, как известно, всех сделает свободными. Или… в твоем случае, богаче?

Чанбин резко засмеялся. Зло, без тени веселья.
– Правда? Ты хочешь правды? – Он сделал последний шаг, вплотную к Сынмину. Их тела почти соприкасались. Чанбин чувствовал его запах – бумаги, кофе и чего-то острого, интеллектуально-дерзкого. Это сводило с ума. – Вот тебе правда: ты – наглый, опасный ублюдок. И ты чертовски меня заводишь. Этим своим умным ебаным ртом. Этими глазами, которые все видят. Этой дерзостью, которая может стоить тебе жизни. – Его рука резко схватила Сынмина за подбородок, заставив запрокинуть голову. – И я не знаю, что хочу больше – сорвать с тебя этот ебаный пиджак и пригвоздить к этому столу или сломать тебе шею. Может, и то, и другое? Как думаешь, правдолюбец?

Сынмин не отводил взгляда. Его дыхание участилось, губы слегка приоткрылись. В его глазах не было страха. Был азарт. Вызов. И ответное, столь же опасное влечение. Он знал, что играет с огнем. И ему это нравилось.
– Попробуй, – прошептал он, его губы искривились в вызывающей полуулыбке. – Докажи, что ты не просто болтливый песик своего хозяина. Что в тебе есть что-то настоящее. Грязное. Живое.

Это было как красная тряпка для быка. Чанбин не сдержался. Его губы грубо налетели на губы Сынмина. Это не был поцелуй. Это было нападение. Завоевание. Укус. Его язык силой вторгся в чужой рот. Рука, державшая подбородок, переместилась на затылок, прижимая Сынмина к себе. Другая рука впилась в его бедро через ткань брюк.

Сынмин ответил с такой же яростью. Он не подчинился. Он боролся. Его руки вцепились в волосы Чанбина, его тело выгнулось навстречу, его язык отвечал на вызов. Поцелуй превратился в схватку – влажную, жаркую, полную гнева, фрустрации и взрывной, запретной страсти. Они грызли губы друг друга, стонали от боли и нарастающего возбуждения, тела терлись друг о друга в поисках трения, сдавливая дыхание. Это было грязно. Больно. Неприкрыто сексуально. И чертовски реально.

Когда они наконец оторвались, чтобы перевести дух, их губы были распухшими, в синяках. Груди вздымались. Взгляды, полные ненависти и невероятного влечения, скрестились как клинки.

– Вот твоя правда, – прохрипел Чанбин, его пальцы впились в бедра Сынмина сквозь ткань. – Грязная. Жестокая. Неудобная. Доволен? Или хочешь больше?

Сынмин тяжело дышал, его глаза блестели лихорадочным блеском. Он облизал окровавленную губу.
– Это только начало, Чанбин-сси. Только начало.

---

Джисон доел последний кусок пиццы, стоя у окна своей маленькой, уютной квартирки. Вид был не на небоскребы, а на тихий дворик с деревьями. Он выключил громкую музыку, которую ставил, чтобы заглушить тревогу за Феликса. Тишина навалилась тяжело.

Он видел, как Феликс уходил на встречу с Хёнджином. Видел, как он вернулся – не счастливым, но с каким-то новым огоньком решимости в глазах, быстро погасшим после "подарка" и поцелуя Банчана. Видел его сломленность. Видел эту кошмарную сцену на крыше. Мир его лучшего друга превращался в сущий ад.

Он мысленно перебрал все треки, над которыми работал сегодня. Ни один не принес облегчения. Ни один не смог заглушить чувство бессилия. Он не мог вытащить Феликса из этой ловушки. Он мог только наблюдать и… быть рядом. Когда грянет гром.

Он допил колу из банки, смял ее с хрустом и бросил в переполненную мусорку. Потянулся, костяшки хрустнули. Усталость навалилась тяжелой волной. Физическая. Эмоциональная.

– Ну и пиздец, – громко произнес он в тишину квартиры. – Просто ебучий цирк с конями. И мы все – клоуны на арене. Особенно ты, Феликс-тян. Держись там, котенок. Хотя бы просто… держись.

Он выключил свет в гостиной и поплелся в спальню. Разделся, не включая свет, и рухнул на кровать. Темнота и тишина не принесли покоя. За закрытыми веками мелькали образы: испуганные глаза Феликса, ярость Банчана, дерзкая улыбка Хёнджина, униженный Чонин, каменное лицо Минхо, окровавленная губа Сынмина после поцелуя с Чанбином. Мир рушился. Искры, которые они все заронили, уже не тлели – они полыхали, угрожая спалить дотла все хрупкие границы, все ложные маски, всю их уродливую, прекрасную, опасную реальность. Засыпая, Джисон надеялся только на одно: чтобы завтра не принесло еще большей крови. Хотя интуиция подсказывала – буря только начинается.