Стеклянный взгляд

Дверь открылась с тихим щелчком, таким знакомым, таким домашним. Но то, что хлынуло навстречу, было не просто теплом. Это был удушающий уют. Густой, обволакивающий, как саван из любимого пледа. Воздух был насыщен до головокружения – сладкой ванилью свежей выпечки, медовым ароматом плюшек, и, сильнее всего, им. Этим нежным, успокаивающим, родным запахом спелой груши и теплого молока. Запахом Феликса. Запахом дома. Запахом того, что он предал.

— Привет, любимый! — Голос долетел из гостиной, нежный, чуть хрипловатый от вечерней расслабленности, как мурлыканье довольного кота.

Хёнджин замер в прихожей, будто врезался в невидимую стену. Куртка выскользнула из ослабевших пальцев, шумно шлепнувшись на пол. Любимый. Слово ударило в солнечное сплетение, выбив остатки воздуха. Оно обожгло сильнее пощечины. Он не просто не заслуживал его – он осквернял его одним своим присутствием. Он опоздал. Снова. Не из-за измены сегодня, студия реально горела в прямом смысле (небольшое ЧП с проводкой), но какая разница? Каждая минута вне этих стен теперь была для него обвинением. Каждое опоздание – эхом той роковой ночи.

Он сделал шаг, потом другой, ноги были ватными. Прошел в гостиную, чувствуя, как сладкий воздух превращается в тягучий сироп в его легких. Феликс лежал на диване, укутанный в их старый, потертый до дыр плед – реликвию их первой зимы. На столике рядом дымилась кружка какао, распространяя шоколадное облачко. В руках он держал книгу, но отложил ее, увидев Хёнджина. И тогда... тогда в его глазах вспыхнуло солнце. Теплое, живое, полное безмятежного счастья и... доверия. Его губы растянулись в мягкой, довольной улыбке, от которой на щеках появились милые ямочки. Он выглядел воплощением домашнего покоя. Расслабленным. Умиротворенным. Совершенно беззащитным. Как котенок, греющий пузо у камина, не ведающий о метели за окном.

— Устал? — Феликс потянулся с кошачьей грацией, плед сполз, обнажив хрупкую ключицу и тонкую линию плеча. — Я оставила тебе ужин в духовке. Суп твой любимый, лесной, с белыми грибочками. И... — он лукаво подмигнул, — плюшки с корицей. Только что остывают.

Хёнджин подошел к дивану, чувствуя, как по спине ползут ледяные мурашки стыда, а в горле стоит ком, грозящий вот-вот вырваться наружу. Он опустился на самый краешек, как на раскаленную плиту, не смея коснуться пледом, не смея вдохнуть полной грудью этот предательски родной запах. Но Феликс... Феликс не сомневался. Ни на секунду. Он сразу придвинулся, теплый бок прижался к Хёнджину, руки обвили его талию с привычной нежностью и силой. Щека уткнулась в спину, прямо между лопаток. Тепло его дыхания просочилось сквозь тонкую ткань рубашки, жгло кожу, как раскаленное железо.

— Спасибо, малыш, — прошептал Хёнджин, и голос его предательски сорвался, став хриплым, чужим. Прикосновение, которое раньше было спасением, теперь было пыткой на дыбе. Оно было таким ослепительно чистым. Таким слепым, всепоглощающим доверием.  А он... он был ходячей грязью. Его душа была вымарана до черноты той ночью, а сегодняшнее невинное опоздание лишь подчеркивало фальшь его существования. Феликс нежно провел ладонью по его спине через рубашку, легкое, успокаивающее движение, которое раньше растворяло любую усталость.

— Все хорошо? — спросил он тихо, его губы коснулись лопатки Хёнджина в легком, воздушном поцелуе. — Ты сегодня... весь какой-то сжатый. Каменный. Опять эти твои музыканты довели? — Забота в его голосе была искренней, глубокой. Участие – безграничным.

Этот вопрос, этот тон, эта абсолютная, слепая вера стали последней соломинкой. Терпение Хёнджина, истончившееся до паутинки, порвалось с оглушительным треском. Вина, копившаяся днями, гноившаяся, как невскрытый нарыв, прорвалась наружу с разрушительной силой вулкана. Он больше не мог дышать этим воздухом, пропитанным ложью его молчания. Не мог выносить эти ангельские прикосновения, зная, какое чудовище скрывается под его кожей. Не мог смотреть в эти ясные, любящие глаза, отражающие лишь его собственное гнусное предательство. Он задыхался в этом фальшивом раю.

Он резко, почти грубо, вскочил, отшатнувшись от объятий, как от удара током. Плед с гулким шлепком упал на пол. Феликс вздрогнул, ахнув от неожиданности. Его глаза, еще секунду назад сиявшие теплом, широко распахнулись, наполнившись чистой, неподдельной тревогой. Улыбка растаяла, как дым.

— Феликс... — начал Хёнджин. Голос был чужим, скрипучим, как несмазанная дверь в заброшенном доме. Он повернулся к нему, но не смог поднять взгляд выше уровня его груди. Смотреть в глаза было равносильно взгляду на солнце – ослепляло и жгло. — Я... Мне нужно... сказать тебе кое-что. — Он сглотнул, чувствуя, как горло сжимается в тисках.

Тишина, наступившая после этих слов, была не просто отсутствием звука. Она была физической сущностью. Звенящей, давящей, заполнившей комнату до краев густой, тяжелой массой. Даже тиканье старых часов на камине замерло, придавленное ее весом. Феликс не шевелился. Его расслабленная поза сменилась настороженной, почти окаменелой неподвижностью. Теплый свет в его глазах угасал на глазах, словно кто-то выкручивал регулятор, оставляя лишь холодную пустоту и нарастающий ужас.

— Хёнджин? — его голос был едва слышным шепотом, треснувшим на первой же букве. — Что... что случилось? Ты меня пугаешь.

Хёнджин вдохнул. Воздух обжег легкие, словно он вдохнул струю раскаленного песка. Руки леденели, ноги подкашивались, земля уходила из-под ног. Но пути назад не было. Гнилая, отвратительная правда рвалась наружу с силой прорвавшейся плотины.

— Той ночью... — он сглотнул ком, острый, как битое стекло. — Той ночью  когда я задержался до четырех утра... — Слова застревали, цеплялись за гортань колючими крючьями. Он зажмурился, пытаясь собрать остатки сил, потом снова открыл глаза, уставившись в узор паркета у ног Феликса, как в бездну. — Я был не на студии. Вернее... был. Но потом... ушел. С... — Голос сорвался. Он собрал всю свою подлую волю в кулак. — С кем-то. С девушкой. Из бара рядом. Мы... — Он не смог договорить. Не смог произнести слова "пошли в отель". Не смог осквернить этот дом такими подробностями. Но и без них картина была ясна, как выстрел в упор.

Он выпалил последние слова и, словно подкошенный, поднял взгляд. Готовый к удару. К крику. К слезам. К чему угодно, только не к тому, что увидел.

Феликс застыл. Не просто замолчал. Он  окаменел. Сидел на диване, откинувшись на спинку, руки бессильно лежали на коленях, ладонями вверх – жест полной капитуляции. Его лицо... оно было пустым. Совершенно, абсолютно пустым. Ни тени гнева. Ни искорки боли. Ни намека на слезы. Как идеально отполированная маска из белого мрамора. Только глаза... Боже, его глаза. Они были широко распахнуты, неестественно большими, но смотрели не на Хёнджина. Они смотрели сквозь него. Сквозь стены. Сквозь время. В какую-то бесконечную, холодную пустоту. Они были стеклянными. Безжизненными. Лишенными всякого блеска, всякого отражения. Как у дорогой фарфоровой куклы, в которую вставили не те глаза – мертвые, невидящие. В них отражался лишь холодный отсвет лампы, но не жизнь. Никакой жизни.

Тишина висела между ними, тяжелая, удушающая, как свинцовое покрывало. Хёнджин слышал только бешеный, хаотичный стук собственного сердца, отдававшийся в висках глухими ударами молота, и внезапно вернувшееся, невероятно громкое тиканье часов – каждый щелчок как удар ножом по нервам. Секунды растягивались в вечность.

Потом Феликс медленно, очень медленно, словно двигаясь сквозь плотный мед, поднял этот стеклянный, невидящий взгляд. Сфокусировал его на Хёнджине. Не на глазах. Где-то на уровне его рта. Его губы чуть дрогнули, но не для улыбки. Не для слов. Для чего-то другого, невыразимого. Он встал. Движение было плавным, механическим, лишенным обычной гибкости. Как будто его тянули за ниточки. Он стоял перед Хёнджином, чуть бледнее обычного, но совершенно неподвижный. Не дрожали руки. Не дрожали губы. Не было и намека на слезы. Просто стоял. И смотрел. Смотрел этими пустыми, страшными, мертвыми глазами. Взгляд был не обвиняющим. Не вопрошающим. Просто... констатирующим факт его несуществования для нее в этот момент.

— ...Что? — выдохнул Хёнджин, не выдержав пытки молчанием. Его голос сорвался на хриплый, бессильный шепот. Звук был жалким в этой гробовой тишине.

Феликс медленно покачал головой. Минимально. Без эмоций. Не отрывая от него своего кристального, ледяного взгляда. Когда он заговорил, его голос был тихим, ровным, абсолютно лишенным всякой интонации. Не было в нем ни гнева, ни боли, ни истерики. Не было даже укора. Только холодное, пронизывающее до костей, **безжизненное** спокойствие. Словно говорил не человек, а его призрак:

— Что тебе не хватало?

Вопрос повис в воздухе, простой, как лезвие гильотины, и убийственный в своей простоте. Он не гремел, не резал слух. Он просто был. Констатация непостижимого. В нем не было крика, не было надрыва. Только леденящее душу, абсолютное недоумение. Что? Какая вещь, какое чувство, какая секундная слабость могла быть важнее их? Важнее пяти лет жизни, сплетенной в одно целое? Важнее доверия, которое они выстраивали кирпичик за кирпичиком? Важнее любви, которая была для него воздухом и светом? Важнее этого дома?Чего ему не хватило?

Хёнджин открыл рот. Движение челюсти было мучительным. Он попытался что-то сказать. Извиниться. Объяснить. Оправдаться. Но из горла вырвался лишь беззвучный хрип. Какие слова могли оправдать это? Никакие. Не было оправдания. Не было великой причины. Только пошлая слабость. Мимолетный порыв. Тупая, животная глупость. Пустота.

Он машинально протянул руку – неосознанно, отчаянно. Коснуться. Удержать. Упасть на колени и вымолить прощение... Но Феликс отшатнулся. Легко, едва заметно, но с такой силой отторжения, словно Хёнджин был покрыт ядовитой слизью. Этот крошечный, почти невидимый жест был страшнее любого крика, любой истерики. Он был окончательным, бесповоротным приговором.Физическим воплощением той пропасти, что легла между ними.

Не сказав больше ни слова, не проронив ни единой слезинки, не изменив выражения своего мраморного лица, Феликс развернулся. Он пошел. Не побежал в слезах. Не хлопнул дверью в ярости. Просто пошел. Ровным, бесстрастным, мертвым шагом через гостиную, мимо Хёнджина, в коридор. Его шаги были беззвучны на ковре, но каждый отдавался в душе Хёнджина гулким эхом. Он слышал, как поворачивается ручка двери в маленькую гостевую комнату – их бывшую комнату для рукоделия, их будущую детскую, их ничто теперь. Как дверь открывается. Как она тихо, но с ледяной окончательностью закрывается. Как щелкает замок. Негромко. Но громче любого хлопка. Это был звук захлопывающейся клетки. Клетки его вины.

Хёнджин остался стоять посреди гостиной. Опустошенный до дна. Раздавленный в пыль. Воздух, еще минуту назад наполненный теплом, ванилью, грушей и любовью, теперь казался ледяным, безжизненным, как в склепе. Знакомые предметы – диван, плед на полу, кружка с остывшим какао – выглядели чужими, враждебными. Дом перестал быть домом. Он стал могилой. Склепом для их любви, доверия, их общего будущего. Убитых его руками.

Он не пошел за ним. Не стучал в дверь. Не умолял. Он знал – все права, все привилегии любви и заботы были им навсегда аннулированы. Он медленно, как глубокий старик, побрел в их спальню. Его спальню. И Рухнул лицом в подушку Феликса.

И тогда, в этой гнетущей тишине, сквозь тонкую стену, он услышал.

Сначала – абсолютная, звенящая тишина. Глубже, страшнее, чем до этого. Потом – один сдавленный, короткий всхлип. Как у ребенка, который только что упал и еще не понял, насколько больно. Пауза. Еще один. Глубже. Болезненнее. Потом – тихий, прерывистый стон. Нечеловеческий звук, рожденный где-то в самой глубине души, звук физической боли, когда рвут плоть. И наконец... плач. Не истерика. Не рыдания во весь голос. Глухой, утробный, отчаянный плач существа, у которого только что вырвали сердце и растоптали его на глазах. Плач, который душили в подушку, который пытались задавить всем телом, но который все равно вырывался наружу жалобными, разбитыми, убийственными рыданиями. Звук абсолютной, беспросветной, одинокой агонии.

Хёнджин замер, затаив дыхание, превратившись в одно большое ухо. Каждый всхлип, каждый сдавленный, захлебывающийся стон Феликса был раскаленным гвоздем, вбиваемым ему прямо в сердце. Он видел его – свернувшегося калачиком на узкой, неудобной кровати в чужой комнате, лицом в чужую подушку, трясущегося от беззвучных, но от этого еще более страшных конвульсий горя. Его Феликс. Его солнце. Его беззаботный, улыбчивый, доверчивый омега. Разбитый вдребезги. Растерзанный. Его рукой.Его слабостью. Его предательством.

Ночь тянулась бесконечно. Плач за стеной то затихал до жутких, прерывистых всхлипов, похожих на предсмертный хрип, то снова накатывал новой, еще более отчаянной волной глухих, раздирающих душу рыданий. Хёнджин не сомкнул глаз ни на секунду. Он лежал, пригвожденный к кровати виной и горем, и слушал.Слушал звук рушащегося мира. Своего мира. Их мира. Он знал, что с этой минуты, с этого тихого щелчка замка и этого душераздирающего плача, ничего уже не будет по-прежнему. Доверие было не ранено – оно было мертво. Любовь – не ранена – искалечена навсегда. А вина... Вина будет его вечной спутницей, его тенью, его воздухом. Как и этот звук – звук бесконечно горького, одинокого плача его омеги за тонкой стеной, в комнате, которая внезапно стала разделять их целую вечность. Рассвет застал его все в той же позе, с глазами, выжженными слезами и болью, с окровавленными ладонями и с ледяной, мертвой пустотой внутри, где когда-то билось счастье, имя которому было Феликс.
——————————

Мой тгк: hyunlixhavenn