Стеклянный взгляд

Тридцать дней. Не месяц. Вечность, растянутая в липкую, серую паутину. Каждое утро Хёнджин просыпался с одним и тем же ощущением – будто его грудь залили свинцом, тяжелым, холодным, невыносимым. Он открывал глаза в их спальне – его спальне теперь – и первое, что видел, была пустая половина кровати. Простыни на ней были идеально гладкими, подушка – нетронутой. Музейный экспонат. Напоминание о том, что здесь когда-то спало Солнце. Теперь Солнце спало за стеной. В гостевой. В комнате, которая стала крепостью, цитаделью молчания.

Воздух в квартире был другим. Он больше не вибрировал от смеха, не гудел от бесконечной болтовни. Он застыл. Стал плотным, затхлым, как в гробнице. Даже запахи изменились. Сладковатый аромат Феликса – спелой груши и теплого молока – теперь был призрачным, едва уловимым. Как будто он растворялся, уходил в небытие вместе со своим хозяином. Или, что было вероятнее, Феликс тщательно его подавлял, запирал в себе, чтобы ни одна молекула его сущности не коснулась предателя. Вместо этого витал запах пыли на книгах, которые никто не перелистывал вместе, и тления чего-то неназванного.

Хёнджин сполз с кровати, его кости скрипели от невыспанности. Он прошел в ванную, избегая смотреть в зеркало. Он знал, что увидит там: ввалившиеся щеки, синеву под глазами глубже, чем пропасть между ними, взгляд потухший, как угольки после пожара. Тень человека, которым он был.

На кухне его уже ждал Феликс. Вернее, не ждал. Просто находился. Он стоял у окна, спиной к комнате, сжимая в руках пустую кружку. Ту самую, с глупым котиком. Подарок на их третью годовщину. "Чтобы ты всегда улыбался за завтраком, как этот дурачок", – смеялся тогда Феликс, целуя его в нос. Теперь кружка была просто предметом. Холодным фарфором в холодных руках.

Феликс услышал шаги. Он не обернулся. Не произнес "Доброе утро". Не спросил, как спалось. Он просто поставил кружку в раковину с тихим, точным звуком.

— Кофе есть? — спросил Хёнджин, и его голос прозвучал как скрип ржавой двери в тишине склепа.

Феликс кивнул, не глядя. Минимальное движение головы. Он указал на чайник, стоящий на столе. Его палец не дрогнул. Хёнджин налил себе кофе. Горячая жидкость обожгла губы, но не согрела изнутри. Он стоял у стола, чувствуя, как пространство между ними натянуто, как струна, готовая лопнуть от малейшего неверного движения. Феликс мыл ту самую кружку. Каждое движение тряпки по фарфору скрежетало по нервам Хёнджина. Он наблюдал за гибкой линией спины Феликса, за знакомым изгибом шеи, за рыжими прядями, упавшими на лоб. Все так близко. И бесконечно далеко. Как смотреть на любимую планету через иллюминатор разбитого корабля.

— Молоко, — произнес Феликс, вытирая руки. Он не сказал "закончилось". Не сказал "купи, пожалуйста". Просто: "Молоко". Как пароль в чужом мире.

— Куплю, — выдавил Хёнджин. Его ответ прозвучал как эхо в пустой пещере.

Феликс кивнул. Все тот же безжизненный кивок. Он прошел мимо, направляясь в свою комнату-крепость. Он не смотрел на Хёнджина. Его взгляд был прикован к точке где-то на полу, в метре перед его носками. Путь был рассчитан так, чтобы избежать малейшей возможности соприкосновения. Хёнджин почувствовал, как воздух сгущается вокруг Феликса, образуя невидимый кокон отторжения. Он отшатнулся инстинктивно, давая ему пройти. Запах Феликса – слабый, далекий – на мгновение коснулся его, и Хёнджину стало физически плохо. Тошнота подкатила к горлу, горькая и знакомая. Это был запах не его омеги. Это был запах потери. Запах пепла.

Дверь в гостевую комнату тихо закрылась. Негромкий щелчок замка прозвучал громче хлопка. Хёнджин остался стоять посреди кухни, сжимая горячую кружку, пока пальцы не онемели от боли. Он жалел? Это слово было насмешкой. Жалел щенка, наступив на него? Жалел картину, разбив вдребезги? Нет. Он был убийцей. И его приговором было вечное созерцание разрушенного им мира.

Он видел это разрушение в каждой детали, в каждом отсутствующем жесте, в каждой секунде молчания:

Взгляд. Раньше он ловил его постоянно. За завтраком – теплый, сонный, полный нежности. Вечером на диване – заигранный, полный смешинок от глупого анекдота. Утром в ванной, сквозь зеркало – понимающий, любящий, говорящий "Я здесь" без слов. Теперь... Теперь Феликс смотрел *сквозь* него. Как будто Хёнджин был невидимым пятном на стене, пылью на полу. Когда их взгляды случайно пересекались – а это случалось все реже, будто Феликс развил радар для избегания – Хёнджин видел в этих некогда живых, сияющих глазах только ледяную пустыню. Ту самую, что появилась в ту ночь после вопроса "Что тебе не хватало?". Ни ненависти, ни упрека, ни даже боли. Просто бескрайнее, мертвое, стеклянное ничто. Это было хуже ненависти. Ненависть – это хоть что-то. Это чувство. Это огонь. Это было бы доказательством, что Феликс еще жив где-то внутри. Эта пустота была свидетельством его духовной смерти. Смерти их любви. Смерти того Феликса, которого он знал.

Прикосновения. Хёнджин физически тосковал по ним. По тому, как Феликс, проходя мимо на кухне, небрежно касался его спины пальцами. Как забирался с ногами на диван и утыкался головой ему в колено, ворча что-то о работе. Как целовал его в плечо, просто так, без повода, когда Хёнджин мыл посуду. Как его руки искали Хёнджина во сне, цепляясь за рубашку, как будто боясь, что он уйдет. Теперь... Теперь вокруг Феликса было силовое поле. Он двигался по квартире с осторожностью сапера, огибая Хёнджина за метр. Если Хёнджин нечаянно оказывался на его пути, Феликс замирал, как олень перед фарами, а потом резко менял траекторию, его плечи напрягались под тонкой тканью футболки. Передавая соль, он ставил ее на стол так, чтобы их пальцы не могли соприкоснуться даже случайно. Его пространство стало священной землей, куда Хёнджину вход был заказан. Навечно. Иногда Хёнджину казалось, что он чувствует призрачное тепло тех прикосновений – на спине, на плече. Он оборачивался – никого. Только холодный воздух и щемящая пустота.

Звук.Раньше квартира жила. Она гудела от голоса Феликса. От его смеха – звонкого, заразительного, способного разогнать самую мрачную тучу над Хёнджином. От его бесконечной болтовни – о новом танцевальном движении, которое он выучил, о смешной картинке, присланной Сынмином, о том, что кот утром утащил его носок и гордо принес под кровать. О снах. О планах на выходные. О том, как он любит запах дождя. Эта "ерунда" была музыкой их жизни, воздухом, которым они дышали. Теперь – тишина. Гробовая, звенящая, давящая. Лишь редкие, необходимые фразы, брошенные в пустоту: "Счет пришел". "Завтра отключение воды". "Твоя куртка из химчистки". Голос Феликса при этом был ровным, безжизненным, как у робота-гида. Ни интонации, ни тепла, ни имени. Ни "милый". Ни "любимый". Ни единого "спасибо". Безликие обрывки информации, необходимые для сосуществования двух чужих людей под одной крышей. Иногда из-за закрытой двери комнаты Феликса доносился тихий звук – возможно, музыка в наушниках, возможно, шелест страниц. Но смеха... Смеха Хёнджин не слышал уже тридцать дней. Казалось, Феликс разучился это делать. Или просто не находил в себе ничего, над чем можно было бы смеяться. Ничего, что не было бы отравлено.

Щечки. Его знаменитые надутые щечки. Хёнджин ловил себя на том, что ищет их бессознательно. Когда Феликс задумывался, когда читал что-то сложное, когда был слегка недоволен чем-то мелким – его щеки надувались, как у бурундука. Хёнджин обожал этот момент. Он тыкал в них пальцем, целовал, смеялся, пока Феликс недовольно хмурился, но глаза его смеялись. Теперь лицо Феликса было гладким. Неподвижным. Как маска из тонкого, холодного фарфора. Ни эмоций, ни мимики. Только вежливая, отстраненная пустота. Хёнджин понял: он убил и это. Убил способность Феликса к этим маленьким, живым гримасам. Убил его легкость.

Хёнджин допил холодный кофе. Горечь разлилась по рту, совпадая с горечью в душе. Он медленно пошел в гостиную. Феликс сидел на "своем" конце дивана. Не на их общем диване, где они раньше сплетались в клубок из конечностей и смеха. На строго отведенном, отгороженном невидимой стеной куске ткани. Он читал книгу. Или делал вид, что читал. Его взгляд скользил по строчкам, но Хёнджин видел – он не там. Он далеко. В каком-то своем внутреннем убежище, куда Хёнджину дороги нет.

Хёнджин опустился на "свой" конец дивана. Пружины жалобно скрипнули. Феликс не пошевелился. Не поднял глаз. Между ними лежала пропасть шириной в метр, но глубиной – в целую разбитую вселенную. Хёнджин смотрел на профиль Феликса: на ресницы, опущенные на бледную кожу, на прямой нос, на плотно сжатые губы. Он знал каждую черточку этого лица. Целовал каждую морщинку от улыбки. Теперь это лицо было чужим. Запретным.

И тогда, глядя на эту холодную красоту, на эту живую статую горя, Хёнджина накрыло новой, сокрушительной волной осознание.Он не просто сожалел о содеянном. Он понял цену. Не абстрактную цену "потери доверия" или "разрушения отношений". Он понял цену конкретных, невероятно дорогих , жизненно необходимых мелочей, которые и были кирпичиками его счастья, его кислородом, его смыслом Он заплатил одной ночью слабости, глупости, предательства за:

Звук смеха Феликса.Того смеха, который мог остановить время и заставить забыть обо всем плохом на свете.
Тепло его объятий. В которых таял любой стресс, любая усталость, любая боль внешнего мира.
Его доверчивый взгляд.Который искал Хёнджина в толпе, который светился при его появлении, который говорил "Ты – мой дом" без слов.
Его беззаботную болтовню.Которая сплетала их миры в один пестрый, теплый ковер, наполняла дом жизнью и уютом.
Его надутые щечки. Этот милый, смешной, бесконечно родной жест, который был чистой, ничем не омраченной радостью для Хёнджина.
Своего Феликса.Того солнечного, жизнерадостного, открытого, бесконечно нежного и доверчивого человека, который любил его всем сердцем.

И этот Феликс – настоящий, живой, полный света и смеха – умер.Не исчез. Не ушел. Умер. Был убит. Убит им, ранее любимым Хёнджином, в ту ночь в гостиничном номере. Убит его признанием. Убит его предательством. И никакие слезы раскаяния, никакие горы "прости", никакие клятвы и мольбы не воскресят его. Это был необратимый конец. Прах от райских птиц, которыми были их любовь, их доверие, их они.

Хёнджин закрыл глаза. В комнате стояла тишина, нарушаемая только тиканьем часов на стене. Но в его собственной голове, в его израненной душе, звучал тот самый, душераздирающий, заглушенный подушкой плач, который он слышал месяц назад через тонкую стену. Он звучал постоянно. Днем и ночью. Навязчивой, бесконечной мелодией его личного ада. Саундтреком к фильму под названием "Как я уничтожил все, что любил". Ад, который он построил своими руками из кирпичей измены и раствора лжи. Ад, в котором ему предстояло существовать. Вечно. Рядом с прекрасной, холодной, недоступной тенью человека, которого он любил больше жизни и которого предал самым низким, самым подлым образом.

Он открыл глаза. Феликс перевернул страницу книги. Медленно. Методично. Он не вздрогнул. Не обернулся. Не бросил даже беглого взгляда в сторону Хёнджина. Его внимание было полностью поглощено текстом, который, Хёнджин знал, был лишь ширмой, защитой от реальности. От него.

Мысль пронеслась, ясная и ледяная, как нож. Никогда больше он не увидит тот свет в его глазах. Никогда больше не услышит его смех. Никогда больше не почувствует его доверчивое прикосновение. Никогда больше не назовет его "своим". Он убил это. Навсегда.

Хёнджин встал. Его ноги были ватными. Он прошел мимо дивана, мимо Феликса, несуществующего в его реальности. Шаг. Другой. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках. Он дошел до окна в гостиной, уперся лбом в холодное стекло. За окном был ноябрь. Серый. Безнадежный. Вечный. Как его вина. Как его одиночество. Как его наказание.

За его спиной, на диване, Феликс перевернул еще одну страницу. Звук был таким тихим, но он разрезал тишину, как нож бумагу. Разрезал последнюю ниточку чего-то, что когда-то называлось надеждой.

Никогда больше.