Бесы

Группа крови — Кино

Приказ отоспаться казался до уморительного смешным. Настолько, что хотелось подорваться с места и поднять руки вверх, призывая целиться стволом пистолета точно в лоб. Тогда Сеченов уж точно уснул бы как младенец. Но, к сожалению, у мужчины не хватило сил даже на то, чтобы произнести хоть слово в ответ. Его небрежно одевают, словно манекен в пыльной подсобке бутика, и укладывают на диван в гостиной, прикрыв неопрятный видок инженера серым кителем. Он бы с удовольствием откинул его, брезгливо отряхивая плечи от этого позора, но озноб взял своё, и Дмитрий лишь сильнее прижал ткань к себе, завернувшись в нее, словно в самое мягкое одеяло. Сеченов уткнулся лбом в спинку дивана, хрипло дыша на зябкие ладони. Его избили, изнасиловали, ему сломили волю, но мерзкое ощущение беспричинного счастья поселилось на подкорке, разъедая любые здравые мысли. Разум отчаянно искал причину такого перевозбуждения, выдавая Дмитрию самые счастливые воспоминания, о которых он уже давно позабыл: получение диплома, рождение внука, заселение в новенькую квартиру. Но всё не то, эти события не имели ни капли веса сейчас, когда его накачали препаратами и подавили всякую волю. Он смутно ощущал, как из него вытекает не то кровь, не то семя этого выродка, пачкая брюки, которые уже вряд ли были такими выглаженными и опрятными как прежде. Волосы небрежно раскинулись по мягкому покрытию дивана, такие же потрёпанные, как и их хозяин...

Сеченов то безвольно проваливался в подобие сна, то молчаливо наблюдал за тем, как по квартире топают кирзовые сапоги. Он точно знал, что эта же обувь выбивала дверь в его квартиру и придавливала его к полу. Он чувствовал это. Взглянуть вверх, в лицеподобные морды, смелости не хватало. Внутри мерзко гноился стыд. Они всё знали, они всё слышали. Никакая дверь не могла спасти от грязных звуков шлепков, от утробного рыка удовольствия, от отчаянных стонов и скулежа. Инженер, словно падшая женщина, которой не оставили выбора, кроме как подчиниться и раздвинуть ноги. Душа будто покрылась кракелюромТрещина красочного слоя или лака в произведении живописи, который трещал и осыпался от любого прикосновения. Собрать её уже не представлялось возможными. Проще было обменять на новую, только вот кто же согласится дать ему её, взамен на старую и несчастную?

В полудрёме молчаливого наблюдателя квартира казалась размазанной, и взгляд цеплялся исключительно за мелкие детали. Вон в коридоре валяется черепок разбитой вазы, покачиваясь, как колыбель, от топота ног. Вон там расплывается мокрый след от луж и снега, оставшийся после нежданных гостей. За окном пролетают озябшие пташки, спасаясь от потемневшего вечернего неба Москвы, в котором то и дело мелькали вражеские самолёты. Как бы Дмитрий не сопротивлялся, взгляд цепляется и за офицера, по-хозяйски усевшегося на стол, на котором только недавно разложил инженера. Штокхаузен важно перебирал бумаги, вероятно с приказами от начальства, даже не обращая внимания на изнеможденного Сеченова. Он переговаривался на родном языке с периодически прибывающими рядовыми в приказном тоне и курил. Неимоверно много курил, иногда не удосуживаясь открывать окно. Всё пропахло мерзким запахом табака и фашистской натуры, которая обвила небольшую квартирку на третьем этаже, словно самая настоящая нечисть. Создавалось непокидающее ощущение того, что мужчина успел скончаться в собственном доме, и теперь его труп медленно остывал. Но нет, кажется, он живее всех живых. Радость медленно растворялась в старом теле, давая место и другим эмоциям: в первую очередь – осознанию. Полному осознанию всего происходящего, с деталями и подробностями. Осознанию и тошноте. Ощущение, что его нутро насильно выворачивали из него, давя на горло. Это мерзкое чувство росло в геометрической прогрессии, почти до смешного волнуя инженера, заполняя любые мысли. Из ниоткуда появляются силы, чтобы подскочить и закрыть рот рукой, иначе и на диван, и на форму выльется полупереваренный завтрак вместе с желудочным соком. Возможно, кусок форменной тряпки только такого и заслуживал, однако стыд и самообладание заставили воздержаться от сего удовольствия. Торопливо откидывая с себя китель, Дмитрий спускает ноги на пол, с трудом находя в себе волю, чтобы встать и, игнорируя слабость, добраться до туалета. Он держится за стены, не давая рвотному рефлексу взять вверх. Рефлекторно сгибаясь пополам, он едва не падает из-за мерзких спазмов, но чувствует крепкое плечо немца. Его удерживают на ногах и торопливо ведут вперёд. Хочет помочь? Вряд ли. Скорее переживает, как бы не сбежал его трофей, что маловероятно из-за всё ещё сторожащих дверь солдат. Рядом с офицером, которого инженер теперь может разглядеть с высоты своего роста, фигура инженера казалась худой и никчёмной. Всё же, вояка напоминал груду мышц. Чего стоили широкие плечи, на которые он, сам того не желая, опирался, или жилистая шея, с расползшейся щетиной.

Сеченов падает на колени, позволяя содержимому желудка вылиться из него с нечеловеческими звуками. Живот скручивало, а во рту повис омерзительный кислый вкус. Инженер обессилено держался за раковину, мечтая не упасть от карусели перед глазами. Теперь его желудок был абсолютно пуст, и с губ лишь стекала лишь густая слюна, которую не без брезгливости пытались смыть потоком холодной воды. Мужчина краем глаза замечает, как тёмная фигура зависла в проходе, наблюдая за мучениями своей жертвы. Сеченов напряженно зажимает рот рукой, словно боясь ещё одного такого приступа или потока матов, стремящегося в сторону душегуба.

— Всего лишь побочный эффект, не стоит так переживать из-за этого.

От хриплого акцента, отражающегося от стен, становится невыносимо душно и тошно. Дмитрий сжимает своё лицо, пытаясь подавить агрессию и шоковое состояние, не видя ничего дальше своего носа. Он монотонно повторял эти слова себе под нос, не веря, что какой-либо человек мог сказать такое. Всего лишь тошнота, всего лишь болеутоляющее, всего-то насилие и подавление воли. Сеченов с омерзением смотрит на офицера, кривит губы и торопливо уходит, толкая его в плечо, чтобы освободить себе путь. Он балластом падает на мягкую софу, игнорируя теперь и неприятный фантомный запах смерти от накидки, и лишних людей в своей квартире. Пока его не тревожат, он может влачить своё существование без препятствий. Но достоин ли он этого после того ужаса? Не может уважающий себя гражданин Советского Союза жить с таким стыдом, поставившим клеймо на всю оставшуюся жизнь.

Час за часом Дмитрий лежал под серым кителем, с омерзением рассматривая погоны на серебряном фоне и теряя счёт времени. В квартире уже загорелась тусклая лампочка, бросавшая на немца жёлтый свет. Под окнами, от которых медленно сочился холод, загудел мотор. Такой необычный для всепоглощающей тишины рёв заставил слегка встрепенуться, словно это был крик смерти, пришедшей за ним. Раньше инженер бы ни капли не удивился ни рёву репродуктора, ни диктору, ни грохоту самолётов и взрывающихся поблизости снарядов. Но вот уже несколько дней в оккупированном городе висела тишина, душившая своим нагнетанием обстановки, а тикающие часы и капающая из крана вода медленно сводили с ума. Поэтому, когда у подъезда сверкнули фары, а по лестницам затопали сапоги, немец приободрился, пряча маузер в кобуру, а сигареты и вещество для людского (а может и животного) растления по широким карманам.

— Собирайся. Возьми с собой инструменты, они тебе пригодятся, немного одежды, у русских всё равно нет вкуса. Verdammt, вставай уже!

С замёрзшего тела стаскивают китель, накидывая его на собственные плечи, и тянут инженера за предплечья в попытке поднять на ноги. Сеченов противится, отдёргивая чужие руки, не позволяя трогать себя. Внутри загорается почти животный инстинкт защиты от источника опасности и боли. Неловко схватившись за ворот собственной рубашки, Дима подаётся назад, чувствуя как в нём разгорается паника. Мысли о том, что фриц наконец покинет его дом отпадают напрочь. Нет, он, может, и уедет, но явно не один.

— Куда собираться? Я никуда с вами не пойду.

Может инженер и не был настолько глуп, чтобы не догадаться, но заторможенное после наркотиков сознание наотрез отказывалось воспринимать тот факт, что его собрались куда-то тащить. Даже обращение на «вы», которое изрядно подбило остатки самолюбия Сеченова, сейчас не смутило.

— Не пойдешь, Täuschen, а поедешь. Тебе не давали выбора. Это приказ сверху, так что тебе не стоит рассчитывать на защиту или альтернативу. С этого момента ты работаешь на Великогерманский Рейх.

Отобрать у СССР главного инженера-оружейника, расстрелять лучших офицеров, захватить кремль — немцы били точно, не проронив ни одну пулю зря. Сердце Сеченова ударяется о хрупкую грудную клетку, пуская трещины по рёбрам. Он едва не падает обратно на диван, когда его тело парализует от страха, придушив этими словами. Почти физически ощущая всю плачевность своего положения, Дима обнимает себя холодными руками, наблюдая за теряющим терпением немцем. Создавалось ощущение, что инженер был в какой-то несмешной постановке в театре, наблюдая за игрой героев со стороны. Только вот ему бы сорваться на бег и спасти своё жалкое тело от безжалостного потока пуль в свою сторону. Но тело наотрез отказывалось двигаться. Даже когда его схватили за воротник, подтолкнув к чемодану с небрежно сброшенными туда вещами, Сеченов не перестаёт отрицательно качать головой, будто у него были альтернативы. Но вот только теперь он теряет любое право выбора, становясь личной зверушкой офицера и начиная служить на благо фюрера. Он тяжело опускается на колени перед своими пожитками, аккуратно раскладывая всё по своим местам. Теперь он мог никуда не торопиться, наоборот, он словно оттягивал время, пока его не начали подгонять грубыми ругательствами. Где-то на подкорке появилось ощущение, что это последний раз, когда он может обойти свою просторную квартиру, запоминая каждую деталь и откладывая её на подкорке памяти. Дмитрий опустил все фотографии, пряча их лица от этого ужаса, словно застывшие на снимках лица могли посмотреть на него с осуждением, как при жизни, вытащил заводные механизмы из часов, запечатляя на них время своего последнего прибывания дома. Теперь он точно был готов ехать на верную смерть, попрощавшись со своим пристанищем.

Сеченов застёгивает чемодан, поднимая его за ручку и смотрит на немца с ожиданием новых приказов словно собачка, едва сдерживая свои эмоции. Видя заскучавшего Михаэля, что всем своим видом показывал, как ему глубоко наплевать на все чувства и переживания своей жертвы, Дмитрий лишь оскорблённо фыркает. Немец — искусный душегуб, цель которого испоганить жизнь всем, кто идёт против него. Напряжение, которое так долго кипело между ними наконец прерывается, когда в комнату входят рядовые, выбрасывая руку к потолку в знак уважения офицера. Его тёмные глаза, в которых отражались сотни убитых душ, смерили душащим равнодушием и прибывших подчинённых, игнорируя их вычурное лизоблюдство.

— Pack seine Sachen in den Kofferraum. Schicken Sie ein Auto als Begleitperson, nicht mehr. Und alarmieren Sie die Menschen an der Grenze.

Грубые армейские руки отнимают сумку с вещами, и инженер по фантомной памяти потянулся вслед за отобранными вещами, боясь, что их утянут так же, как и чертежи. Но когда опустевшие руки стискивают за спиной стальными наручниками он осознаёт, что у него есть проблемы поважнее. Крепкий силуэт за его спиной заломил ему руки, совершенно не почувствовав сопротивления, и подтолкнул вперёд, куда, подавая пример, зашагал и сам. За спиной пристроился Штокхаузен, не давая отступить ни на шаг. В груди забилось новое чувство предвкушения: что на это раз с ним сделают? Куда повезут? Но стоило им выйти в подъезд, как конечности похолодели и задрожали. Сеченов застопорился, не решаясь идти дальше по ступеням, словно подсудимый на эшафоте.

— Куда? — Слабо, жалобно прошептал Дима, чувствуя как острые, словно ножи, пальцы упёрлись под рёбра, толкая вперёд.

— Иди, а то снова трахну. Прочувствуешь всю мою нежность без морфина.

Сеченов всем своим нутром ощутил вновь вернувшуюся тошноту после этих слов, стыдливо опустив голову, и продолжил шагать, боясь вновь услышать влажный шёпот у самого загривка. Он смущённо оглянулся на рядовых, боясь что они услышали и поняли, но те даже не изменились в лице. Пролёт летел за пролётом, будто специально повторяясь и не желая кончаться. Возможно Дмитрию так только показалось, потому что непривыкшие к долгой ходьбе и подкашивающиеся от страха ноги к концу ступенек задрожали, отказываясь нести хозяина дальше, словно у него был выбор. За парадной дверью слышались голоса людей и рёв мотора. Были ли это солдаты вермахта? Может, простые прохожие, заинтересовавшиеся скоплением военных?

Стоило двери раскрыться, как тонкую рубашку продуло ветром, пустив дрожь по плечам. Сердце забилось быстрее, когда у самого подъезда Сеченов увидел Мерседес. Редчайшая модель немецкого производства, которой была удосужена лишь верхушка правительства. Дмитрий выхватывал любую информацию о возможных чертежах этой машины, не мечтая даже издалека мельком увидеть её, но вот она перед ним, сверкает красными флагами и светит фарами, ожидая, когда же сможет тронуться в путь. Явно не в таких обстоятельствах он хотел изучить строение этого чуда прогресса.

Поодаль, стоя по стойке смирно, ждут рядовые, не давая гражданам приблизиться к офицеру. Глядя в худые, измученные лица последних, инженер узнаёт в них своих учеников, соседей, знакомых. Люди кричали ему слова прощания, наблюдая как его ведут под руки. Скорее всего мальчонка, живущий по соседству, растрепал всем о том, что Сеченова нашли немцы и теперь, стоя в темноте, они прощались с последней надеждой вооружения СССР. Это было не «до встречи». Это было твёрдое и бесповоротное «прощай».

Приклонив Дмитрию голову, Михаэль усаживает его на пассажирское сидение и захлопывает дверь. Не только дверь машины, но и дверь к свободе. Он оборачивается, терпеливо ожидая немца, что поведёт авто, в последний раз глядя в окна родного дома. В горле что-то омерзительно сдавило, а глаза защипало от слёз. Но стоило на водительское место опуститься офицеру, как все эмоции забиваются в уголок, боясь показываться. В салоне пахнет горючим и едким спиртом, от которого не спасал даже прохладный воздух, ненадолго заполнивший собой всё окружающее.

Желание сбежать за границу, подло бросив всё на свете, вдруг превращается в соль, оседая в свежих кровоточащих ранах. Своих желаний стоит бояться как огня. Теперь Дмитрий знал это точно. Обида уколола где-то под рёбрами и забилась в висках. Теперь он действительно сбежит из страны, но останется безвольным рабом, скорее всего, до конца своей жизни.

Машина тронулась, минуя фонари, светившие в последние дни особенно тускло и мрачно. Уставившись в бронированное стекло, Сеченов не мог удержать себя от рассматривания детских лиц, которые смотрели на него с неописуемой печалью, словно понимали всю участь мужчины. Он боялся увидеть в их глазах ненависть и осуждение, накалённые за долгие годы войны и ужасно длинные голодные дни в оккупации до предела, но не увидел ни тени предполагаемого, с сожалением прощаясь одними лишь губами. За окном проносились ещё пустые весенние деревья, фантомное напоминание о театре, одинокая луна, которую больше не сопровождали яркие звезды. Они прятались за поднявшейся пылью, туманом и горьким дымом от техники. Инженер тоже с удовольствием бы спрятался, чувствуя себя уязвимым рядом с объектом своих несчастий, который то и дело бросал на него довольный взгляд. Украденное сокровище, которое хотелось лелеять и восхвалять, кажется, не разделяло этого восторга. Перебирая затёкшие пальцы, мужчина показательно отвернулся, игнорируя всё на свете. В том числе и себя. Хотелось громко всхлипнуть и завыть от обиды, но всё, на что хватило Дмитрия — прикрыть глаза, чувствуя невероятную сонливость и фантомную тошноту, которая преследовала его, кажется, только потому, что он находился рядом с фашистом. Подавив бессмысленное желание наброситься на офицера, Сеченов закрыл глаза и провалился в сон под плавные укачивания. Страшно ли было засыпать рядом с немцем? Невообразимо. Но был ли у него другой выход? Выходов не было.

***

Москва терпела неистовую жару уже не первую неделю. Лето началось с того, что всё человечество решили поджарить на асфальте между огромных высоток, пока те, словно муравьишки, прятались по квартирам, купались в водоёмах за городом и желали поскорее убежать в отпуск, чтобы отдохнуть. Дачники ругались, боясь, что их рассада завянет, воспитатели боялись отпускать детей на улицу, словно маленькие воспитанники детского сада могли растаять на солнце, а люди решались высунуться на улицу лишь ранним утром или под вечер, когда температура наконец падала до нормы.

Сеченов возвращался из министерства в приподнятом настроении: с завтрашнего дня в силу вступает его отпуск, а в кармане теплится щедрая премия. Его проект приняли с удивительным радушием, с барского плеча оформив ему вознаграждение за труд на благо Советского союза. Единственное, что беспокоило — это усталость да небольшое удивление: за работой Дмитрий совершенно забылся и не обращал внимание на такие мелочи как картина за окном, а на улице тем временем распушились деревья, бросая тень на каменные дорожки двора. Игнорируя поднявшуюся в засуху пыль, мужчина неторопливо шёл к дому. Не хотелось заходить в душную квартиру и снова видеть эти надоедливые четыре стены. Он опускается на лавочку у самого подъезда и смотрит куда-то пространно вдаль, игнорируя бегающих детей, шум машин и стрекотание кузнечиков в кустах. На улице было невообразимо хорошо: вечерняя прохлада приятными ветерками забиралась под одежду, остужая тело после невыносимой жары. Ветер игрался в уложенных волосах и всё казалось сейчас таким неважным и мелочным, что хотелось беспричинно улыбаться всем на свете.

Привычный скрип тяжёлой двери отвлекает от сонливых мыслей и заставляет поднять голову. Из подъезда выходит семья Нечаевых: Екатерина и Сергей. Мужчина придерживал даме своего сердца дверь, пока та осторожно перебирала ногами, придерживая округлившийся живот. Она счастливо улыбается и непонятно: радуется отступившей духоте или любимому мужу, которой вернулся из командировки к рождению малыша. Она вертит своей рыжей головой и, заприметив Сеченова, активно машет ладошкой, получая в ответ приветствие.

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич!

— Здравствуй, Катюш. Далеко собрались?

Катерину приобнял муж и вместе они двинулись к скамейке на которой сидел Дима. Усадив жену, Сергей закуривает и пожимает руку инженера, как и Нечаева чему-то улыбаясь.

— Вышли малыша выгулять, погода вечером просто прекрасная, а днём ходить невозможно.

Девушка умиротворённо поглаживала животик, а в ладонь её едва ли пинали крохотные ножки ещё не родившегося ребёнка.

— Уже узнали кто будет?

Супруги довольно переглянулись, словно сговорившись раньше о чем-то, и кивнули друг другу.

— Мальчик. Мы уже и имя ему выбрали. Будет Дмитрием Сергеевичем.

Инженер удивлённо улыбается, смеясь в унисон с супругами.

***

Машина с трудом проезжает по дороге, развороченной гусеницами танка, покачиваясь на каждой кочке. За окном сгущаются тучи, цветом напоминая свежую гематому. Они клубятся ближе к северу, быстро набегая на поле, мимо которого проезжают мужчины. Орошенная свинцом земля казалась мёртвой. На ней всё ещё дымилась сломанная техника, вероятно, с ещё живыми солдатами, которых, впрочем, было уже не достать. Где-то в окопе, в братской могиле, были свалены давно остывшие тела, и люди, наверное, никогда не узнают, кто лежит в ней, и не захоронят по сложившимся за много веков традициям. Снег, ещё местами лежавший в городе, тут таял от горячей крови, текущей подобием маленьких ручейков, смешивающейся с капелью и дождями, сменяющими снегопад.

Дмитрий открывает глаза, потирая онемевшее лицо освобождёнными от наручников руками и бросает короткий взгляд влево, туда, где сидел офицер, но неосознанно отчаянно прикрывает глаза, желая вернуться в сладкий сон, который казался самой желанной отдушиной после всего произошедшего. Только вот рациональное мышление вновь возвращается к инженеру и он вспоминает, что сон был с ним наяву, и теперь сознание выдавало его в попытке бороться со стрессом. Катенька через пару недель после этого разговора родила здорового сынишку и действительно назвала его Дмитрием. Сеченов ещё долго будет тискать своего тёзку на руках, соглашаться посидеть с ним, пока Нечаевы отдохнут вдвоём в кинотеатре или останутся на работе допоздна. Он считал его почти своим внуком, балуя его дорогими подарками, разрешал хулиганить и учил выводить ровные линии, с раннего возраста приучая его много чертить. Но случилось горе: едва исполнилось мальчику шесть, как Серёжу забрали на войну. Катя долго плакала, провожая мужа, словно чувствовала, что это последняя их встреча. Видя, как изводится мама, младший Нечаев гладил её по голове и спрашивал у дедушки, когда вернётся папа. Сеченов был готов ответить на любой вопрос, кроме этого, ведь знал, что ответ «наверное никогда» разобьёт малышу сердце. Попав под сокращение, Катенька взвыла, не имея возможности прокормить ни себя, ни ребёнка. Скрипя зубами от гордости и неловкости, она принимала помощь от Дмитрия, который всеми силами старался работать больше, чувствуя теперь ответственность не только за себя, но и за невесту с маленьким ребёнком на руках. Его старания оказались не напрасными: голода они действительно не испытывали да и тёплой одеждой на зиму были обеспечены. Но их настала другая напасть: Нечаев-младший захворал. Мальчишку водили по лучшим докторам Москвы, которых ещё не успели забрать на фронт, Сеченову даже удалось договориться о приёме у главврача в центральной больнице, но всё без толку. Дима увядал на глазах у матери, и в одно зимнее утро, когда Сеченов ещё не успел уйти лечь спать, а руки его были перемазаны серой пылью от точёного карандаша, Екатерина явилась к нему на порог с заплаканными пустыми глазами и новостью: Димы больше нет. Инженер молча успокаивал её, поил водкой, но безутешен тот родитель, что хоронит своего маленького, ещё неокрепшего ребёнка. Она долго смотрела на их с Нечаевым свадебное фото, не в силах даже сухо сообщить в письме любимому мужу о том, что их малыш не дожил до его возвращения. А инженер тем временем организовал похороны, продав дорогие коллекционные часы, чтобы хватило на хороший участок и прочие атрибуты этого ужасного ритуала. Катя отговаривала Дмитрия Сергеевича всеми силами, но он был непреклонен, чувствуя жуткую вину за то, что никак не смог спасти мальчика и чувственное сердце его мамы. Мучаясь неделю между сном и явью, она очнулась перед зеркалом, когда смывала с себя грязь после тяжёлой работы на заводе. Следующая новость от неё ударила сердце Сеченова не меньше, чем все предыдущие. Она собралась уходить на фронт воевать следом за мужем. Её здесь больше не держит сын, а жить на взводе, зная, что ей в любой момент может прийти похоронкаИзвещение о смерти, невозможно. Она решила окончательно, и теперь никакие уговоры не могли на неё подействовать. Уже стоя на перроне, она обнимала Дмитрия как в последний раз и глотала скупые слёзы, боясь показаться слабой. Она больше не хрупкая и невинная, нет. Теперь у неё был непробиваемые доспехи из пережитой боли и несправедливости. Теперь она не Катенька, любящая жена и молодая мама. Теперь она — Екатерина Нечаева, рядовой с позывным «Блесна», солдат пехотных войск и серьёзная боевая единица, не терпящая нежностей.

Дмитрий глотал каждое своё воспоминание с особой болью, боясь представить кого-то из своих родных в одной из подобных братских могил или где-нибудь под грузным танком. Может, он никогда не узнает о судьбе ни одного из них, и шанс встречи уменьшался с каждым метром, который он проезжал на машине, чувствуя себя безвольным рабом. За окном картина становилась всё более и более кровавой. Всё вокруг застыло, словно на снимке или на музейной реконструкции. Будто всё это было не настоящим. По крайней мере, жутко хотелось на это надеяться и тихонько мечтать.

Мерседес заворачивает к небольшому лагерю, представляющему из себя на совесть сделанный блиндажПолевое укрытие от снарядов. с небольшими коридорами, опущенными под землю, представляющими собой окопы, обложенный влажным сеном и ветками, притащенными из ближайшей рощи, да обогреваемый костром у которого днём сидели солдаты красной армии, а ночью запевали песни на ужасный мотив рядовые вермахта. Лагерь был сделан на славу. Даже несмотря на тяжёлые весенние погодные условия, они смогли вычерпать воду и приспособиться к жизни под землёй, греясь у маленьких печек, установленных с большим трудом. Взятые в плен, но не сломленные солдаты завывали песни, укрепляя свой дух, и скалили зубы фашистам, которые только и ждали команды «фас» от вышестоящих, чтобы схватить их и утащить по концлагерям. Пугало ли это солдат СССР? Несомненно, но лучше они лягут в могилу, чем покажут это.

Михаэль выходит из машины, останавливаясь у самого капота. Он пожимает ладонь крепкому мужчине, который по их приезде приосанился, словно барышня перед статным графом. Кажется, Дмитрия весьма позабавило такое лизоблюдство, но он не подал виду, спрятав неуместную улыбку за неуверенным прикусыванием губ. Как же жаль, что бронированные стёкла не пропускали звук, потому что любопытство и желание отвлечь мысли после сна брали вверх. Он хоть и не понял бы ни слова из диалога двух немцев, зато с удовольствием бы прислушался к тихому бормотанию старика в натянутой на бок пилотке, что пристроился сбоку машины и заливал в бак бензин.

Щёлкнула дверь, и по салону пробежал свежий воздух, наполненный чем-то до жути родным и знакомым, в противовес мерзкому дыму от недавно палящих, а ныне пылающих танков. Сеченов поднимает тяжёлый взгляд, полный презрения и затравленности, оглядывая тонкие губы офицера, что растянулись в усмешке. Он опирается на дверцу машины и склоняется над Дмитрием, щуря тёмные глаза, что прожигали насквозь, заставляя смущаться и отворачиваться, лишь бы не чувствовать как тёмные зрачки бродят по лицу.

— Погуляй, подыши воздухом родины, пока есть возможность.

Немец бросает последнюю ехидную улыбку и отходит от авто, растворяясь где-то между толпами людей, словно надоедливый призрак. Одно радует — сейчас он не докучает Сеченову, а значит он и правда может отдохнуть от череды событий и хоть ненадолго забыть о том ужасе, что настиг его вчерашним утром.

Он потерял счёт времени. Весеннее солнце уже успело подняться достаточно высоко, но непривычный после зимнего режима ранний восход сбивал с толку. Мужчина оглядывает незнакомые лица, различая их лишь по цвету формы и особым отличиям: у одного не было глаза, у другого шрам на всё лицо, кто-то сильно хромал, а кто-то перевязан бинтами. На него оборачивались, шептались, кто-то уважительно кивал в знак приветствия. Неужели узнали? Сердце от одной этой мысли забилось быстрее, а внутри что-то вновь начало теплиться. Все его старания прошли не зря, солдаты знали, кто придумал оружие, которое они держали в руках.

Весна была холодной, и Сеченов обнимал себя за плечи в попытке согреться. Он смотрел вдаль, туда, где разрастались деревья, и мечтал, чтобы офицер умер где-нибудь там, вдали от него, и Дмитрий смог вернуться домой, в Москву. Но, к сожалению, он прекрасно понимал, что чуда не произойдёт, а если с Михаэлем что-то и случиться, то за границу его вывезет другой фриц, который окажется не меньшим тираном, это уж точно. Среди них ходило известное всем советским людям правило: ничья – значит общая. В его случае общий.

От мыслей отвлекает женский голос, такой знакомый, тёплый, напоминающий о чём-то хорошем. Его хозяин быстро приближался, судя по мягкой поступи. Диме казалось, что он всё ещё спит и его просто преследует призрак прошлого, но нет. На плечи опустились ладони, а совсем близко к уху прозвучало его имя.

— Дмитрий Сергеевич?

Мужчина оборачивается, словно видя спасение в человеке за своей спиной, и ни капли не ошибается. Перед ним стояла Катя. Её волосы были заплетены в тугие косы, а низ лица закрыт светлым шарфом, пропитанным засохшей кровью. Но глаза... глаза оставались всё такими же ярко-зелёными. В них проглядывалась стойкость и взявшаяся откуда-то смиренность. Словно она прожила долгую и тяжёлую жизнь и сейчас была на волоске от смерти, но ничуть не боялась, ведь давно была готова к такой участи. Платок сползает с девичьих губ, обнажая уродливый шрам, рассекающий её улыбку. Но даже сквозь грязь и кровь она оставалась невероятной красавицей, и никакие ранения не портили её прекрасного лица. Её окрепшее тело прижалось к Сеченову в объятьях, делясь теплом еще совсем юного для войны сердца. В глазах застыли слёзы счастья от осознания, что она жива и здорова. Мир невероятно тесен. И это радовало. Ладони кольнули звёзды, когда Дмитрий по-отцовски нежно положил их на плечи девушки. На зелёных погонах красовались крупная золотая звезда между двух красных полос. С рядового дослужиться до майора за три года было весомо и уважаемо.

— Катенька, дочка моя, как же я рад тебя видеть, не представляешь.

Дмитрий смахивает слёзы с её щек, чувствуя как горела её кожа от прилившей крови. Она снимает с себя пилотку, прижимая забинтованной рукой её к свой груди.

— Мне сержант сказал, что немец приехал с каким-то русским мужчиной. А медсёстры шептались, что фриц этот из Москвы инженера везёт к себе на родину. Я сразу про вас подумала. Кто же им ещё может понадобиться, кроме как великий Сеченов?

Её улыбка чуть спала, когда она увидела во впалых глазах панику и отчаяние. Дмитрий закусывает губу до жгучей боли и опускает веки, ощущая как ресницы щекочут бледную кожу. Неужели слухи дошли так быстро? О чём они ещё знают? Неужели его позор распространился на всю страну?

— Откуда? Откуда они это знают?

Екатерина пару раз непонимающе хлопнула глазами, но тут же опомнилась, возвращая былую серьёзность и кивнула в сторону солдат в серой форме, на плечах которых висели увесистые автоматы.

— Чижикам этим приказали встречать обергру... — запнулась девушка, — генерала их в общем. Ну, а наши услышали и всем рассказали. А потом ещё оказалось, что он не один едет, а с «ценным грузом». У нас все солдаты хотели вам спасибо сказать. Автоматы ваши просто чудо прогресса, только вот не спасли они нас. Сидим теперь, как мученики на цепи, ждём приказ.

Нечаева махнула головой, оглядываясь по сторонам, рискуя быть услышанной, но, кажется, их разговор не был интересен другим. Кажется, не был он интересен и Диме, потому что тот перестал слушать после слов о «грузе». Так мерзко его ещё не называли. Когда-то уважаемый человек теперь был вещью личного пользования.

— Дмитрий Сергеевич, вас хоть не мучили?

Сеченов замирает в унисон со своим сердцем, не решаясь даже вдохнуть. Он поджимает губы и с усилием их кусает так, что бледная кожа тут же розовеет. Инженер потирает запястья на которых остались следы от наручников, фантомно напоминавших о его мучениях. Дмитрий поднимает глаза на девушку, которая, кажется, спрашивала серьёзно. Страх и стыд собираются в единую толстую нить, образуют канат гнева, скрутивший шею инженера, не позволяющий ему дышать и даже говорить. Он поражённо выдаёт лишь короткую усмешку, которая предвещала скорую истерику. В мыслях проносится волна негодования, воспоминаний о мерзком рыле, которое нависало над ним, насилуя и издеваясь, пока он был не в силах даже соображать. Задыхаясь от эмоций, он отворачивается, игнорируя непонимание в глазах Катеньки. Она действительно стала сильнее телом и духом, возмужала, но так и не научилась распознавать человеческие эмоции.

— Со мной всё в порядке, ведь я жив, всё ещё могу стоять на ногах и творить.

Дмитрий не расскажет о том, что живая оболочка его тела понесла серьёзные травмы, а внутреннее дитя громко рыдало, прося защитить его от этого ужасного мира, закрыть уши и глаза, чтобы не слышать выстрелы и не видеть серые кители. Он не расскажет, что стоит на ногах из последних сил. Его мучила жажда и боль, которая после отступившего обезболивающего эффекта расползлась с особенной силой. Он не расскажет о том, что творить ему придётся теперь для войск вермахта и СС под дулом пистолета, забыв о воле, родине и совести. Теперь фашисты будут держать автоматы, созданные тем же инженером, что и принёс смерть их братьям, отцам и сыновьям. Сеченов не рискнёт даже упомянуть, что с ним совсем всё не в порядке, что он стыдится всего своего нутра, что хотел бы броситься под колёса танка, только трусость не позволяла даже подумать о том, чтобы пойти против своей судьбы, которая подставила к его виску маузер и вела в неизвестном направлении.

Душу словно обожгло кипятком, когда на глазах заблестели слёзы, а Катерина положила свой острый подбородок на плечо мужчины, не в силах оказать поддержку словами. Она, как ангел-хранитель, молча наблюдала за судьбой подопечного, чувствуя как руки за её спиной связаны ветвями шиповника, и даже если бы очень захотела помочь, то не смогла бы.

— Дмитрий Сергеевич, не помогайте немцам, прошу вас.

Внезапная просьба Нечаевой сбивает с толку. Сеченов хмурит брови, оборачиваясь на девушку и смотрит на неё, требуя объяснений. Голова начала кружиться от перенапряжения и теперь, когда в ней полились неприрываемые размышления о словах Екатерины, она стала неимоверно тяжёлой и едва не упала под ноги своего хозяина. Он на секунду представил, как его сажают за стол перед пустым листом инженерной бумаги и приказывают в сжатые сроки улучшить вооружение солдат, а Дмитрий даёт твёрдый и однозначный отказ. Тут же следующая картина: его мучают, срезают губы бритвой, вырывают ногти, ломают кости, заставляя работать, а за неповиновение бьют головой об стол и все чертежи покрываются кровью, сочащейся из разбитого носа. Кульминацией служат мысли о скоропостижной смерти и скромненькой могиле за пределами родины.

— Дмитрий Сергеевич, они перебьют нас с вашим оружием. Как вы можете предавать родину? Как вам не стыдно?

Сеченов отводит взгляд, всерьёз задумываясь о словах Катеньки. Действительно, почему ему не стыдно? А почему не стыдно родине, которая вот так просто отдала инженера на растерзание душегуба и выпустила за границу? Почему позволила сделать с ним то, что теперь понемногу съедает его изнутри и отдаёт жгучей болью? Почему он должен жертвовать собой, когда ему не попытались помочь, оставив в той квартире собирать свою душу по частям, словно ничего и не произошло? Дмитрий встряхнул головой, но мысли плотно засели в его черепе, пожирая любые упоминания о воспитании, патриотизме и совести. Лицо обожгла ярость, согревая его замёрзшее тело. Это им должно быть стыдно за то, что с ним произошло, и за то, что он будет работать на фашистов. Пусть они теперь страдают, пока он будет получать жалование, пусть и от другого государства.

Мужчина смерил Екатерину взглядом, чувствуя, как в нём переменились эмоции, отношение к окружающим. Все мысли заполонила злость, источник которой он никак не мог нащупать и понять, что же злило его больше всего.

— И что же ты предлагаешь мне, Кать? Умереть в концлагере? Может лучше сразу застрелиться, не мучиться?

Девушка решительно хмурит брови, а бледные губы вытягиваются в тонкую нить. Она скрестила руки на груди, а шрам на лице, казалось, затмил всю её природную красоту, выделился и покраснел. Она возмущённо выдохнула, смерив собеседника тяжёлым взглядом.

— Да лучше умереть, чем работать на этих свиней! Я бы и сама пустила вам пулю в лоб, лишь бы не позволить им добраться до лучшего оружия. Жаль только оружие у нас изъяли.

Сердце пропускает удар, а затем начинает колотиться с бешеной силой, вызывая пульсацию в висках и дрожь в руках. Дмитрий отпрянул, словно Нечаева и вправду направила на него пистолет. Он шумно выдыхает, смотря на девушку новыми глазами, с которых стянули розовые линзы очков, и поражённо замечает в ней отвратительные черты лица, которые были, кажется, даже хуже чем у офицера, который вывернул его душу наизнанку. Ресницы дрогнули и закрылись, пряча от хозяина весь ужас, что окружал его.

— Не ожидал я от тебя такого, Кать... Нам лучше прекратить этот разговор.

Мужчина выставляет руки перед собой, закрываясь от опасности и игнорируя стервозный взгляд Екатерины. Он отступает назад, стараясь сбежать, словно ему угрожала неминуемая опасность. Игнорируя любые взгляды в свою сторону, Сеченов возвращается к Мерседесу и терпеливо ждёт возвращения Михаэля, ведь он единственный мог бы увезти его от этого ужаса и спасти от той агрессии, что его окружала. Ну, или заменить её на свою наглую ухмылку, которая была сейчас безопаснее родного Катиного лица, и лучше он будет гордо молчать в ответ на мерзкие замечания немца, чем спорить с Нечаевой, о том, достоин ли сам Дмитрий жизни.

От костра клубился дым, тучами поднимаясь к хмурому небу. По лагерю шныряют красноармейцы, вяло переговариваясь, не желая быть услышанными кем-то. Над головами пролетают редкие птицы, стремящиеся вернуться в сгоревший лес после зимовки. Но каково было их удивление, когда былые места превратились в поваленный танками, безобразный, увядающий лес, вынуждающий искать лучшее место для гнёзд. Может, когда-нибудь и у Сеченова будет возможность вернуться домой, но вместо квартиры он обнаружит лишь разобранный до фундамента дом? От мыслей, не придающих ни капли уверенности, отвлекает хриплый голос.

— Меня ждёшь, Mein lieber? — Звучит где-то совсем над ухом, но на удивление не вызывает ни капли отвращения, лишь мелкую дрожь от неожиданности.

— Поехали уже отсюда. По-видимому, мне здесь не то, чтобы рады. — нервный тон прячут за безразличием и отворачиваются.

Немец едва ли обращает внимание на слова, стараясь заглянуть в глаза, что инженер старательно отводит, но сдаётся. Он открывает дверь пассажирского места, позволяя Сеченову нырнуть внутрь, как в золотую клетку, что тут же захлопнулась, стоило ему присесть, ограждая его от холодного ветра и запаха трупов, которые так и не позволили вытащить и похоронить в общей могиле. Но, если посудить, то пленным и так давали достаточно воли, ведь они могли перемещаться по лагерю без внимательного надзора; их не морили голодом, судя по бодрому шагу рядовых, и давали свободно доживать свои дни, развлекая себя песнями.

Штокхаузен задерживается снаружи, вступая в диалог с младшим по званию офицером, что Сеченов понял по количеству звёзд на погонах. Тот бросил римский салют, приветствуя старшину и завязывая диалог. По безэмоциональному лицу можно было догадаться, что тот отчитывается за что-то, но разобрать незнакомый язык через бронированное стекло просто невозможно. Да и не хочется. Зато Дмитрий видит, как к машине начинают подходить красноармейцы и немцы. Они толпились в разных сторонах, боясь даже приблизиться к друг другу, словно каждый остерегался заражения мотивами врага. Солдаты СС выстроились, встав по стойке «смирно», провожая офицера на их родину. Красноармейцы же затянули песню, слова которой мужчина не мог различить до тех пор, пока соседняя дверца на время не приоткрылась и на водительское кресло не уселся Михаэль. Рядовые, медсёстры, офицеры затянули уже привычную и знакомую «смуглянку», словно нарочно ей провожая инженера в последний путь.

Внутри всё неприятно сжалось, выдавливая из мужчины слёзы, которые он старательно прячет, не желая показывать свою слабость, но завывание целой роты, которая вряд ли знала его, но точно помнила, с чьей помощью ей досталось оружие, вызывало в нём непередаваемые эмоции. Даже Катя, которая нелестно отозвалась о судьбе Дмитрия, присутствовала и смотрела прямо в его лицо, словно старалась запечатлеть его в своей памяти.

Машина отъезжает от лагеря, скрываясь в запутанных дорогах, оставляя людей позади. В окнах проносятся поваленные деревья, голые кустарники, но Сеченов смотрит не на них, а словно сквозь, желая разглядеть что-то поинтереснее в попытке отвлечься от мыслей. Мерседес набирает скорость, а мысли Дмитрия приобретают больший оборот. В памяти всплывает то, как его провожали из Москвы, и внутри вновь загорается ярость. Какой же стыд! Он словно брошенка, которую насильно потащили под венец, и каждый считал своим долгом выказать своё соболезнование, будто оно могло спасти его из лап немца или хотя бы облегчить причинённую боль. Но нет, ни одно мнение, ни один совет не могли ему помочь в этой безвыходной ситуации, и оставалось лишь смириться и покорно склонить голову, словно на неё примеряли тяжёлую фату. Тошнота от подобного сравнения, от злости на Катю и того соседского мальчишку, что рассказал соседям о том, что в квартире Сеченова копошились немцы, от всего позора, который вряд ли смоется, повисла в желудке необратимым в нити клубком ненависти. Он мог смириться со всем, но не с обидой, что принесли ему люди всего-то за сутки, переломав его самообладание и спокойствие.

Особенно сильно гноилась обида на мальчишку. Кажется, его звали Ванюшей. Но было ли важно его имя, если таких мерзких детей как он было полным полно? Сеченов точно помнил года, когда ему пришлось преподавать в школе черчение. Кто-то из детей, нарочно издеваясь, раздражал его до такой степени, что он, не жалея красных чернил, выводил в журнале единицы, порой излишне громко ругая их и отправляя к директору. Будь его воля, он бы вернул воспитание его молодости, когда за подобные выходки их пороли розгами, ставили коленями на горох и таскали за волосы по коридорам гимназии. Приличные люди вроде самого Сеченова не знали их тягот, а некоторым из самых отвратительных его учеников это насилие пошло бы на пользу. Может, и этот Ванюша заслужил подобного наказания, чтобы не носил слухи как сердобольная бабка, позоря Дмитрия прям перед его отъездом, оставляя неприятный отпечаток на его репутации. На том немногом, что все еще принадлежало ему.

Тут же вспомнилась Екатерина, которая, кажется, тоже запомнила мужчину в далеко не лучшем свете. Её злые глаза точно будут сниться инженеру в кошмарах, как напоминание о его неправильном выборе и трусости, что не позволила ему свести счёты с жизнью и, как порядочному гражданину Советского Союза сделать всё, чтобы не позволить фашистам топтать родную землю. Но нет у них ничего, кроме слепых глаз, что смотрели на всё, что не соответствовало привычной глазу серости, как на грязь, у которой не было шанса на жизнь.

Авто плавно покачивалось на кочках, напоминая люльку и плавно усыпляло Сеченова, который был вовсе не против провалиться в сон, лишь бы не мучить себя мерзкими мыслями и воспоминаниями, что вызывали лишь стыд и чувство вины.

***

Огромный зал шуршал хлопковыми платьями молодых и не очень дам, которые вальяжно прохаживались по дорогому ковролину за руку с кавалерами. Мужчины держались достойно, сверкая орденами на кителе, и важно кивали головой при виде знакомого. Живые свежие цветы блестели от росы прохладного утра, отражая весь цвет празднества на своих лепестках. Множество бутылок шампанского покрылось испариной, нагревшись на лучах солнца, и ждало своего часа, чтобы вытолкнуть затыкавшие их пробки и пустить пышную пену в хрустальные бокалы. Музыканты развлекали гостей плавной мелодией, чинно обмениваясь улыбками с одинокими барышнями. Всё это стоило неимоверных денег, которые достать мог явно не каждый, но у хозяина этого праздника деньги точно водились. Как и у гостей, впрочем: столы ломились от щедрых подарков, украшений, фарфора, свёртков дорогой ткани. Но какой же был повод? Свадьба. Празднество, на котором два сердца соединялись в единую семью и теперь были самостоятельной ячейкой общества. Невероятно радостное событие, на котором разрешалось плакать разве что невесте вдали от всех гостей, родителей, подруг, а в особенности подальше от нелюбимого жениха.

Сеченов смотрит на всё это, словно он был за кадром. На него не смотрели ни музыканты, ни гости, ни молодожёны, коих он никак не мог разглядеть среди толпы людей, в чьих лицах он иногда узнавал знакомых. Он был призраком, которого не хотели замечать в упор, а Дмитрий и не предпринимал попытки привлечь к себе внимание. Он вертит головой, чувствуя в воздухе запах цветущих садов поблизости, бензин от автомобилей на которых приехали гости, сладости на праздничных столах. Ему удивительно спокойно здесь, хорошо среди людей, некоторые из которых казались ему знакомыми и он совершенно не хочет уходить, разрушать эту идиллию. На блюде перед ним аппетитная пища, от которой в нос бил запах чего-то мясного и пряного, словно блюдо только-только сняли с огня и подали гостям. Слюна приятно перекатилась по языку, но инженер так и не решился прикоснуться к еде, словно что-то внутри остановило его.

Его голова едва поворачивается вправо, и взгляд натыкается на лицо, что пускает трещины по спокойствию, навевая невероятную панику, желание бежать и прятаться, сдерживая нервозные вопли. В висках забился пульс, словно по ним били тяжёлой кувалдой, а желание прекратить этот праздник жизни начало расти с невиданной скоростью. Рядом сидел офицер в чёрном презентабельном костюме, сшитом по последней моде, и невообразимо добродушно улыбался. Не было на его лице ни напряжения, ни мерзкой ухмылки, ни хмурого взгляда. Он выглядел счастливым, но что-то в нём заведомо пугало; Дмитрий знал, что от него стоило ожидать опасности.

Он хотел было сбежать, но запутался в юбках, что пышным шлейфом обрамляли его тело. Кружева лежали на нескольких слоях фатина и подкладов из шёлка, сдавливая ноги подобно прочным верёвкам. Всё это великолепие было неотразимым и хорошо бы смотрелось на миловидной девушке, но Сеченов выглядел нелепо, грязно и по-блядски смешно. Он с отвращением поднимается, пытаясь стащить с себя всю эту нелепость, рвёт многочисленные слои юбки, что всё никак не хотели заканчиваться. Тонкие коварные нити полосили по его ладоням, под напором прорезая кожу и впивались в запястья, словно острые зубья капкана. Белые слои свадебного наряда покрылись багровыми пятнами от крови, щедро стекающей с ладоней и уродливо пропитывались всё глубже и глубже. Дмитрий отрывается от терзания платья, которое уже превратилось в лохмотья, и поднимает взгляд на зал. Просторная беседка превратилась в темницу с ржавыми прутьями, меж которых валил вонючий дым. Гости, что момент назад вальяжно прохаживались вдоль цветочных украшений, сейчас лежали на земле, визжа и дёргая свиным пятаком. Их грязно-розовые тела были обмотаны лоскутами ткани, что когда-то были великолепными нарядами. Ткань стягивала их жирные грязные шеи, разрывая их, словно лозы, и из трещин в плоти высыпались опарыши. На столах между сгнивших объедков и мерзких роящихся в гнили червях были разбросаны шипастые ветви, что были в зачарованных глазах инженера великолепными цветками.

На лице появилась испарина, а в ушах загоготало от визга, окружившего Сеченова со всех сторон. Казалось, что перепонки сейчас лопнут и по лицу потекут красные струйки крови. Мужчина морщится, пытается закрыться от этого ужаса, но перед лицом возникает крепкий силуэт немца, что смотрит на этот макабрТанец смерти как на должное, словно он уже давно привык к такой картине, и она ему даже нравится. Его ладони, пахнущие горьким табаком и чем-то маслянистым, накрывают лицо Сеченова, скрывая его от окружения, словно что-то драгоценное. Инженер точно знал, что эта темнота, когда рядом офицер, куда страшнее гнилого хрючева, что их окружало и дёргает головой назад, словно это могло его спасти. Голова закружилась, и звуки затихли, словно их и не было.

***

Тело вздрагивает с такой силой, словно его хорошенько тряхнули за плечи. По спине растекается неприятная слабость от резкого пробуждения, заставляющая выдохнуть из последних сил. Сеченов оттягивает горловину своей рубашки, пытаясь добыть себе больше воздуха, но голова отчего-то закружилась ещё больше. Мужчина крутит головой, чувствуя как холодные конечности зябко подрагивают и лениво их потирает. Кажется, проспал он не так долго, но машина проехала весомое расстояние, отделяемое их от ближайшего лагеря. Его колени были прикрыты кителем, подобно одеялу, словно в попытке проявить заботу. У Дмитрия этот жест вызвал злую, измученную улыбку, которая вполне говорила за него: «А не пошёл бы ты, немчура?» Несмотря на это, куртку он не убрал, подтягивая к себе согревающую ткань ещё ближе. Гордость дело второстепенное, когда холод забирал в свои объятия даже в машине.

Редкий лес вновь сменился просторными полями, вдалеке от которых виднелись поселения, деревушки. Инженер старался не присматриваться, боялся, что разглядит сгоревшие крыши, разрушенные до основания постройки и ямы от взрывов сброшенных с истребителей бомб. Следом стали появляться высокие заборы, обвитые колючей проволокой, и низкие здания, похожие на ангары. Дмитрий нахмурился, бегло пройдясь взглядом по немцу, который, кажется, не поменялся в лице ни при пробуждении Сеченова, ни при виде странных построек, ни сейчас, когда его рассматривали с таким сомнением.

— Что это за место? — Хриплый, нерешительный тон выдаёт всё волнение инженера с потрохами.

Офицер молчит пару секунд, глядя на предмет интереса Дмитрия как на что-то неважное, словно маленькое дитя спросило у родителя очевидную вещь.

— Концлагерь для преступников. — нагло врёт мужчина, сам не зная зачем, ведь даже если бы инженер узнал правду, то его мнение было бы ничтожным.

Сеченов с сомнением переваривает ответ в своих мыслях, но не возражает. Да, он прекрасно слышал, что творилось на оккупированных территориях, что случалось с людьми, попавшими в заложники. Но то были лишь слухи, мелкие заметки в газетах и отчёты разведки. И эти предрассудки явно не стоили того, чтобы вступать в спор с тем, кто мог усугубить и без того тяжёлое состояние Дмитрия и добавить ему боли, что и без того мучила его.

Инженер вновь замолкает, долго смотря вдаль, словно надеется увидеть там что-то, что могло бы его успокоить. Чем дальше они ехали, тем больше нарастала паника и страх за свою судьбу. В попытке рефлексировать, Сеченов обращает взгляд к мучителю, неторопливо разглядывая его удивительно мягкие черты лица. Нелепо сведённые к переносице глаза, нос с сильным, словно неправильным, изгибом, вытянутое лицо, чернильные кудри. Если задуматься, он не похож на других солдат внешне. Он совсем другой, даже если отбросить внешние признаки, он вёл себя по другому. Другая мимика, повадки, даже в самых мельчайших деталях Дмитрий видел подвох и притворство. В нём появилась смелость, — и откуда только, Дим? — которую он встретил с явным сомнением, даже своим воспалённым разумом понимая, что это не лучшая идея в его жизни.

— Ты немец? — Вопрос звучит невинно, почти глупо, но Сеченов желает получить на него честный ответ, словно тот мог перевернуть его картину мира.

Машину заливает хриплый смех, напоминающий крик старой вороны. Невероятно чёрной, гордой и злой на всех вороны. Дмитрию становится до жути неуютно от этого смеха, который возвращал его в гостиную, тыча носом в главный позор его жизни. Он неловко отворачивается и покусывает губу на которой запеклась кровь, ожидая, когда же эта птичья какофония закончится. Внезапно мужчина вбирает воздух своим кривым носом и замолкает.

— Нет.

Ответ прогремел настолько неожиданно, насколько только мог. Он был неожиданным, но вполне обоснованным, если подвести все размышления Дмитрия под одну черту. В голове снова появляется волна размышлений. В войсках СС было крайне мало немцев и преобладали иностранные солдаты, которых собирали с оккупированных территорий. Вдруг промелькнула страшная фантазия о том, что Сергея тоже могли завербовать в войска фашистов, и от этого стало почти физически плохо. Даже смешно становится от осознания того, что Дмитрию и без того плохо, а он добивает себя подобными мыслями. Так и хочется спросить у себя: ну что, чего ты добиваешься?

Кажется, у Михаэля проблемы были посерьёзнее Диминых. Он то и дело заглядывал в зеркало заднего вида и нервно стучал по рулю пальцами, постепенно сбрасывая скорость. Грузовик с рядовыми солдатами, что сопровождал их весь путь, начал заметно замедляться, а в глазах водителя появилась паника. Резкий стук мотора сзади, и грузовик резко тормозит. Следом за ним тормозит и Мерседес под голос тихо чертыхающегося офицера. Он выходит из машины и Сеченову остаётся лишь подглядывать за всем через окно.

У грузовика открывают капот, заглядывая внутрь. Дым, сочившийся из-под крышки теперь летит в лица солдат, что пытались выяснить причину поломки. Предположительно механик запустил руки к деталям, копаясь в сложном устройстве машины. В какой-то момент он выдернул руку, прижимая её к груди, шипя от боли. Штокхаузен, стоявший рядом, с сомнением глянул на красную от ожога руку неосторожного мужчины и вздохнул подобно родителю, чей ребёнок получил рану. Короткий крик и из машины выбирается щупленькая медсестра. Её волосы были аккуратно убраны назад, а в подрагивающих руках она держала тёмную сумку с красным крестом. Молодая, наверное только закончившая медицинский девушка брезгливо осматривает ожог и морщится, когда на повреждённой коже начинает сочиться сукровица. Офицер хмурится и забирает из хрупких рук медсестры бинт, не забыв её отругать. Дмитрий наблюдает, как немец с неотразимой ловкостью бинтует рану солдата; скорости движений могли позавидовать даже медсёстры с большим стажем. Можно было объяснить это тем, что в бою не всегда получалось дождаться помощи и надо было спасать себя самому, но почему-то у инженера появляются смутные сомнения на этот счёт. Ремонтом авто занимаются два других солдата под чутким руководством механика, и офицер решает оставить это на их плечи, вернувшись в авто.

Едва они с Сеченовым пересеклись взглядами, как фриц отвернулся, доставая пачку табака и хлопая по карманам в поисках огня. Дмитрию уже всё равно. Если судить из его наблюдений, то они застряли тут надолго и теперь всё, о чём он может мечтать — это снова уснуть и покинуть хоть ненадолго эту мерзкую реальность. Снова хотелось видеть во сне его милую Катеньку, что улыбалась ему, прижимая грудничка к себе, а не желала его смерти всем своим девичьим сердцем. Увидеть во сне свободу и шумный праздник, который не превращается в его личный ад. От подобных мечт отрывает голос фрица, что сейчас вывел Сеченова из транса и заставил вздрогнуть от неожиданности.

— Поищи зажигалку в бардачке, mein Schatzмилый мой.

Сеченов поднимает голову и смотрит на немца под каким-то новым углом. Вот он — причина его страданий, кошмаров и боли. Из-за него он сейчас вынужден забыть всё своё прошлое и перестать думать о счастливом будущем. Но если задуматься, он ведь не виноват в войне. Нет, он, конечно, вёл сейчас армию под своим руководством, но явно не стоял во главе всего этого ужаса, что звался фашизмом. Он лишь один из тех, кто выполняет указы, не более. Может, если бы не война, он бы никогда не стал таким человеком, какой он сейчас? Может, у него была бы счастливая семья? Как бы то ни было, стоило вернуться в реальность. Он тот, кто он есть. Он душегуб и больной извращенец, которого стоило бы спрятать от людей. Ах, да, зажигалка.

Дмитрий торопливо роется в бардачке, что сполна оправдывал своё название разнообразным хламом разного сорта, и находит среди прочего медный цилиндр с гравировкой орла люфтваффе. Он проводит пальцем по ребристому колёсику, с коротким «чирк» поднимая вверх небольшой огонёк. Кончик сигареты тлел, пока хозяин вдыхал ядовитый дым, сверкая тусклым светом в тени весеннего дневного солнца. Офицер щурится от удовольствия и наклоняется к рукам Дмитрия, скользя по костяшкам тонким носом, напоследок мазнув по кончикам пальцев холодными губами. Сеченов едва позволяет себе на секунду замешкаться, подавляя шок и желание закричать от эмоций, что бурно в нём смешались, но отдёргивает руку, брезгливо махнув ей в сторону Михаэля, словно в молчаливой просьбе больше в жизни так не делать. Его смутило в этом действии всё: начиная с выражения лица фрица и заканчивая всей нелепостью этой ситуации. Он же не кисейная барышня в конце концов!

Их неловкое, до смешного мерзкое молчание, прерывается рёвом мотора в грузовике позади. Кажется, его удалось починить и привести в норму. Теперь оба выдыхают с облегчением от осознания того, что им не придётся терпеть друг друга в этом крохотном пространстве на пару часов больше. Хоть в чём-то они обоюдно согласны.

Машина трогается с места под довольное рычание мотора, и Дмитрий снова зарывается в свои мысли. Если он не может уснуть и спрятаться от стыда в грёзах, то уж лучше он будет развлекать себя своими воспоминаниями. На одно из таких его наталкивает большое поле, что ещё не успели засадить и даже вспахать, позволяя земле растаять. Когда-то всего этого не было. После революции люди голодали несколько лет, прежде чем партия смогла наладить производство пищи и позволить гражданам своей страны не питаться чем попало.

***

В ход шло всё подряд: редька, капуста, крапива. Люди делали хлеб из переработанной ботвы, получали талоны на сахар, которых зачастую не хватало. Супы представляли собой скорее отвар из трав. А на улице стало умирать всё больше голодающих, что не могли прокормить себя и детей.

Дмитрию повезло больше — мама выращивала за городом множество овощей и консервировала их, а служба отца в департаменте давала крохотный шанс получить хоть что-то съестное, как любили говорить, «по блату». Да и не то, чтобы его волновал этот вопрос. Ему шестнадцать лет и всё, что он видит — это куча учебников с разнообразным материалом, но при прочтении каждого он понимал: ему до тошноты мало и он хочет ещё. Жадный до знаний и всего нового, он готов был поселиться в библиотеке, зарывая свою комнату под вырезками из газет про новые открытия. Особенный трепет в нём вызывали заметки об открытиях в области оружия. Он с придыханием перечитывал каждую строку, где-то в глубине души завидуя и мечтая, чтобы на месте имени автора стояло его имя. И всё равно, что он заметно схуднул, главное, что теперь его страну ждало другое будущее и совершенно новые высоты. Он хотел в это верить всей душой, и молодое сердце билось чаще при этих мыслях.

Утром он выскользнул из постели и миновал кухню, на которой сидели родители. Знал, что ничего хорошего он из их разговоров явно не услышит. Те вечно говорили о двух вещах: проблемах с едой и проблемах у власти. Если первое юноша понять был в состоянии, ведь порой желудок скручивало так, что хотелось выть, то второе было ему до одури странным и смешным. Разве плохо то, что свергли царскую семью? Если их свергли, значит так было нужно и правильно. Ему нравились лозунги о братстве и товариществе, и порой он и сам повторял их себе под нос, скандируя крики людей на улице. Слушать жалобы родни на всё подряд юное тело отказывалось, поэтому решение выскользнуть на балкон осталось единственным правильным. Ему нравилось на балконе, там было тепло в солнечные дни, часто своим оперением хвастались птички на деревьях поблизости, и мир казался ему таким прекрасным и просторным. В столовой пожилая домохозяйка, которую он в детстве называл няней, накрывала на стол, спеша подать горячий завтрак из того, что удалось раздобыть: немного горячей каши без масла, да яблоки из маминого сада, что она с гордостью собирала каждый сезон. Дома пахло сладкими духами матушки, которые она получила в подарок на свою свадьбу, свежей едой от которой текли слюни, и мирным утром. Хотелось запомнить это удивительное спокойствие и спрятать его глубоко в сердце, чтобы оно из раза в раз повторялось и радовало Диму, особенно когда на улице снова раздавались крики и выстрелы, а мама тихо плакала и боязливо выглядывала в окно, словно один её нежный взгляд мог смутить вояк и заставить их опустить оружие перед женщиной.

Дима любил своих родителей, но папа лишь изредка был приветливым и улыбался своему ребёнку, а мама зачастую была чересчур чувствительна и труслива, словно любое незначительное событие могло ранить её глубоко в сердце. Дмитрий любил и свою страну, но, к сожалению, она была порой весьма жестока со своими гражданами и приносила немыслимую боль.

***

Любил ли Сеченов свою родину сейчас, держа в руках осколки своего разбитого сердца? Наверное...