Бесы

Бесы - МАМА RUSSIA

На голову давит титановое небо, куполом закрывшее Москву от белого света. Крики детей и матерей, прятавших их за своей спиной от пронырливых вояк, походили на сирены. Они долетали даже до заветного третьего этажа, на котором прятался инженер. Чёрный смог то тут, то там поднимался от домов, которые поджигали в попытке отыскать все спрятанные за муляжами, важные здания. Кремль нашли сразу. Не составило труда отыскать церкви, купола которых покрасили чёрным, и осквернить каждую икону их ничтожными фашистскими руками. Его сердце болело за театр. Настолько красивое, изящное, обладающее душой здание похоронили под его собственными колоннами, носившими когда-то всё великолепие русской архитектуры. Теперь по этому величеству бесстыдно топтались, заминая пепел сапогами, в попытках сбежать от свистящих над головой пуль. Как бы город не маскировали, при появлении в нем немчуры все всплывало как на ладони. Не помогали ни баррикады, защищавшие столицу со стороны наступления, ни многочисленная армия, ни наработки Сеченова. Их души несли вечную вину перед родиной, по которой теперь шагали немцы, осыпая землю свинцом и обливая её кровью невинных граждан. На сером небе в контраст ему вьётся красный флаг. Нет, далеко не советский. Свастика в сердцевине словно издевательски обнажала острые углы, раня каждое сердце и присыпая сверху порохом. Эта война неизбежно проиграна.   

Дмитрий любил свою родину. По-настоящему любил, со всеми идеологиями, нелепыми порядками и подачками в виде сахарных косточек за все самые лучшие разработки. Возможно, и профессию он себе выбрал из побуждения помогать родине, обеспечив её качественными разработками. Только вот если раньше за каждую наработку с подробными чертежами он получал неплохое жалованье и беспрестанную поставку питания, то сейчас за его голову готовы отдать тысячи, если не сотни тысяч рейхсмарокВалюта нацисткой германии. 1 рейхсмарка +- 31,99 рубля на сегодняшний день. Неожиданно из героя Советского Союза он превратился в источник смертей миллионов людей и неплохой трофей, за которым гонялись по всей Москве.

Из квартиры стало страшно выходить. Каждую улицу штудировали войска в серой форме, считая честью лично изловить лучшего инженера СССР, служившего при Кремле. Невозможным стало даже открывать окна, чтобы покурить или попросту проветрить. Возможно, вся эта конспирация весьма посредственна, потому что когда акт о причислении Союза к землям Германии будет подписан, то займутся и его душой, из принципа найдя и выпотроша на людях. Так на днях сделали с генералами, расстреляв их на красной площади, а жён и малолетних дочерей выставив к столбам позора, коими окрестили металлические колонны на перекрёстках, к которым были привязаны бедняжки с широко раздвинутыми ногами. Когда-то столица великой страны превратилась в чёртов бордель, где рядовые Немецкой армии наводили свой фашистский порядок, растлевая русских фрауНемецкое обращение к женщинам, переводится как "госпожа".

Наверное сейчас было не лучшее время, чтобы начинать паниковать и спасать свою жалкую судьбу, потому что сбежать из оккупированной столицы поверженной страны почти не представлялось возможным. Настолько затянуть с побегом почти преступление, но, тем не менее, Сеченов был готов на это, лишь бы его не нашли и не повели на эшафот. Лучше уж поздно, чем никогда, верно? Вопрос, вероятно, риторический. В кожаный чемодан, раскинувшийся на полу, подобно зубастой пасти, бросали торопливо сложенные одежды, излюбленные инструменты для черчения, привезенные из-за границы и личные записи, которые он берёг как мог, боясь показывать даже самым близким. Именно в этих своих дневниках он изливал душу, рассказывая все самые грязные, пошлые секреты, за которые его легко могли упечь за решётку и методично "перевоспитывать" всеми самыми мерзкими способами. Если записи и показывать людям, то посмертно, как пример самых ужасных мыслей, не достойных ума Советского гражданина.

Возможно, это было даже страшнее, чем резкий удар в дверь, выбивающий землю из-под ног. Среди давящей тишины пыльного города быстрые удары сердца звучат подобно автоматной очереди. Ватные ноги подкашиваются, отказываясь держать хозяина. Сквозь сплошные маты, которые ни за что бы не сорвались с тонких губ инженера, промелькнула едва ощутимая надежда, что это не то, о чём он подумал. Всё что угодно: взрывы в соседнем доме, обвал крыши, даже чёртов расстрел. Всё, что угодно, лишь бы не бесы, пришедшие по его душу. Спокойствие растекается по сердцу словно бальзам и мимолётную панику можно различить лишь по едва дрожащим рукам. Но недолгой была радость, оборвавшаяся так внезапно со вторым ударом. Напористый толчок в кажущуюся теперь такой ненадёжной дверь развеивает все сомнения. Это не галлюцинации, не ошибка, не предупреждение. Это стук смерти, просящейся на порог. Сеченов бросается к окну, словно пташка в запертой клетке, но прутья его комфортной сталинской квартиры были слишком высоко над землёй. Недостаточно, чтобы разбиться и уйти из жизни без насилия, но достаточно, чтобы переломать ноги и только усугубить свое состояние перед неизбежным. Руки вцепились в зелёные, подобно лицу Дмитрия, шторы, натягивая их до скрипа карнизов. Тошнота от страха перед болью и шока от такого быстрого развития событий проскальзывает по желудку. Но в мгновение проходит, падая вместе со всеми эмоциями куда-то под фундамент дома. Такие эмоции явно не заслужил ни один из этих фашистов. Куда лучше предстать шутом перед товарищем Сталиным, чем показать этим зверям свой страх перед их жестокой рукой.

В коридоре зазвенела хрустальная ваза. Белёсое ювелирное произведение искусства, наверное, рассыпалось по всему коридору, а вода впиталась в дорогущий паркет, который обязательно разбухнет, потому что убрать воду Сеченов не успеет. Как и разглядеть весь тот ущерб, который понесла его квартира от разрушительного немчурского марша. Дверь чудом не слетела с петель от их напора, а в зале пронеслись щелчки воронёной стали автоматов. Ругань на чистом немецком, топот сапог, характерный для убийц смрад - грязь, заполнившая почти педантично вылизанную комнату. Весенняя слякоть, стекавшая с обуви на новый турецкий ковёр в гостиной, отдалась в сердце Дмитрия почти той же болью, что и удар в поясницу, поваливший его на пол. В голову набатом ударили приказы на незнакомом языке, предупредительные выстрелы в закрытые окна, рвущие плотную ткань штор и противное шуршание верёвок где-то над ухом. В голове звучит противный звон, словно сработала сигнализация, пока Сеченову заламывают руки, прижимая его тело огромным весом солдата. Инженер до боли в глазах зажмуривается, пряча лицо от внимательных взглядов окруживших его мужчин, словно над ним уже надругались и выставили на всеобщее обозрение. Поднять его, довольно невысокого и худощавого мужчину, в руках ничего тяжелее металлической линейки не державшего, не составило для опытных военных ни капли труда. Словно кукла, связанная по рукам подарочным бантом, он повис, почти полностью поднятый над землёй, едва ощущая опору. Ему с ухмылкой аккуратно пододвигают стул, обшитый светлым хлопком, роняя его безвольное тело туда. В висках отдаёт боль от удара о твёрдую поверхность, которую из-за шока Дмитрий распознал не сразу. Но теперь, скрученный и обездвиженный, он даже не мог дотянутся до обезболивающего или льда. Да чего уж мечтать, он не мог в банальном жесте сжать свою голову ладонями, чтобы хоть немного ослабить боль. Внезапно немецкий монолог заканчивается, сменяя себя тишиной. "Как на похоронах" - мелькает туманная мысль, когда взгляд скользит по незнакомым лицам, некоторые из которых ретируются из гостиной, рыская теперь по всей квартире подобно тараканам.

Тишина всегда предвещает приближение чего-то необратимо ужасного. Чего-то, что насильно утянет жизнь на чёрную полосу и хлестнёт ледяной водой в морду. Обычно этому явлению предшествуют предвестники, несущие с собой предупреждения. Таким предупреждением стал твёрдый шаг, отдающий цоканьем по холодной квартире. Рядовые расступились, вытянувшись по стойке и замерли. В гостиную вошёл зверь. Причём не жалкая дворняга, рыскающая по помойкам, а весьма породистый, ухоженный, полный напыщенности пёс. Его грубая массивная челюсть, которой можно было колоть орехи, едва заметно двигалась, словно за этим жестом скрывалась масса недовольства. Он бесспорно знал о своём огромном влиянии и неоспоримой власти, которая растекалась по его рукам, подобно сладостному мёду, который нужно было медленно слизывать, показывая всем его чудесные свойства и прекрасный вкус. Его взгляд смотрит поверх всех присутствующих, словно все они сливались для него с мебелью и ни имели ни грамма значимости.

- Durchsuchen Sie schnell diesen Zwinger!Живо обыщите эту конуру!

Звенящий, лязгающий незнакомый язык, которого за годы войны Сеченов наслушался вдоволь, ножом прошёлся по слуху. Едва соображающая голова натыкается на осознание того, зачем его квартиру переворачивали вверх-дном. Им не нужно было пропитание, как большинству гражданских в городе или, быть может, дорогие часы, которые можно было бы удачно выменять на выезд из города с перспективой побега как можно дальше. Нет, это явно не интересовало оккупантов столицы. Они жили весьма безбедно, получая со складов с запасами и хорошее питание, и сигареты, достающиеся сейчас с таким трудом даже самим Дмитрием. Да и жильё им досталось весьма и весьма неплохое: верхушку, так сказать сливки, поселили в тёплых и комфортных комнатах гостиных, исключительно на птичьих правах; никто ведь не будет возражать, когда в голову направляют черный маузер. Конечно, были и те, кому жильё пришлось выбивать, выселяя граждан на улицу, или и вовсе довольствоваться лагерями поодаль от столицы, почти справедливо считая, что такие неудобства лишь временные. Так что единственным, что могло их заинтересовать, были чертежи. Точные до миллиметра, отчерченные твёрдой рукой детали, которые могли бы весьма удачно сыграть на руку фашистской армии, теперь являлись просто сокровищем, а Дмитрий их хранителем. В таком случае он был плохим, просто отвратительным хранителем, который сейчас не мог даже подняться с места, рискуя с минуты на минуту получить пулю в висок.

Бумаги вынесли, подобно победоносному флагу. Спрятанные в столе оригиналы всегда были под ключом и визг дорогого дерева давал безошибочно понять каким именно способом они были извлечены. Рокот сапог, словно крыс, со всех комнат приблизился к гостиной, окружив её в ожидании приговора. Но имел ли кто-то из них право решать судьбу этих чертежей, на которых стояла печать Сеченова? Несомненно.

- Bringt sie sofort zum SS-Oberst-Gruppenführer! Und vergessen Sie nicht zu erwähnen, unter wessen Kommando Sie dienen, Slop Ratten.Немедленно несите их оберстгруппенфюреру! И не забудьте упомянуть под чьим командованием вы служите, помойные крысы.   

Несколько рядовых сгребают украденное, вынося чертежи из квартиры. Их закрытые противогазами головы, наверное, навсегда отпечатаются в памяти Сеченова. Он словно мать, у которой отобрали ребёнка, бросился бы вслед, но верёвка издевательски заскрипела за спиной, почти вызывая слёзы у того, чьи запястья она предательски сжимала. Его корпус так и остаётся висеть на одних этих верёвках; сам его держать он был уже не в силе.

- Bleiben Sie draußen Wache. Ich muss ein Verhör machen. Wage es nicht, mich einzumischen.Останьтесь сторожить снаружи. Мне нужно заняться допросом. Не смейте мне мешать.

Сеченов не понимал. Не понимал за что ему всё это, почему его существование сейчас игнорируют, почему его до сих пор не распяли за прямую помощь армии, не понимал что значат все эти слова на незнакомом языке. Что с ним сейчас сделают? Или, может, так и оставят в разбитой в хлам квартире, словно осиротевшего без своих творений? Молчаливый ответ звучит следом за этим потоком вопросов. Еле висевшую на скрипучих петлях дверь захлопывают, отрезая от остального мира. В квартире осталось двое: Дмитрий и немецкий зверь. Псина по хозяйски осмотрела квартиру, примечая каждую деталь своим тёмным взглядом, словно оценивая финансовое состояние своей жертвы.

- Ты ведь не понимаешь по-немецки? - Вдруг отчетливо звучит над опущенной в пол головой Сеченова.

Казалось, увидеть сейчас Иисуса было бы куда менее удивительно, чем услышать русскую речь из уст этого немца. Дмитрий поднимает ошеломлённые глаза, слыша как в разуме эхом отзываются сказанные с лёгким акцентом слова. Его густые брови в одно движение дёргаются вверх, являясь по сути ответом для немца, довольно ведущего губами в искаженном подобии улыбки. Кажется, это развязало ему руки, словно Сеченов был шпионом, который мог принести своей родине пользу, подслушав разговоры на чужом языке.

Беспомощность заставляет вновь расслабиться. От него теперь вообще ничего не зависит, даже чертежи на которых держалась его жизнь больше не в его власти. Инженер опирается на спинку стула, будто он был исключительным наблюдателем всего события. Теперь он позволил себе рассмотреть своего собеседника. В глаза сильно бросалась красная лента со свастикой, от которой взгляд пришлось отводить насильно, обращая внимание на саму одежду. Серая форма фашисткой армии сидела по фигуре, словно сшитая на заказ, в отличие от рядовых, которым, вероятно, досталось то, что досталось. Мысли натолкнулись на предположение о том, что это один из высших офицеров вермахта. Его лицо было едва скрыто в тени фуражки, но стоило ей опуститься на стол, как перед Дмитрием предстало лицо обидчика, от которого он неловко отвернулся, будто ему показали что-то непристойное, пошлое и слишком личное. Но изворотливое любопытство заставило через силу вернуть свой взгляд и наткнуться на ответный интерес, который прожигал тело Сеченова без капли смущения, словно он имел тут больше всех прав. На самом деле так и было. Лицо мучителя обвивали кудри, которые непослушно падали на лицо хозяина, заставляя его постоянно поправлять волосы. Его до ужаса неправильная красота заставила Дмитрия постыдиться любой своей мысли об этом, стараясь подметить всё больше недостатков и увидеть уродство в звере, но непростительно для голодного времени ухоженный и знающий о своём превосходстве немец лишь улыбается, подмечая, что он вполне видит все эмоции, ярко отражающиеся на лице собеседника. С рук снимают перчатки. Даже пальцы у него какие-то удивительно тонкие и нежные для обычного вояки. Обидно, что инженер, беззаботно работающий в своей квартире выглядел более неотёсанным и небрежным, чем оккупант, который прошёл огромное расстояние до вражеской столицы.

На стол выкладывают целый набор мученика, спрятанный по карманам немецкого кителя, на лацканах которого висели петлицы с тремя дубовыми листьями и одной серебряной звездой. Среди вещей Сеченов без проблем может рассмотреть чёрный маузер, бумажный свёрток цилиндрической формы, странный металлический тюбик и солдатскую книжку противного болотного цвета с фашисткой символикой, от которой невольно передёрнуло. Опустошённый от лишних предметов китель принимаются расстёгивать, бросив кожаный ремень всё к тому же набору личных вещей. Дмитрий едва заметно дёргается, а в голове, по которой ещё проходили едва заметные волны боли, появилась очередная уйма вопросов. Зачем это он раздевается? Что он собрался делать? Почему его не отпускают? Или действительно над ним сейчас начнут глумиться, выпытывая все тайны кремля, а затем безжалостно расстреляют? И снова на все неозвученные вопросы дают такой же немой ответ.

Немец отходит от стола, наконец обращая внимание и на связанного инженера, которого представили ему словно презент, что бы задобрить и откупиться от гнева. Он молча разглядывает Сеченова, думая, с какой стороны к нему подступиться и с каждой секундой мерзкая улыбка растягивалась всё больше и больше, словно он знал сейчас куда больше. Его, на удивление, мягкая поступь плавно приближается к инженеру. Он опускаясь перед ним на корточки, словно перед маленьким, глупым ребёнком, что бы наконец заглянуть в лицо. Дмитрий напрягается, с омерзением отдёргивая ноги, не позволяя к себе притронуться. Но что может сделать связанный гражданский против вооружённого военного? Немец вновь доказывает им обоим, что абсолютно ничего, поднимаясь на ноги и наклонившись к морщинистому лицу, вглядываясь в лучики у глаз, словно в творение самого искусного ювелира. Сеченов неуверенно поднимает взгляд, имея возможность рассмотреть обидчика поближе. Он не на много старше самого Дмитрия, если не ровесник. Это заставляет не на долго задуматься о разительных различиях в их культуре и то, к чему всё это привело. Над губой расползся едва заметный, светлый шрам, появившийся там, видимо, недавно, судя по красному ореолу вокруг. Всё же, если посудить, то не было в нём уже приевшегося немецкого склада внешности с грубыми скулами, выраженными надбровными дугами и холодным, прожжённым войной взглядом. Возможно, будь они в другой обстановке и при других реалиях, то у Сеченова повернулся бы язык сказать, что человек напротив весьма симпатичен. Но сейчас, когда его лицо крутили, довольно разглядывая, словно трофей, в голову лезли лишь сравнения со зверем, который нагло ворвался в личное пространство и подобно гадкой гиене топтался на самообладании, уважении и самолюбии инженера. Немца позабавило то, что его рассматривают в ответ, но в отличие от него, делать это приходилось скрытно, почти застыжено, боясь оказаться пойманным. Мужчина активно пользовался своей привилегией трогать и управлять, не упуская возможность взлохматить уложенные с утра волосы своей жертвы или провести нескромную дорожку по шее кривым, длинным носом, вдыхая запах чистой, едва морщинистой кожи и довольно расхохотаться на попытки вырваться. От этого движения бегут неприятные мурашки, от которых Сеченов жмурится и отворачивается, чувствуя едва заметную тошноту от лишних мыслей и фантазий. Такое интимное, непозволительно движение сходит мужчине с рук, от чего он довольствуется своей шалостью и едва разборчиво бормочет.

- Wie schön! Auf mich wartet also nicht nur eine Beförderung, sondern auch ein tolles Spielzeug für heute Abend.Какая прелесть! Значит, меня ждёт не только повышение, но и великолепная игрушка на этот вечер.

- Прекрати это! Стыдно советскому гражданину с мужчиной... - Не договаривает, смущаясь даже мыслей о таком, а в голове от нехватки воздуха с болью пульсируют любые зачатки разума. - Тем более с фашистом. Мерзость! 

В комнате едва слышно сбивчивое дыхание Сеченова, прерываемое громогласным хохотом немца, который отрывается от своего занятия, хватая себя за ворот рубашки, словно он начал его душить.

- А я ведь даже ещё не начал тебя раздевать, albernглупый. Это небольшая шалость, о которой твоё начальство в жизни не узнает. Если ты, конечно, не будешь кричать и брыкаться. - Его корпус вдруг снова наклоняется вперёд, закрывая тусклый свет, падающий из окна. - Ты ведь не будешь, я прав?

Сеченов поражённо отворачивается, не в силах возразить. Всё это казалось несмешной шуткой, которая сейчас же должна закончиться. Это просто не могло оказаться правдой. Пусть он и немец и чёртов фашист, но заниматься тем, о чём предполагал Дмитрий, было странным даже для него. Или это животное настолько озверело без женщины за годы войны, что действительно сейчас сделает с инженером что-то... грязное?

Немец победно выпрямляется, сумев доказать свою правоту. Он, не отворачиваясь, отходит от Сеченова, видя как в потерянных, отчаянных глазах мелькают слёзки, которые тут же прячут, опустив голову. Со стола поднимают бумажный свёрток, небрежно разрывая его обёртку, что бы скорее добраться до содержимого. Дмитрий не смотрит, ему уже неинтересно. Всё, что его волнует, это крохотная надежда на то, что его не превратят в безвольного раба, отобрав возможность создавать, хотя настрой мучителя был вполне однозначным и решительным. Он решительно игнорирует периодический надменный смех, ворчание на немецком языке, шуршание обёртки от какой-то дряни, но когда фриц тревожит его мысли тем, что заставляет поднять голову, игнорировать происходящее уже не так просто.

- Но я ведь не совсем монстр, что бы мучать тебя болью. Выпей, naivнаивный, расслабишься, тебе понравится.

Зажатая между двумя пальцами белая таблетка настойчиво пробивается сквозь плотно сжатые губы. Дмитрий протестующе жмурится, пытаясь отвертеться от принятия неизвестной дряни, которая могла сделать с ним всё, что угодно, но на его скулы настойчиво давят, не давая своевольничать. Сеченов едва ощущает грубую руку на лице, стараясь не поддаться напору, но когда под дых прилетает удар коленом, выбивая весь воздух, мужчина раскрывает рот в глухом, коротком стоне и фриц не упускает возможность погрузить пальцы в его рот. Таблеткой водят по слизистой, оставляя противный горький вкус. На шершавый язык настойчиво давят, скользя до самой глотки. Сеченов дёргается, ощущая как к горлу подступает тошнота, но сдерживает рвотный рефлекс, пока пропахшие порохом руки заталкивают в него какую-то пакость. Его не останавливают даже укусы, которыми покрывают пальцы, и даже когда таблетка наконец проскользнула в горло, пальцы остались внутри, давя на податливый язык, который по змеиному скользил между ними, чувствуя горечь от кожаных перчаток. Дмитрия не покидало ощущение, что его бесстыдно трахают, от чего лицо залилось краской, а на глаза навернулись слёзы.  К губам едва прикасается что-то металлическое и пальцы наконец покидают глотку, отпуская мученика. На подбородок капает паутинка слюны, которую тут же стирают о плечо, со всей жгучей ненавистью смотря на немца.

- Ты так похож на Verdammtблядь. Ни одна шлюха не сравнится с тобой.

Мерзкий, хрипящий смех прерывается так же резко как и начался. Накопив горькую слюну, пытаясь избавиться от этого мерзкого вкуса, инженер плюёт в небритую щёку душегуба, тут же затыкая его. Взгляд сменяется на остервеневший, холодный, почти дикий. На щёку опускается твердый шлепок, почти сорвавший последние нити разума. Сеченов вжимается в спинку стула, жмурится, боясь поднять взгляд. По лицу расползается огненный след, горящий, будто кожу прижгли угольком. Головокружение отдаёт в виски и реальность теряется, пока волосы на затылке не сжимают, призывая взглянуть немцу в глаза.

- Никто не посмеет так обращаться с Михаэлем Штокхаузеном. Ты русское животное и по моему приказу будешь гнить в концлагерях, sei ungezogenбудь ты неладен! Веди себя хорошо и я обеспечу тебе хорошую, безбедную жизнь за стенами грязной Москвы.

Михаэль... Теперь Дмитрий знает от чьих рук наступит его смерть или кто сломает его душу на мелкие осколки, заставив стыдиться своего тела, помня каждое прикосновение к нему. К разгорячённой щеке прикасаются со всей небрежностью, показывая, что удар был заслуженным и справедливым. Воздух вокруг словно кисель нехотя забирался в лёгкие и с ещё большим трудом от туда выходил. Во рту стояла горечь, голова кружилась от напряжения, а под рёбрами неприятно болело и зудела тошнота. Было противно от своего положения, от прикосновений, от своей трусости, которая не позволяла перечить. В носу повис запах мертвечины и грязи, который плотной аурой двигался следом за немцем.

- Потерпи, albernглупый, скоро таблетка подействует и боль пройдёт.

- Какой дрянью ты меня напоил?

Взгляд гуляет по высокой фигуре, которая вновь отошла к столу, возясь с ремнём. Тело словно налилось ртутью, а боль в теле стала уже не такой острой и значимой. Но вот тошнота никуда не делась, а лишь усилилась, заставляя громко дышать в попытке уловить хоть немного свежего воздуха. Словно услышав мысленные мольбы, окно раскрывают, пуская в затхлую, душную квартиру кислород. Страх быть пойманным был неактуальным и теперь даже смешным. С чем боролись на то и напоролись, да, Дмитрий Сергеевич? Только вот окно, как оказалось, было открыто не для его состояния, а для того, что бы покурить. Предположения о том, что перед ним офицер подтвердился ещё одним фактом. Он курил сигареты. Причём явно не дешёвые, брендовые, хранившиеся в плотно набитой пачке, словно та была недавно открыта. Дым повалил колечками, поднимаясь к тянущему холодом окну и скрываясь где-то между паром из промышленных труб и пасмурными облаками. В любой другой день Сеченов бы строго-настрого запретил курить в своей квартире, но сейчас... Он чувствовал себя той самой собакой, с которой сравнивал фрица. Не имел права голоса, воли, сил протестовать. Отсутствие ответа на вопрос не волнует до того момента, пока этот самый ответ не прозвучит в тихой пустоши неожиданным рёвом.

- Морфин, глупый мой, самый настоящий морфин. Подожди минуток десять и почувствуешь второе дыхание.

Дмитрия словно пробивает током осознания. Морфин. Чёртов наркотик, который сначала снимет боль, а затем превратит его в безвольную псину. Он дёргает связанными руками, будто это могло его спасти от действий яда, но понимание что таблетка уже начала растворяться в нём приводит в отчаяние. Ему бы сейчас промыть желудок и отоспаться, но у Штокхаузена на него, вероятно, другие планы, в которые не входит помощь ближнему. Плечи опускаются, дрожа от перенапряжения, пока онемевшие руки безуспешно дёргаются. Действия чудодейственного препарата не заставляют себя ждать. Вот уже и головная боль проходит и удар под дых забывается как страшный сон. По телу пробегается намёки на удовольствие, которые мужчина отчаянно пытается заглушить. Поток мыслей занимает лишь одно: он потерял немца из виду. Он не знает, что офицер делает с ним или его квартирой, ведь даже если очень сильно захочет, то не поймёт. Инженер почувствовал себя на приёме у врача, который возился с инструментами перед неприятной процедурой и всё тело от макушки до кончиков пальцев было напряжено в ожидании мерзких или болезненных ощущений.  

Так и происходит, словно Сеченов заглянул в будущее. Перед глазами замаячило лицо зверя, который вглядывался в огромные зрачки, будто в зеркало. В его руках лежал ремень, снятый с его же кителя, ожидая своей участи.

- Открой рот. Обещаю, больше ничем без твоего ведома не накачаю.

Где-то на подкорках разума Дмитрий из последних сил сопротивлялся действию препарата и приказам немца, но сейчас перед ним сидел совершенно другой Сеченов, наполненный не дисциплиной и строгостью, а покладистостью. Он, подобно послушной кукле, лениво раскрывает рот, тут же чувствуя как между губ ложиться та самая холодная кожа, а где-то над ухом гремит бляшка, которой тут же зажимают второй край аксессуара. мужчину заткнули, обездвижили и теперь он словно кукла на руке чревовещателя безвольно глядел остекленевшими глазами, чувствуя себя неимоверно хорошо. Немец напротив казался не таким уж и плохим и теперь приобрёл образ кудесника, который принёс ему удовольствие среди этого серого, неутешительного дня. Не смущали теперь ни своеобразный кляп, ни ватное тело, не странная усталость. По холодному телу пульсацией проходились поцелуи, которые будто оставляли сами ангелы, вознося разум далеко на небеса. Если бы не зажатый между зубов ремень, инженер раскрыл бы рот ещё шире, в голос застонав.

Необратимо потемневшие руки от постоянного взаимодействия с грязью, трупами, кровью, ружейной смазкой и порохом заскользили по плавно вздымающейся груди, с удовольствием подмечая, что теперь это всё беспрекословно принадлежит ему и только ему. Он может беспрепятственно раздевать, ласкать, а затуманенный разум будет лишь вторить ему стонами и закатанными глазами. Невообразимо красивыми глазами, которые теперь наполнились животным, почти диким удовольствием. Ни единого сопротивления, ни единого слова против, лишь блаженное, как у бляди, выражение лица и откровенно расставленные ноги, которые являлись прямым приглашением пристроиться между них и спустить на худой живот, по которому шла тёмная дорожка волос, теряясь где-то под брюками. Одежду стаскивали, оставляя её у плечей, словно с самой дорогой и красивой куклы с щёлоковыми прядями и фарфоровым телом. Верёвка небрежно падает на пол, поддаваясь напору острого ножа, спрятанного на поясе немца. Искусные руки инженера безвольно повисли, мелко подрагивая. Губы Штокхаузена мокрыми пятнами пробегаются по запястьям, лаская извилистые узоры на чувствительной коже. Ловкие пальцы, похолодевшие от морфина, сжимают ладони Михаэля из последних сил, словно находя в них опору и вызывая неимоверное удовольствие от этой реакции у самого немца. Фриц без проблем закидывает конечности жертвы на свои плечи и тянет Сеченова на себя, помогая подняться.

- Пойдём на стол, mein Lichtмой свет. Я сделаю тебе хорошо, aufstehenвставай.

Ответом служит смутное, протестующие мычание, звучащие почти у самого лица немца. Ватное тело Димы поднимают на руки, словно оно ничего не весило, поражаясь его неимоверной нежностью и утончённостью. Почти невинный взгляд, брошенный снизу вверх, служит последним запалом. Сеченова укладывают на стол, словно он был главным блюдом на сегодняшний ужин, а Михаэль над ним строгим дегустатором. Потолок над их головами чем-то напоминал просторное небо с ватными, почти аппетитными облаками, которые вились и плыли куда-то далеко-далеко, теряясь в глазах Дмитрия, который не успевал следить за ними. Его руки раскинуты по столу, а голова запрокинута. Сегодня он главное блюдо от которого немец не намерен отказываться.

Руки безбожно царапают фарфор, оглаживая желанное тело, словно животное после тяжёлой охоты. Напряжение в штанах росло с геометрической прогрессией и накалённый до невозможности Штокхаузен уже позабыл о былом желании быть нежным и аккуратным, вдавливая теперь свою прелесть в стол, наощупь разбираясь с низом одежды и вопросом смазки. Металлический тюбик, который приметил Сеченов, оказался чёртовым вазелином. Михаэль знал итог этого представления и был готов к такому повороту событий. Он желал его.

Брюки стаскивают под неопределённый стон снизу, вполне удачно игнорируя его. Голые, желанные, мужские бёдра ложатся в ладонь как влитые. Громкие, грубые шлепки разносятся по комнате. Вкупе с прогнутой спиной и плавно поднимающейся грудью Сеченов выглядит как самая лучшая на свете молоденькая институтка, которую хотелось поскорее насадить на член, забыв о прелюдиях и человеческих чувствах. Только возбуждение и они двое. Тратить время на растяжку опрометчиво глупо: инженер всё равно не почувствует ни капли боли, а Михаэль без проблем толкнётся в него, скупо смазав член вазелином, так даже лучше.

Серые армейские брюки падают до колен, оставляя хозяина исключительно обнажённого. Мужчина небрежно проводит по собственному члену, растирая скользящую горошину маслянистого вещества по коже. Красная от возбуждения и трения о грубую ткань белья головка потирается о плотно сжатую дырку. Ягодицы разводят, уже предвкушая сильнейший оргазм. Натягивая кожу, Штокхаузен толкается в мученика, словно в молоденькую целку, ощущая как тот плотно сжимает его член, не давая двигаться.

- Ich sehe, was dir gefällt, kleine Hure. Wage es nicht, Widerstand zu leisten.Я вижу, что тебе нравится, маленькая шлюха. Не смей сопротивляться.

Если бы не ебучий морфин, Дмитрий бы уже взвыл от боли и обиды. Он плотно сжимает ремень, оставляя на нём трофей в виде отпечатков своих зубов. Он едва ощущает как его наполняют, без прелюдий и предупреждений толкаясь внутрь. Худые ноги, свисающие с края стола, подрагивают от ударов бёдер, пока затуманенный разум их хозяина прибывает где-то очень далеко и озабочен цветными пятнами, окружившими его словно мухи. Его втрахивают в стол, не давая ни шанса на вздох. Лишь бы не свалиться со стола, который в галлюцинациях плыл, перетекая в паркет и сокращаясь с каждой секундой. Руки цеплялись за не до конца снятую одежду, тянуться к Михаэлю, но раз за разом получают грубые шлепки и отталкивания. Где-то на зачатках разума появляется неимоверный страх, сменивший блаженство. Огромные зрачки бегают по собственным бледным бёдрам, которые разведены, словно у шлюхи, по мужчине, который выбивал последнее человечное, безжалостно пользуясь тугим инженером. Среди пошлых шлепков и гортанных стонов немца проносится тонкий скулёж, являясь ответом для ударов по выпирающим рёбрам и укусам. Дегустатор явно ни в чём себе не отказывал. Ему хотелось снова и снова пользоваться этим безотказным, слабым телом, одаривать его новыми побоями и спуская на такое симпатичное личико. Он был создан что бы стать шлюхой. Только его шлюхой, сидящей на поводке и питающейся исключительно из миски. Последней каплей являются дрожащие от тремора конечности, которые так и хотелось скрутить и толкаться в ладони до тех пор, пока с них не начнёт стекать густое, пахучее семя, словно им воспользовалось несколько десятков мужчин.

Михаэль кончает в тело Дмитрия, даже не думая спрашивать разрешение. Перед взглядом предстаёт вытянувшееся по струнке тело, словно его пробило зарядом тока, и жалобное лицо с которого капала густая слюна, которой был покрыт и весь ремень. И как он только не захлебнулся? Сеченов мечтал, что б это всё-таки случилось как можно скорее или из лежащего рядом чернильного маузера пустили тяжёлую пулю, мишенью для которой стала бы его голова. Но нет. Он слишком хорош и слишком удобен, что бы умирать сейчас. Он ещё не раз сослужит офицеру, в удобный для него момент подставляя тугую дырку или горячую глотку, что бы ублажать фашиста. Но он узнает об этом позже, а пока вокруг него только холодная квартира, сигаретный дым от очередной затяжки Штокхаузена и снова покрывающая с ног до головы волна слабость. Желание и силы сопротивляться из него вытрахали пару минут назад и всё, что ему осталось это до гудящих век зажмурить глаза, убегая навстречу эйфории и спрятать к чёрту все остатки светлого разума, которые так неприятно побуждали эмоции.