Бесы

 Тревога — Сплин

Нет. Дмитрий не хотел верить, что дорога закончится так быстро. Он не хочет даже думать о том, что сейчас авто остановится и ему придётся идти за своим душегубом по пятам, следовать его приказам и опасаться, что мерзкое растление может повториться вновь. Если в разговоре с Екатериной он уверенно доказывал свою точку зрения и не сомневался в том, что поступает правильно, то сейчас руки мелко задрожали в предвкушении чего-то ужасного. Протяжные сутки ощущались как сон. Конечности затекли, а голова кружилась от голода, усталости и переживаний. Сеченов не раз засыпал и просыпался, но всё, что менялось в машине — это пейзаж за окном и время суток. Рядом неизменно сидел фриц, на коленях был всё тот же китель, а тело всё так же просило защиты и спокойствия. Мужчины молчали, не решаясь нарушить обоюдное хрупкое спокойствие. Дмитрий из-за страха, а Михаэль скорее из-за безразличия.

Пару часов назад машина проехала границу. Если бы не устрашающий забор и сотня мерзких пограничников, то небольшой холм можно было бы назвать вполне живописным местом, притягивающим своим пейзажем. Но сейчас небо заволокло серой дымкой, а инженеру вновь пришлось лицезреть кучу грязных солдат, что невероятно портило и без того смятое впечатление. Пограничники заглядывали в окна, перешёптывались, но Сеченов старался не реагировать, искренне желая стать неинтересным в их глазах, потерять значимость, которой он так гордился. Только вот когда Михаэль вышел с документами наружу, Солдаты осмелели и начали приближаться и рассматривать мужчину, как зверушку, стало уже не до мечтаний. От них смердело кровью, алкоголем и трупами. Они тыкали пальцем и хохотали, обнажая свои кривые, гнилые зубы. Дмитрий словно был самым смешным клоуном, который развлекал заскучавших солдат и каждый считал своим долгом взглянуть в глаза русскому инженеру, взятому в плен. Сеченов отворачивался, прятал лицо и терпеливо ждал, когда же вернётся офицер, и они смогут уехать, но пограничники всё не отставали, а Михаэля как будто и след простыл. Сеченов с омерзением взглянул на них и опёрся о дверцу машины. Ему было противно находиться в подобном обществе, и он точно знал, что это не закончиться и по приезде в город. Все немцы такие, как он себе и представлял: грязные, некультурные, мерзкие. И солдаты были тому живым подтверждением. Кто-то из особо смелых и отчаянных дёргает за ручку, и дверь авто открывается. Сеченов едва не вывалился, но почувствовал как сзади его схватили за локоть и удержали от падения. Послышался грубый немецкий бас, разогнавший шайку пограничников, как свору собак, и заставивший невольно вжать голову в плечи, словно ругались здесь именно на него. Дмитрий оборачивается, взглянув на фигуру, спасшую его от падения в лужу грязи и лапы непростительно любопытных солдат, с благодарностью. Михаэль хмурил чёрные брови, постукивал подушечками пальцев по панели машины, словно собирался отчитать инженера за что-то, но всё же промолчал. Сеченов глянул вниз, на сырую от снега землю и захлопнул дверь. Авто снова двинулось, минуя пост охраны, шлагбаум и низкие технические домики, которые ещё проводят долгим, скучающим взглядом.

Дорога сменилась с непроходимой, залитой весенним потопом и перерытой многочисленными машинами на аккуратную, ровную, с мелькающими то тут, то там жилыми домами и редкими деревнями. Удивительно, что за всё это время они ни разу не напоролись на открытые сражения. Страны словно замерли, ожидая решения правителей, не зная, останется ли после их переговоров живой хотя бы одна нация, или мир накроет череда смертей, оставляя за собой пустыри, когда-то принадлежащие живым людям? Это было подобно перемирию, только вот обе стороны прекрасно знали, что готовы были убивать до последнего, словно животные, спущенные с цепи. Наверное, только редкий дым, поднимающийся от разбитых танков напоминал о том, что война всё ещё продолжалась. Наверное, даже хорошо, что Сеченов в жизни не видел этих жестоких сражений, поэтому его трепетное, трусливое сердце не выдержало бы вида смерти, что кишела на боях сражения. Смерть, что ни вспомнят, ни почтут, ни оплачут как следует.

Дмитрий почувствовал укол вины. Он ведь был палачом, что стоял за спиной правительства и подавал наработки оружия от которого потом умирали люди. Пусть и не напрямую, но был убийцей, что ютился в тёплой квартире, пока из его автоматов убивали людей. Захотелось забыть всё, чему учили. Может, немцы и жестокие, мерзкие гады, но у них тоже были семьи, жёны, дети. Они тоже хотели спокойствия. Но теперь они лежат в жухлой прошлогодней траве мертвецами, что больше никогда не встанут.

***

Многочисленные здания с ухоженными садами заполнили взгляд. Однотипные домики струились далеко вперёд и лишь вдали, на темнеющем горизонте виднелись многоэтажки, напоминающие родную Москву. Большой, жёлтый знак предупреждал о въезде в столицу Третьего Рейха. Крупными, чёрными буквами было выведено «Berlin». Сердце ухнуло вниз. Тело онемело от страха, словно всю кровь выкачали. Дмитрий задержал дыхание, словно это могло избавить его от этого кошмара, но картинка оставалась чёткой и ясной, не планируя покидать сознание инженера.

Ватными руками он прикоснулся к своей груди, ощущая как сердце быстро-быстро ударяется о рёбра и пускает по всему телу вибрацию. Сердце живое: оно двигается, выполняет свою функцию. Природа живая: она колышется, оживает после зимней спячки, непрерывно растёт. Дмитрий не хочет относиться к их списку. Ему хочется выпасть из мира, забыть всё и потеряться, найти своё место где-нибудь на кладбище, мимо которого они сейчас проезжают.

Кладбище красивое, ухоженное, освещено большими фонарями, что позволяло в вечерней мгле разглядеть всю красоту этого мрачного места. Многочисленные оградки окружали разноплановые могилки. Какие-то совсем простые, с могильным камнем и тонкой табличкой, и подороже, мраморные, с гравировкой и прочими прелестями искусства, которые мёртвому не нужны были даром. Какие-то могилы были накрыты красным флагом с символикой, бликующем на фоне угрюмого, темнеющего, вечернего неба. В таких могилах лежали солдаты, что не пережили войну и теперь ютились под землёй, оставив жён оплакивать красный гобелен. Ближе к центру кладбища стояли склепы в которых захоронили «сливки» могильника. Были тут и свежие и совсем старые могилы, поросшие мхом, от того, что ближайшие родственники давно лежали в земле неподалёку и не могли ухаживать за ними как прежде. Одна из могил была разрыта и подготовлена к тому, чтобы принять в распростёртые объятия нового хозяина и упокоить его в холодной земле. Дмитрий представляет, как его положат в подобную яму в деревянном ящике и навсегда забудут, словно и не было никакого Сеченова. На его похороны не придут родственники, на могиле не будет свежих цветов и не будет горьких слёз, пролитых по его вине. Фриц может и погорюет, что не удалось выжать из инженера личную выгоду, но более Дима никого волновать не будет. Никто и не вспомнит, что был такой великий оружейник. Он больше не будет волновать общественность. От этого стало настолько горько и страшно, что захотелось всплакнуть, будто его прямо сейчас везут на собственные похороны. Но разве это не была чистая правда?

В чувства приводят движения немца рядом. Михаэль откинулся на спинку сидения, двинув бёдра вперёд и расстегнул верхнюю пуговицу формы, что неимоверно напрягло инженера. Офицер явно расслабился по приезде в город, уже мечтая об отдыхе. Ещё пару часов и он сможет поспать впервые за сутки, обойти после долгой службы свою квартиру и вкусно поесть самостоятельно приготовленной еды. Это ли не счастье для солдата? Впрочем, Дмитрий не разделял его счастья, наоборот, мечтал, чтоб дорога продлилась ещё немного, лишь бы не испытать на себе весь размах садизма.

Кладбище осталось позади, и теперь Сеченов жутко стыдился своих мыслей, своей слабости и страха. Как он только мог подумать о подобном решении проблемы? Ему должно быть неимоверно стыдно, только вот почему-то другая часть его всё же осталась непреклонна и всё склоняла Дмитрия к мерзким мыслям о смерти. Выйти из машины на ходу, выпрыгнуть в окно, повеситься на суку старого дерева – столько замечательных идей было в его голове, руки до которых бы просто не дошли и не дойдут никогда. У инженера бы не хватило смелости даже на малейшую попытку, что уж говорить о спасении души. Его уже ничего не спасёт.

***

Резные, исторически богатые здания ровной колонной вели улицу города. Прячась за пустыми кронами, крыши стремились ввысь, к тёмному небу, в котором не виднелась даже скромная россыпь звёзд, словно всё небо было выкрашено одной краской. Город встретил тошнотворной тишиной. Жители словно спрятались от чего-то неминуемого в попытке уберечь свои жалкие жизни. Тёмные, неосвещённые переулки среди главной улицы не были чем-то удивительным, но наводили ужас в возбуждённом сознании. Казалось, что сотня голодных до крови глаз смотрят на проезжающее авто и выжидают момент нападения. Но, наверное, это были бредни от морфина, потому что улицы пустовали – даже самые отважные не решались выйти из дома в комендантский час; а все кровожадные монстры остались жить под детской кроватью в родительском доме.

Сеченов крутил головой, не успевая рассмотреть один дом, как в поле зрения появлялся второй, третий. Он заглядывался на невероятные растения, просыпающиеся от спячки, на яркие уличные фонари с вензелями. Несомненно, город был впечатляюще красив и будь Дмитрий в отпуске, а не в плену, он бы без устали восхищался достижением технологий в стране, прогуливался по улочкам и дышал прохладным, весенним воздухом, пропитанным жухлой листвой, холодным асфальтом и дымом, сочащимся из труб на крыше домов. Но, на него у немца другие планы. У инженера нет права бездумно разгуливать или скрываться из вида офицера, и это всё усложняло. Таким образом Германия становилась не восхитительной страной для туризма, а золотой клеткой, из которой он не сможет вырваться. Как жаль, что Дмитрий ещё помнил о том, что две страны находились в ожесточённой войне, о том, что рядом с ним мерзкий фриц, о том, что у него нет права принимать даже малейшие решения. Он безволен. На этом разговоры можно окончить.

Дмитрий уже смирился с паникой, фоновой композицией играющей на струнах его самообладания. Ладони покрывались испариной, живот скручивало от страха, а тело пробивало тремором. Добивало ощущение сонливости и мерзкой тошноты. Сеченов старался списать состояние на усталость от дороги, но на окраине сознания зрела и процветала мысль о том, что все происходящее — тлетворное влияние прекращения действия морфина. Красной нитью сознание прорезала ненависть к фрицу, но первая мысль ее старательно отгоняла. Дмитрий болезненно поморщился. Этот фриц проделал с ним ужасные вещи, которые забвению не предадутся, кажется, уже никогда. Но вопреки тому ни грязь, ни болезненность произошедшего Сеченова не терзали. Михаэль позаботился о нем, да, инженер может не винить себя. Немец был прав, это всего лишь побочные симптомы лекарства. Не что-то более. Дмитрий старался успокоить себя, вспоминал лекции из университета, пересчитывал стволы деревьев, пытался вновь порыться в своих воспоминаниях и найти что-то интересное, но ничего из этого не помогало. Особенно когда авто наконец остановилось, заезжая на небольшую парковку. Инженер взмолился, чтобы это оказалось не конечной точкой прибытия, а неприятностью, в которой с сопровождающей машиной снова что-то случилось. Но пришлось признать, что сопровождение покинуло их при пересечении границы, и они давно остались наедине. Офицер открыл дверцу машины и спустил ноги к асфальтированной дорожке. Его позвоночник звонко хрустнул, и он сонно повёл плечами, разминая затёкшую спину. Михаэль решительно покинул Мерседес и ушёл к багажнику. Сеченов затаил дыхание и прижал китель к себе, словно последнюю защиту от деспота, но тот вряд ли спасёт его от участи, уготовленной ему. Багажник захлопнули и перед тем как дверца отворилась, инженер успел отсчитать ровно три тяжёлых шага. Холодный воздух окатил его бледное, почти неживое лицо, и офицерская рука одним махом вытянула его из тёплого салона. От свежего воздуха закружилась голова, и Дмитрий лишь сильнее отпрянул назад от немца.

— Идём в дом. Не стой столбом.

Лицо Штокхаузена выражало искреннюю усталость. Не было той напыщенной силы и вседозволенности в его глазах, какую разглядел в нём Дмитрий при первой «встрече». Теперь он был похож на человека. Такого же, как и все прочие, что встречал Сеченов на протяжении всей своей жизни и если убрать с его одежды символику, а в руки вручить что-то поприличнее потрёпанного Московского чемодана и лакированной сумки, то он сойдёт за весьма приличного, уважаемого человека и семьянина. На секунду стало даже по-человечески жаль его, но минутная слабость быстро прошла.

Инженеру потребовалось несколько щелчков перед глазами, что бы вынырнуть из своих мыслей и наконец прислушаться к фрицу. Потерянно кивнув головой, он несмело шагнул навстречу многоквартирному дому и почувствовал, как вслед за ним качнулся грузный силуэт офицера. Шаги давались невероятно тяжело, словно ноги вязли в чёрном, грязном асфальте, не давая хозяину дойти до цели. Но Дмитрию не хватало ни силы воли, ни смелости, ни осознанности, чтобы перестать шагать в лапы своей смерти. Сзади подгоняло присутствие немца, что отбрасывал длинную тень и почти дышал в затылок, вызывая у инженера неприятные мурашки. Прямо перед лицом раскрывают дверь подъезда, что была сравнима только с вратами в ад. Невероятная обида и жалость к самому себе обуяла Сеченова. За какие грехи он расплачивался сейчас своей собственной свободой и безопасностью? Почему должен был ютиться в одной клетке с самым злейшим врагом? Растерянность из-за собственного непонимания заставляет остановиться и потеряно оглянуться. Но не успевает голова инженера сделать и пол-оборота, как немчура бесцеремонно толкает его в спину, вынуждая шагнуть внутрь дверной арки. Дверь за спиной захлопывается, отрезая последние лучи уличного света, словно портновскими ножницами. Дмитрий, как брошенный на морозе ребёнок, озирался в темноте, пытаясь найти себе место, но всякие попытки натыкали его лишь на фрица, что рыскал по карманам небольшой сумки со своими вещами. Искал ключи. Это Сеченов понял по звону в руке Михаэля. Ключи от немецкой квартиры канули в его бездонных карманах, а ладонь сжала тонкое, болезненно тянущее, запястье инженера. Забавно, что мужчине пришлось поторапливаться и перебирать ногами, поднимаясь вслед за фрицем по крутой лестнице. Будто Дмитрий и правда был мальчишкой, что напакостил и теперь его вели на заслуженное наказание. Их шаги басом отдавали по пустому пролёту, словно целый рой насекомых бился в окно в попытке проникнуть в дом в тёплый летний вечер. Сеченов невольно поднимался, справляясь с усталостью и болью. Тут то и почувствовалась сильная разница в их телосложении, ведь офицера, кажется, сейчас не заботила ломота в коленях и ноющие бёдра.

С каждой ступенькой воображение рисовало всё более страшную картину. Сеченов представлял квартиру немца как центр извращения, грязи и мерзости. Все ножи на кухне применялись исключительно для насилия, а где-нибудь в тумбе лежала сотня инструментов для пыток. Он уже представлял свои будни, наполненные страданием и болью, причиняемой офицером, море крови, что выльется из него и грех, что навсегда останется с ним. От одного этого стало дурно и инженер всё сильнее оттягивал руку, словно пытался вырваться и убежать, хоть и понимал, что от атлетически сложенного военного он вряд ли оторвётся, а в незнакомом городе ещё и потеряется. Сильная, горячая рука всё тянула его выше и выше, сжимая запястье до болезненного спазма, а Дима едва держался на ногах, разглядывая в темноте широкую спину фрица.

Третий этаж. Мысли закончились на третьем этаже, когда Михаэль свернул с лестничного пролёта к деревянным дверям, опустив руку в карман, нащупывая там ключ. Дмитрий зажмурился, пытаясь отдышаться, слыша как щёлкает замок и дверь с протяжным воем открывается. В чёрных глазах немца отразилось нетерпение, когда он наконец обратил внимание на инженера и качнул головой, призывая нырнуть в тёмную квартиру. Дмитрий сдержал желание закричать и неторопливо шагнул в сумрак, подталкиваемый рукой эсэсовца. Михаэль шагнул за ним, и дверь захлопнулась, оставляя все шансы на жизнь где-то далеко за пределами. Выключатель щёлкает, озаряя квартиру тусклым светом. Сеченов жмуриться, боясь раскрыть глаза и увидеть свои фантазии во плоти, но активное шуршание шнурков на берцах заставляет встрепенуться и всё же приоткрыть очи. Длинный коридор с несколькими плотно закрытыми дверьми открылся взору. Пол со старыми, но аккуратно сложенными дощечками был покрыт тонким слоем пыли, что осела за время отсутствия хозяина. Деревянные двери сильно напоминали входную, блестя лаком в резных углублениях. Рядом с множеством крючков стояла тумба на которую фриц возложил чемодан. На удивление инженера из-под дверей не текла кровь, в квартире пахло старостью и пылью, а не мертвечиной, а вместо скопления ужаса, садизма и смерти перед ним предстала аккуратная, уютная квартирка. Наверное, даже глупо с его стороны было думать о подобном, но страх, заменивший разум, решил опустить уровень интеллекта на пару ступеней.

Михаэль как-то смущённо оглядел своё жилище, наверное, подмечая грязь, скопившуюся за время его отсутствия. Он оставил сапоги в сторону, вытянул из рук застывшего на месте Дмитрия свой китель, отправив его на изогнутый крючок и шагнул вглубь коридора, кивнув инженеру, намекая, что пора бы уже перестать вглядываться в детали. Торопливо стянув обувь, Сеченов нырнул вслед за хозяином квартиры. Он, в отличие от офицера, вел себя скромнее – не бил вазы, не утыкал владельца лицом в пол, не спаивал всякой дрянью. Димочка был, видимо, очень скромным мальчиком, чего он не мог сказать о немце.

Перед ними открывается одна из дверей, пуская в просторный зал. В глаза бросилась недешёвая обстановка. Мужчина явно не бедствовал, живя на широкую ногу. Судя по отсутствию других людей в квартире, можно было сделать вывод, что офицер абсолютно одинок и мог тратить всё своё жалование на себя любимого. Фантазия Сеченова сама за него дорисовала приятную обстановку, уют и званых гостей, которые прекрасно бы вписались в эту комнату. Реальность же была менее приятной. Диван, стоящий посреди комнаты был накрыт плотной белой тканью, пряча обивку от пыли. Часть правой стены была занята протяженным шкафом с книгами, мелкими побрякушками, а во главе композиции стоял массивный телевизор с маленьким экраном, наверное, размером с мужскую ладонь. Даже Дмитрий, служа на благо своей страны и получая неплохие гонорары, не сразу смог купить новомодное изобретение и несколько месяцев стоял в очереди. В углу стоял маленький каменный камин, вмонтированный в стену и выложенный белой плиткой. Топка была закрыта железной решёткой с искусными вензелями. У большого окна, очертания которого виднелись за тюлем, стоял обеденный стол и несколько стульев с оливковой обивкой. Рядом с выключателем стоял маленький столик с телефоном, трубка которого была опрокинута и плавно покачивалась от шагов двух пар ног. Немец неторопливо шагал по гостиной к двери, расположенной по левую сторону, а чемоданчик Сеченова покачивался в его руке.

Дверь вела из зала в небольшую комнатку. Наверное, предполагалось, что здесь расположится детская, потому что вмещала спальня небольшую, одноместную кровать, шкаф и письменный стол, а на полу был расстелен старый ковёр. Скромная необходимость. С мебели сдирают ткань, обнажая железный каркас кровати со скрипучим пружинным матрасом и тонкой перьевой подстилкой. Тряпка поднимает вихрь пыли, что виднелся невооружённым глазом на свету тусклой лапы под потолком. В носу мерзко зудело, словно туда пробралась туча крохотных муравьишек и устроила революцию. Зажав кончик носа, Сеченов сдерживает чих и отворачивается к окну, не желая наблюдать за тем, как офицер наводит порядок, вороша тучи пыли.

Вид за стеклом был куда интереснее. Окно выходило во двор дома и с высоты третьего этажа открывало вид на многочисленные стволы деревьев, детские качели, прогулочные дорожки. В свете редких фонарей выглядела эта картина весьма мрачно, но так притягивающе, что хотелось прямо сейчас спуститься вниз по водопроводной трубе и усесться на скрипучую качель. Вдыхать прохладный ночной воздух, закуривать и долго-долго смотреть в небо, пока рассвет не прогонит его обратно в пыльную, тесную комнату. Только вот окно не открывалось и при всём желании мужчина бы не выбрался через него на улицу. Старая, окрашеная в белый деревянная рама поскрипывала от прикосновений, а сквозь тонкие щели сочился холодный ночной воздух. Его бы открыть хотя бы для того, чтобы проветрить спальню, но оставалось терпеть затхлый, пыльный воздух и неприятную компанию фрица.

Из мечтаний Дмитрия вытаскивают, потрепав по плечу, нехотя прикасаясь к нему, словно с отвращением. Вздёрнув голову к возвышающемуся фрицу, инженер взглянул на комнату через широкое плечо. Без тряпок помещение выглядело более живым, но пустые стены, отсутствие деталей и более скромная обстановка выдавали то, что здесь давно никто не жил.

— Туалет первая дверь направо. Кухня прямо до конца.

Руку Сеченова сжимают, игнорируя его попытки брезгливо выдернуть ладонь и вручают связку ключей. По сравнению с набором Михаэля, этот был поскромнее, не содержа несколько ключиков. Какой из них соответствовал какому замку ещё предстояло выяснить, но, кажется, сейчас это не волновало Дмитрия абсолютно. Куда больше его беспокоило то, что руку никак не хотели отпускать, и, уже начав откровенно дёргаться в попытке избавиться от хватки, он нервно смотрел на фрица, которого, кажется, забавляла такая картина. Словно щенок, пытающийся выбраться из поводка.

— Отпустите меня, офицер.

Смелости для того, чтобы дерзить или переходить на «ты» не хватило, и всё, что оставалось инженеру – это сделать полшага назад, упираясь в подоконник худыми бёдрами. Его взгляд метался по довольному, словно у кота после сметаны, лицу офицера и пытался зацепиться хоть за что-то, что могло указывать на причины такого поведения.

— Просто хочу напомнить, что ты безволен и беззащитен передо мной. Не совершай глупостей, mein Junge.

От этих слов что-то неприятно кольнуло в желудке. Обида. Жгучая обида и стыд за всё, что происходит, за всё что происходило и будет происходить. Вся вина висела исключительно на немчуре, что увёз инженера с родины, осквернил его тело и теперь ничего, кроме как послушного выполнения приказов не оставалось. Ведь он действительно был безволен и беззащитен, но не только перед офицером, но и перед всем миром. Мужчина стыдливо опускает глаза в пол, сдерживая поток слов, что хотелось выплеснуть в лицо душегуба. От прикосновений становиться до тошноты мерзко и желание вырваться и спрятаться за закрытыми дверьми не давало покоя.

Эмоции на лице Михаэля менялись с завидной скоростью. Ухмылка переросла в улыбку, а затем губы и вовсе вытянулись в тонкую нить недовольства. Руку Дмитрия приподнимают, поднося ко рту и прикусывают. Тенарвозвышение большого пальца отдаёт болю, передавая пульсацию глубоко под кожу, во множество венок, пястную кость и короткие, натянутые мышцы, перекатываясь между сухожилий и соединительной ткани. Венки сжались под натиском зубов, не пуская кровь, словно руку зажало капканом. По коже мазнул горячий язык, словно издевательски лаская кожу, от чего стало ещё противнее и Дима едва сдерживался от того, чтобы блевануть под ноги офицера. На коже чётко отпечатались следы от зубов. Пожелтевший от курения, асимметричный, с осевшими дёснами ряд зубов сильно обнажался в подобии звериного оскала. Не жалея сил, немец вгрызался в руку своей жертвы, наблюдая за ещё большей паникой и брезгливостью на лице инженера. Тот едва ли не плакал от мерзкой, острой боли, страха и непонимания того, что нужно сделать. Ключи выпали из его ладони, зазвенев на деревянном полу. Сжав свободной рукой край рубашки офицера, он попытался оттолкнуть мерзавца от себя, но безуспешно.

— Отпусти! Пожалуйста, отпусти! — Взмолился Сеченов, едва не падая на пол от слабости и головокружения.

Челюсти разжимают, отпуская истерзанную кожу. Место укуса побелело и приобрело болезненный вид. Губы фрица ещё раз приблизились к руке, но теперь вместо того, чтобы приносить боль, мягко целует, словно это могло загладить всю его вину. Мокрая от слюны ладонь холодит и пульсирует болью, когда её наконец отпускают. Прижав к груди кисть, инженер прижимается к подоконнику, не в силах сбежать или дать отпор. На ресницах задрожали слёзы, которые он со стыдом глотает, не давая им воли. Напуганный Дима, словно оленёнок, загнанный диким зверем в угол, сжался и ожидал своей неминуемой участи.

— Я не люблю, когда мои слова игнорируют. Не делай так больше, а то будет ещё больнее. Ты понял?

Дмитрий поднимает растерянный взгляд, бегая глазами по напряжённому телу немца, который вот-вот придавит его всем своим весом и преподаст ещё один урок, который Сеченову точно не понравится. Офицер ещё раз тянется к инженеру, но тот выставляет руки перед собой, пытаясь закрыться и спрятаться, словно брошенный котёнок, который хотел ласки, но прохожие лишь отбрасывали его от себя и наступали на хвост.

— Я всё понял. Понял!

Из последних сил вымолвил мужчина и почувствовал как силуэт отодвигается назад, больше не нависая над ним, словно гарпия. По лицу душегуба растеклась довольная улыбка. Он вновь показал, кто тут главный, и кто диктует правила их совместного существования. Он в последний раз оглядел свою жертву, загнанную в ужас, и отошёл к двери.

— Gute Nacht.

Дверью с усилием хлопают, от чего лампочка над потолком плавно качнулась. Удар дерева рокотом раздаётся где-то в сознании, заполняя собой абсолютную пустоту в голове. Ладонь отдавала фантомной болью, словно её всё не отпускали, и Сеченов неосознанно потирал её подушечками пальцев. От кожи тошнотворно пахло зловонной слюной и казалось, что этот запах был повсюду, окружая всю комнату. Хотелось опуститься на пол и громко всхлипнуть, но Дмитрий с силой закусил щёку, почувствовав на кончике языка металлический вкус крови, и подавил в себе слабость, что накатила на него так неожиданно. Он несмело шагнул в свою новую обитель, критически осмотрев помещение. Возбуждённый разум цеплялся за каждую мелочь, замечая трещины в штукатурке, потёртые уголки шкафа, даже тёмные мелкие капли на ковре, которым, вероятно, было не одно пятилетие, и раньше они были свежей кровью.

На полу стоял его чемодан. Единственное, что осталось от Москвы и спокойной жизни. Душу пробрала невероятная тоска, которую не могли заглушить ни мысли о чём-то хорошем и приятном, ни предвкушение перед новым днём. Возможно, потому, что всё хорошее из его жизни выдернули щипцами, а новый день нёс в себе ещё больше насилия, чем было в прошедшем? Может быть.

Дмитрий тянется к своим вещам и щёлкает простенькими замками на чемоданчике. Его встречает родной запах дома, что пропитал все вещи. Он опускает лицо и вдыхает терпкий запах собственных духов, слегка сладковатый запах чернил, что Сеченов использовал для работы и металлический запах инструментов от которого по телу бежали мурашки. Из чемодана постепенно извлекают все личные вещи. Коробочка с инструментами отправляется на стол рядом с зелёной настольной лампой. Наверное, это единственное в комнате, что могло напомнить общую атмосферу квартиры и той роскоши, что бесстыдно заполняла каждый уголок. Дмитрий дёрнул за дверцы шкафа. Одна из них беспрекословно открылась, обнажая пустые вешалки, а другая так и не поддалась. Наверное, она была заперта, но ни один из ключей, что ему любезно вручили, так и не подошёл, оставляя то, что решили спрятать от его глаз главной загадкой этой комнаты. В голове пронеслась идея попробовать вскрыть хлипкий замок с помощью изворотливых инструментов для черчения, но Сеченов тут же отгоняет её, считая неприличным вмешиваться в то, что ему не принадлежит. Он развешивает свои вещи: несколько костюмов и однотипных рубашек, запасная пара обуви, ночная рубашка. Большего ему и не надо было.

Только сейчас, сидя на застеленной постели и уткнувшись взглядом в стену, Сеченов ощутил то, что в квартире жутко холодно. Холод пробирался под одежду, накрывал сонливостью, вынуждая скорее раздеваться, чтобы залезть под одеяло с головой. Только вот Дима знал, что стоит его голове коснуться подушки, как туча тёмных, мерзких мыслей посыпятся на него ураганом, сметая всё на своём пути. Ему бы поговорить с кем-нибудь, пожаловаться на всю тяжесть своей участи, поплакаться, как ему больно, плохо и страшно, только вот некому. Нет такого человека, который бы молча гладил его по голове, понимающе кивая на каждый всхлип. Он совершенно одинок, каким и был на протяжении всей своей жизни, и это душило его романтичную и чувствительную натуру.

Раньше он бы отругал себя за столь мерзкие мысли и откинул бы их в дальний ящик, чтобы больше никогда не вспоминать. Он служил Советскому Союзу, работал на благо родины, терпел пререкания от товарища Молотова и конкурентов в инженерном деле. Он выгрызал себе тёпленькое место у правительства в ногах и боролся за право быть ведущим инженером страны. Он должен быть сильным, никому не показывать свою слабость. Чёрствый, холодный, рассчетливый. Но только самые близкие знали, что он был совершенно другим, каким его никогда не видела публика. Но даже такая жизнь затворника не спасла. Где теперь весь его авторитет, сила, стойкость? Будь проклята эта война, вся партия и комсомол! Его ничего не уберегло, а последние близкие люди бросили его на растерзание душегуба. Он хотел жить хотя бы ради того, чтобы показать им всем то, что они не стоят ни грамма его переживаний. Теперь идея работать на Германию не казалась такой и ужасной и была только на руку. Он стал надеждой на победу Рейха, так почему он должен отказываться от привилегий? Дмитрий подарит армии улучшенное вооружение и все новые наработки, чтобы все кусали локти и жалели о том, что не смогли вырвать его из лап офицера, когда тот увозил его заграницу.

Дмитрий опустился на постель и коснулся холодного покрывала, которое никак не хотело отпускать его обратно даже для того, что бы стянуть одежду. Стержень, что придавал ему такую уверенность вдруг сломался. Спрятать страх за свою жизнь за никчёмной самоуверенностью не удалось. Он мог обмануть кого угодно, даже фрица, но сам то он знал свои побуждения и свой страх перед туманным будущим. Этот страх пожирал любые здравые мысли, возвращая Сеченова в последний часы, что он прибывал дома. Рецепторов коснулся фантомный, едва ощутимый запах тел, пороха, горький вкус изворотливых пальцев и звук ударов по коже. Глаза заслезились. За все те сутки, что ему приходилось прибывать рядом с немцем он не мог даже подумать о том, чтобы выпустить эмоции и пожалеть себя. Он столько перетерпел, что вот так молча выносить эту боль было невозможно. Он даёт себе волю всего на секунду и уже не может остановиться. Слёзы бегут по щекам, проникая в морщинки у глаз и впитываясь в белые простыни, оставляя в напоминание о себе мокрые пятна. Мужчина зажал рот рукой, не позволяя проникнуть ни одному звуку. Ему было стыдно, но не за свои эмоции, а за то, что он позволил себе терпеть все эти издевательства. Все места к которым успели прикоснуться руки немчуры отдавали мерзкой пульсацией, а посиневший укус пробило тонкой болью, словно под кожу вкололи тончайшую иглу. Диме жалко себя и справится с этой жалостью невозможно. Слишком уж по-свински с ним обошлись, и слишком уж ему было стыдно за то, что он никак не смог спастись от этого. Даже от таблетки морфина, что так настойчиво проталкивали в его горло, он не смог уберечься, а от этого и вылилось всё последующее, оставившее несмываемый стыд на его теле.

Молчаливый плач заканчивается только тогда, когда слёз больше не остаётся и Дмитрий может лишь подрагивать от тяжёлого дыхания, ворочаясь в мокрой ткани и вороша волосы в попытке хоть немного отвлечь самого себя от истерики. Стоило взять себя в руки, собрать разбитую душу в ладони и поспать, хотя бы для того, чтобы создать иллюзию спокойствия и рутины, ведь иначе его нервы сдадут слишком быстро.

Дмитрий раздевается, неосознанно поглядывая на дверь, словно она вот-вот могла открыться перед немцем, и его кошмар повториться вновь. Постель встречает его с распростёртыми объятиями, пряча от холода и вселенской несправедливости. После слёз жутко опухли глаза, поднимать веки становилось всё тяжелее и Сеченову казалось, что он вот-вот уснёт, но сознание всё возвращало и возвращало его к бодрствованию, заставляя периодически открывать глаза и рассматривать незнакомое помещение, которое должно стать для него домом на долгое время. Настолько долгое, что Дима уже и не думал о том, что ему удастся вернуться в Москву.

Он больше не ступит за порог своей квартиры, не сядет работать за свой стол, не взглянет на здание кремля с высоты человеческого роста перед тем, как неуверенно шагнуть внутрь. Страшно, невероятно страшно было даже задуматься о правдивости этих мыслей, потому что одна его часть осознавала всю плачевность положения, а вторая противилась, не желая принимать. В воздухе повисло беспочвенное предположение, что если он уснёт прямо сейчас, то проснётся в своей квартире и всё произошедшее окажется дурным сном. Всё это просто не могло оказаться реальностью! С кем угодно, только не с ним...

Так он и засыпает, одержимый своим бредом, словно готов был верить в него до последнего, засыпать и из раза в раз разочаровываться. Его сон тревожный, прерывистый, но такой жадный, словно он боролся за каждую секунду прибывания в царстве Морфея.

***

После призыва Сергея пригласили в разведчики и он, не сомневаясь ни секунды, согласился. Подобное доверие вызвало в нём неимоверную гордость и заставило с ещё большим усердием служить родине. Подобно мыши в щелях дома он нырял между фашистскими войсками, в тылу, выведывая всё, что советской армии знать не стоило бы. Но все старания свалились коту под хвост, когда немцы взяли Кремль. Множество секретных документов, папок с личными делами, списков с именами и фотографиями распространились по всему фронту и Нечаева, как и многих его товарищей, задержали. Многих расстреляли на глазах у агента, заставляя смотреть, как тела его солдат безжизненно падают на землю, присыпанную снегом, а его самого отправили на допрос, видя в нём источник всех интересующих Рейх вопросов.

Его привезли в штаб под конвоем и, скрутив, повели в тёмную полуподвальную комнатку. После приказа на ломанном русском снять форму, Сергея пробило током. С отвращением скинув китель офицера СС, он показательно потоптался на серебристых погонах, смотря в глаза дознавателя. Его заставили раздеться до гола и силой уложили на стол, связав крепкими ремнями по рукам и ногам.

Под бубнящий монолог офицера, Нечаев встревожено оглядывал грязный потолок со слепящим светом лампы, что висела на неопрятных проводах. Мухи, откуда-то взявшиеся в самом начале весны, жужжали у единственного источника света, ударяясь головой о накалённое стекло. В углу примостилась симпатичная стенографистка, усевшись за печатную машинку. Маленький, сухой и подвижный Рихтер сидел у самой стены, рядом со своим, известным каждому «подноготным», столом. Он неторопливо курил трубку, периодически что-то диктуя пленному с документов на немецком.

— Да не скажу я тебе нихуя! — Сергей нервно дёрнулся на столе, повернув голову к лысоватому офицеру.

Кажется, немца ничуть не впечатлила подобная ярость и агрессия и он лишь равнодушно поднял брови, а складки на его высоком лбу собрались морщинками. Нечаев на подобное равнодушие устало выдыхает и опускает голову обратно на твёрдую поверхность стола. Всё это напыщенное бесстрастие раздражало до мозга костей и вызывало невероятную тошноту, кромкой обхватывающей горло. Его попытки размять затёкшие конечности приводят к тому, что кожа на запястьях сдирается и неприятно зудит, напрягая Сергея ещё сильнее. Тот словно рыба на суше изворачивается, но ремни его держат так крепко, что выглядит это невероятно нелепо и смешно.

— Если вы так хотите поговорить на русском, то пожалуйста. Но вы так или иначе расскажете мне всё, что я потребую. На русском или немецком — не так важно.

С губ Нечаева слетает самодовольная улыбка и даже в своём плачевном положении он умудряется смотреть на Рихтера свысока, показывая всё своё отношение к солдатам Гитлера. Он слишком многое сделал, чтобы вот так вываливать всю правду, что хранилась в его голове. Он верен своей родине и ни за что не пойдёт на подобное преступление, чтобы избежать пыток или расстрела. В любом случае, терять ему больше нечего: из плена его никто не выпустит, в лучшем случае – отправят на расстрел, в худшем –сгниёт заживо в какой-нибудь будке с подобными ему солдатами. Над ним не сжалятся, даже не подумают, это было бы высшей мерой оскорбления. Сергей слишком силён и упёрт для подобного.

— Да я в жизни тебе ничего не расскажу. Хоть до смерти меня замучай, ни слова из меня не вытянешь!

Офицер смотрит на пленного снисходительно, с насмешкой, а в его голове уже звучат мольбы о прекращении пыток, которые вот-вот сорвутся с губ Нечаева. Рихтер поднялся со своего места, отложив трубку, и метнул взгляд к часовым, что стояли у двери неподвижными статуями. Он неторопливо шагает к ним, убрав руки за спину и словно на утренней прогулке оглядывает холодные, бетонные стены.

— Не будьте таким наивным. У меня не раз раскалывались подобные тебе, стоило мне только найти нужную точку давления. И у тебя такая точка есть, не переживай. Я хорошо умею искать.

Мужчина выхватывает из рук солдата увесистый автомат и с наигранным любопытством оглядывает оружие, словно ранее не держал подобного в руках. Он качает его, примерно прикидывая его немалый вес и направляется обратно к своему мученику.

— Иди-ка ты нахуй, немчура. Я скорее сдохну в муках, чем скажу хоть слово, а вы останетесь ни с чем. Как мамка твоя после твоей смерти.

Нечаев разразился грязным хохотом, смотря в серые, напоенные злобой глаза. С его губ не перестаёт слышатся грубый русский мат и оскорбления даже после того, как ему отвешивают пару пощёчин. Затыкает его только увесистый удар приклада по лицу, рассёкший кожу. Со лба стекала тёмная, словно у горного барана, кровь. Капля проворно огибала брови, путаясь среди тёмных волосков, и стекала по бритым вискам на стол. Его светлые глаза, обрамлённые ресницами раньше всегда были наполнены энергией и силой, но сейчас былая воля затухла и в зрачках проглядывалась озлобленность и бессилие. На лице Сергея перекатывалась одна единственная эмоция — отвращение. По голому телу то и дело водили холодными ладонями, вызывая мурашки и заставляли показательно отворачиваться, игнорируя проницательный взгляд. Положение его было весьма незавидным. Что уж там скрывать, оно было хуже некуда, но разве это развяжет разведчику язык?

Жгучая боль от головы плывёт по всему телу, на время заставляя мужчину притихнуть и не подавать признаки жизни. По голому телу тем временем свободно разгуливают чужие холодные руки. Они проводят ровную линию от дорожки волос у паха до шеи, надавливая на кадык. Едва придушив агента, Рихтер оскалился, наблюдая как Нечаев активнее хватает воздух ртом и щуриться.

— Теперь ты не такой своенравный, правда, псина?

Сергей ведёт челюстью, собирая по полости рта густую слюну и харкает в мерзкое лицо немчуры, приподнимая разбитую голову от стола. Послышался тихий рык офицера, который брезгливо провёл по щеке, стирая чужую слюну. Он снова замахивается, оставляя на щеке разведчика красный след от пощёчины и отходит к столику, застеленному коричневой пелёнкой, осматривая множество инструментов, один хуже другого.

Первым делом Рихтер натягивает на свои мозолистые ладони черные кожаные перчатки, хорошенько разминая затёкшие кости. Сухие, изворотливые пальцы громко прохрустели и опёрлись на пошатывающийся стол с разнообразными инструментами. Мужчина что-то бурчит под нос на немецком и поочерёдно прикасается к металлическим приборам, небольшим коробочкам с чем-то звенящим внутри, выбирая, что же заставит разведчика заговорить. Рихтер останавливается на симпатичной алюминиевой коробочке и фляге со спиртом. Офицер присаживается рядом с Сергеем и с интересом разглядывает его руки. Грубые, местами грязные, с множеством мелких ранок от оружия ладони крутили, игнорируя сопротивление и ругань. Округлые ногти были коротко подстрижены и едва выделялись на фоне кожи.

Зверски довольный данной картиной мужчина открывает коробку и утомлённо вздыхает, глядя на своих верных друзей, которые помогали ему, не прося ничего взамен. Сотня одинаковых иголок гремели в шкатулке, ожидая своего часа, и мечтали впиться в человеческую плоть.

— Знаете, я наслышан о ваших подвигах. Вы работали как честный гражданин, служили армии Германии, не жалели себя, но кто же знал, что вы так подведёте нас?!

Горстку иголок высыпают на стол, внимательно выбирая первую, которая окажется в Сергее. Её кончик опускают в спирт и облизываются, чувствуя, как довольная улыбка растекается по губам, а агент ёрзает по столу, явно понимая, что его не ждёт ничего хорошего. Руку сжимают, не давая сопротивляться и медленно, хирургически аккуратно, загоняют тонкую металлическую иглу под ноготь. Остриё неторопливо проскальзывало всё глубже, отделяя мясо от ногтя, при этом не повреждая хрупкую ткань, из-за чего на стол не пролилось ни капли крови.

— Вы разочаровали руководство и меня лично. Но вы можете всё исправить, рассказав всё, что знаете о расположении партизанских отрядов.

До боли стиснув зубы, Сергей сдерживает крик боли. Жжение под ногтем и невероятная боль давят на горло, заставляя утробно рычать и заламывать конечности, борясь с болью. Он отчаянно мотал головой и отказывался говорить, чувствуя как иглу поместили до самого основания ногтя и пошевелили, желая расколоть разведчика, но тот упёрто не поддавался.

— Не переживайте, иголок у меня достаточно. Вывести вас на длительный разговор будет не так тяжело.

Нечаев оскорбительно усмехнулся, сквозь всю боль и страдания поражаясь глупости оппонента. Он не скажет ни слова, пусть его руку скручивало от боли, пусть хотелось кричать как в последний раз, пусть глаза застилала пелена слёз. Он не раскроет тайны своей родины, как бы его не пытали, сколько бы игл не вставили в пальцы, позволить себе проболтаться означало только то, что он заслуживает самой мучительной строчки, ведь всего лишь грамм лишней информации у фрицев мог привести к тому, что его родина падёт, а судьба его жены и ребёнка станет куда более плачевной, чем она есть сейчас.

Со второй иглой, что вошла под пластину углом, послышался нечеловеческий крик. Сергей бился головой о твёрдый, холодный стол, извивался, но крепкие ремни и хватка офицера не давали ему ни секунды отдыха. Конечность жгло и сводило спазмами, что шли от самого кончика большого пальца и вплоть до самого плеча, словно его пробило электричеством. На белую поверхность стола закапала кровь, что тонкой струёй стекала с ушка иглы. Кожа по всему оголённому телу покрылась испариной. Капельки срывались с кончика длинного, прямого носа, смешиваясь с кровью, что так и осталась засыхать на коже после удара прикладом. Кажется, фриц вспомнил и про другие пальцы, переключаясь на указательный. Любые попытки извернуться, избежать наказания заканчиваются тем, что мягкую подушечку пальца прокалывают, показывая, что никакие движения не спасут его, а лишь сделают хуже.

— Сергей, вы можете прекратить пытку в любой момент. Всего лишь нужно рассказать о нахождении партизанских отрядов и ваша пытка закончиться.

Прошипев сквозь зубы что-то нецензурное, Нечаев отвернулся от Рихтера, почти физически ощущая, как в одном только его взгляде мелькает коктейль из садизма, расизма, ненависти. У него на лице было написано удовольствие не столько от физического причинения страданий, сколько от моральных мук перед, казалось бы, очевидным выбором. Но у Сергея на этот счёт были совершенно другие мысли. Он не хотел и слышать о том, чтобы прекратить пытку в пользу вскрытия всех тайн, которые хранились у него в голове. Пусть в него вставят ещё хоть сотню иголок, его волю не сломит боль.

Впрочем, офицер не отставал и терпеливо вставлял иглу за иглой. Кажется, что боль и отвращение притупились, уступая усталости и моральной измотанности. Нечаев уже не так ярко реагировал на иглы, потерявшись среди ощущений, настигающих его через барьер усталости и собственных убеждений. Из каждого его пальца торчало по несколько железок, словно он был хищником с острыми когтями. Сухие губы потрескались, наполняя общую бледность своей краснотой, которая словно паутинка огибала сухую, мертвую кожу. Его красные от слёз и напряжения глаза то и дело слипались, как будто он готов был уснуть прямо на этом столе, среди холода и агонии, что угрожающе нависла над ним. Он не чувствовал онемевшей руки, словно у него и вовсе её не было. Его беспамятство и отсутствие какой либо реакции возмущало Рихтера до вставших дыбом волос на загривке. Спокойный, самоуверенный офицер, готовый разломить любого своим давлением вдруг переменился. Его неудача, сказывающаяся на общем успехе армии Третьего Рейха больно ударила по самооценке и шатким нервам, что требовали надломить этого мерзкого, грязного разведчика и развязать его язык.

Щипцы, что покрепче схватил Рихтер загремели в руках, угрожающе поблёскивая от светившей с потолка лампы. Металл сжимал кончики иголок, вырывая их из-под ногтей, со злостью швыряя в раствор спирта. Сергей сжал губы в тонкую линию, шипя от боли. Его посетили новые ощущения, которые показались ему ещё более болезненными, чем введение их под ноготь. Посиневшая, воспалённая пластина отдавала болью по всей руке, пробуждая затуплённые рецепторы. Нечаев едва успевал соображать, стараясь вновь отвлечься от спазмов и собственных криков. Он искал ориентир, словно свет в конце тоннеля. Ориентир, который отвлечёт его от страданий, который будет служить ему подтверждением правильности его выбора. Катя. Его Катенька, которая терпеливо ждёт его с войны, ради которой он готов был на всё. Именно любимая жёнушка служила ему главным напоминанием, что он должен быть терпелив, что никакая боль не сравнится с мучением тысячи людей.

В глазах темнеет. Кажется, что вестибулярный аппарат совсем покинул Нечаева, и мир пошёл кувырком. Он уже не видел ни Рихтера, ни стенографистку, ни грязный потолок. Он не чувствовал боли от игл, что давно покинули его пальцы, от щипцов, что выдернули его ноготь с корнем. Сергей потерял счёт времени и связь с внешним миром. Его не беспокоили насущные проблемы, и всё, о чём не забывал мозг – это рыжая девушка, чьих объятий так не хватало разведчику.

Выносливое тело Сергея не переносит пыток и боли и отключается, надеясь, что его мученик успокоится или хотя бы даст ему отдохнуть.

***

Пробуждение настигает неприятной волной, словно Дмитрия встряхнули за плечи. Он поднимает голову, оторвавшись от горячей, мягкой подушки и жмурится. В стекло барабанили тяжёлые капли дождя, который копился в тёмных облаках и преследовал от самой Москвы. Ветер завывал, врезаясь в щели в иссохшей оконной раме, и проносил по всей комнате промозглый запах холодной весны. В такую погоду хотелось забраться под одеяло и побаловать себя несколькими минутами тепла, прежде чем нырнуть в уйму забот, дел и ответственности. Что мешало Сеченову сделать так сейчас? Разочарование. Он так крепко поверил, что всё это просто сон... Его и без того хрупкий мир разбился о реальность произошедшего и расплылся на языке вкусом полного отчаяния.

Дима растеряно озирает незнакомую комнату и чувствует себя совершенно неловко. Он не знает, чем себя занять, он боится покидать свой уголок спокойствия и защищённости. Сеченов, словно котёнок, которого только привезли в новый дом, сидел в своей «помятой коробке», не решаясь выходить. У него нет бумаги, чтобы он мог начать работать над чертежами, нет любимых книг под рукой, незачем писать заметки про технику. Он был предоставлен самому себе и всё, что ему оставалось – это ютиться в своей тюрьме до момента, пока о нём не вспомнят. Дмитрий глубоко задумался о своём положении и сколько бы не думал, приходил к выводу, что из всех возможных вариантов его положение оказывалось весьма неплохим. У него было какое-никакое пространство, напоминание о прошедшем счастье и время, когда его никто не трогал и он мог выстроить подобие личного пространства. Но даже такие посредственные границы ломали, нагло врываясь в его душу. Это заставляло Диму хмурить брови, сдерживая слёзы, возвращаться в самое начало, по песчинкам собирая выстроенную вручную стену и снова отрицать реальность всего происходящего.

В коридоре шумно прошуршали бумажными пакетами. Хлопнули дверьми. Сеченов натянул одеяло на грудь и уставился на дверь в ожидании чего-то. Может, сейчас в спальню ворвётся стая собак и загрызёт его? А может, сейчас сам Гитлер откроет двери и выстрелит ему в голову из личного пистолета? На самом же деле всё оказалось весьма плачевнее. Дверь с размахом раскрывают и та жалобно скрипит, ударившись резной ручкой о стену. Офицер тяжело дышал, придерживая на плече большой чёрный тубус, который мог сравниться с ростом ребёнка лет восьми. Его волосы были влажными, и кудрявые прядки прилипали к высокому лбу. Он оглядел сидящего в постели инженера и скривил лицо, словно хотел сказать какую-то гадость вслух, но проглотил едкое замечание вместе с густой слюной, пропитанной никотином. Тубус опускают в угол у стола и медленно растягивают пуговицы на сыром кителе.

— Вставай, а то проспишь всё на свете. И помойся, от тебя... пахнет.

Михаэль скрывается в другой части квартиры, снова оставляя Диму наедине со своими мыслями. Инженер кривится, прокручивая сказанные ему слова. «Не пах, если бы не ты, свиная морда» — проноситься на языке, но так и остаётся где-то в мыслях. Сеченов неторопливо заправляет постель и направляется в ванную по указанию своего мучителя. На кухне тем временем слышался грохот посуды, торопливые шаги и шуршание упаковок. В дневном свете квартира выглядела ещё более безобидной, чем казалось вечером. На стенах висели милые картины природных пейзажей, фотографии неизвестных инженеру людей. Если откинуть воспоминания о хозяине дома, то можно было бы предположить, что здесь живёт милейшая, дружная семья. Только вот от воспоминаний Дмитрию никуда не деться.

В ванной всё было не так хорошо, как в остальных комнатах. В воздухе повис затхлый, въевшийся запах мочи от которого жутко затошнило и захотелось сбежать. Старая, поржавевшая по краям ванная ничем не прикрывалась, и если немец ворвётся, то ничего уже не спрячет оголённое тело инженера. В маленькое, прикрытое шторами окно бились капли бушующего дождя, и всё вокруг казалось до жути неуютным.

Мужчина нехотя выбирается из пижамы, чувствуя, как его плечи накрывает холод, и крутит вентили на кране. В ванну полилась тёплая вода от которой тут же повалил пар, накрывая ванну невесомым облаком. Сеченов поднимает голову и заглядывает в покрытое блестящими трещинами зеркало, которое словно служило оплотом всей злости в доме. Дмитрий так и представлял, как Михаэль разбивает стекло на мелкие кусочки, а из крохотных ранок, в которых застряли кусочки зеркала, течёт кровь. От фантазий приходиться отвлечься, потому что горячая ванная была заполнена водой и манила окунуться и смыть с себя всю грязь.

На бёдрах ещё остались засохшие следы вытекающей спермы, от тела разило потом, а волосы тошнотворно пропитались кожаным салом. Вода на время отрезала его от всего мира, позволила стереть любое напоминание о прикосновениях мерзкого ему человека и расслабила после долгой, изнуряющей дороги. Выбираясь из ванной, Дмитрий почувствовал себя совершенно свободно, словно вымыл душу от всей нечисти изнутри. На краю раковины его терпеливо дожидалось махровое полотенце и чистый комплект одежды. Рубашка была ему слегка велика и чересчур оголяла плоскую грудь, а вот брюки сели по фигуре. Вытирая капли воды с плитки на полу, Сеченов задумался о том, что лучше бы он переоделся в свою одежду, но так и не нашёл причин, для чего ему это делать.

Оказывается, вынырнуть из провонявшего человеческими отходами помещения – это невероятно приятно. Поплотнее закрыв за собой дверь, Дмитрий оглядывается и прислушивается к звукам. Из-за приоткрытой двери в зал слышался стук капель по козырьку и странное потрескивание. Наверное, фриц разжёг камин, потому что плечи больше не обволакивал сырой, холодный воздух. На кухне всё так же гремела посуда, что-то шипело, будоража фантазию голодного инженера, а нос дразнил аппетитный запах чего-то пряного и жареного. Пустой желудок громко заурчал, направляя хозяина именно туда, откуда так вкусно пахло свежей едой. Пусть сейчас ему пришлось бы столкнуться с фрицем, вытерпеть его взгляд, возможно получить новые издевательства, но он слишком голоден, чтобы показывать свою гордость и скрывать слабость. В конце концов если он останется голодным, то работать будет весьма труднее.

Сеченов заглядывает за дверь и оглядывает помещение. Чистая и светлая кухонька была обставлена дорогой мебелью. Деревянные ящики монолитно расползлись по всей левой стене, храня в себе кухонную утварь. Среди них расположилась варочная панель, на которой стояла чугунная сковорода. Кухня явно прибывала в восторге от приезда хозяина, сверкая своей педантичной чистотой. И когда только немец успел её выдраить? У окна стоял стол, окружённый двумя стульями, а на нём покоилась бутылка коньяка. Тусклый свет пасмурного дневного солнца падал на Михаэля, крутившегося у плиты и с завидной ловкостью переворачивающего мясо на сковороде. Он жадно глотал алкоголь из низкого бокала и явно был доволен своей жизнью. Его кудри мокрыми завитками ложились на шею и затылок и спускались ниже, моча белёсую рубашку. Наконец-то он снял с себя чёртову форму; без неё он даже был похож на человека. Почувствовав на своей спине любопытный взгляд, офицер оборачивается и оглядывает внешний вид своего пленника.

— Ну, теперь ты хотя бы похож на человека. Проходи, сейчас обедать будем.

Как забавно, даже грязным Дмитрий был куда больше человечным, чем вылизанный до блеска немец.

От подобия заботы становится почти тошно, но инженер обуздывает эмоции и игнорирует расплывшуюся на лице немчуры зубастую ухмылку. Он ступает к столу, разворачивает стул в пол-оборота и садится почти на самый край. Дима чувствует себя невероятно неуютно, словно предчувствуя очередные ужасные события. Ему хочется уйти, спрятаться в своей каморке и больше не пускать немца к себе ближе, чем на три метра. Но голод заставляет его прижать свой психоз поплотнее к стулу и молча ждать пищи, словно верный пёс.

Взгляд падает на бутылку с алкоголем. Этикетка на русском заставляет жутко смутиться и смерить Михаэля напряжённым взглядом, словно это могло дать Сеченову все ответы на немые вопросы, которые непрерывным потоком сыпались на его голову. Мысли об алкоголе натолкнули инженера на малоприятные воспоминания, которые сознание прятало от него долгие годы, а теперь решила выкатить их бонусом к бушующей тревоге.

***

После революции им пришлось потерпеть бедствия, смириться со своим положением и отказаться от многих удобств. Был один единственный плюс: на краю города не так слышались крики и выстрелы из «Мосинки». Теперь засыпать по ночам было не так страшно, мама стала реже плакать, зажимая уши ладонями, а отец чаще выходил из глубоких мыслей и обращал внимание на своего старшего сына, для которого внимание, как и одобрение, родителя было важнее всего на свете.

На этом всё хорошее для Димочки заканчивалось. Они переехали в квартиру поменьше и попроще, уволили домохозяйку и все обязанности по дому свалились на хрупкие плечи матушки. Она подолгу сидела ранним утром в скромной гостиной, гладила своего младшего пятилетнего ребёнка по спине и неотрывно смотрела в окно, с ужасом представляя количество дел, что ей придётся сделать. Дмитрию совершенно не нравилось в новом доме: не было больше балкона, который он так любил, его комната стала в разы меньше и ту приходилось делить с младшим братом. Мама не занималась готовкой, всю жизнь окружённая слугами, и теперь каждый приём пищи, приготовленной её руками превращался в невероятный сюрприз, нередко заставляющий морщиться от противного вкуса и отсутствия выбора, потому что вопрос голода оставался открытым. Брат часто просыпался по ночам, требуя успокоить его после ночных кошмаров. Однако желание будить и без того уставшую матушку у Сеченова младшего отсутствовало вовсе, поэтому частенько он коротал ночи, сидя у детской колыбели и убаюкивая малыша. А отец стал частенько заглядывать на загородный участок, привозя домой несколько банок сорокаградусного самогона. Обычно в таких банках закатывали соленья, но в памяти отложились лишь неприятные воспоминания о бессонных ночах.

Снова отец вернулся домой после работы с алкоголем, наплевав на сухой закон, и налил себе рюмку. Она опустошалась снова и снова, не переставая. Обычно скупой на эмоции отец под действием спирта начал повышать голос, выказывать всё своё недовольство, а матушка напугано сжалась у дверного косяка, в очередной раз упрямо упрашивая своего мужа перестать пить.

Ту ругань, что звучала почти до самого утра, подросток воспринимал особо остро. Сидя в маленькой комнате, он вслушивался в каждое доносящееся слово, понимая своим молодым разумом, что это неправильно и здравый человек себя так вести не будет. Его ладони закрывали уши младшего брата, стараясь заглушить те разгорячённые слова, что летели от супругов, не то чтобы сильно любивших друг друга. Пусть он недолюбливал своего младшего брата, но совесть не давала отпустить его из объятий. Дима прижимал к себе мальчишку, то ли пряча его лицо от ужаса реального мира, то ли прячась от внимательных детских глаз.

Из глаз капали слёзы, как бы их не сдерживали и не пытались остановить. Каждое слово родителей гулко отзывалось в молодом сердце и выворачивало всю сдержанность так, что начинали дрожать руки. Дмитрий хлюпал носом, не в силах справиться со страхом. Ругань колко врезалась в память, будоража детское воображение. «Если бы я умер, то они бы перестали ругаться. Они бы тут же замолчали и пожалели. Они все пожалеют и будут горько плакать. Папа перестанет пить, а мама кричать. Вот умру и всё измениться.» — набатом звучит в детской голове и будоражит сознание до глубины души.

***

Время шло, детство постепенно забывалось, но неприятные ассоциации со стеклянными банками и алкоголем останутся с Дмитрием на всю его жизнь. А теперь бутылка алкоголя ещё и разворошила в нём эти малоприятные воспоминания. Взгляд падает с темной жидкости на немца, которого, кажется, заинтересовала неоднозначная реакция Сеченова. Он щёлкает языком и шагает к Дмитрию, покачивая в бокале коньяк. Михаэль без особого труда склоняется над инженером, нависнув над ним и замерев в паре сантиметров от лица. Сеченов напрягается всем телом, отодвигаясь как можно дальше и упираясь в спинку стула. Фриц щурится от удовольствия, наблюдая за загнанным в угол зверьком, и водит бокалом перед лицом Дмитрия. Рецепторов касается запах пряностей, крепости и слюны немца, заставляя инженера скривиться и отвернуться.

— Выпьешь со мной?

Глаза Михаэля горели насмешкой и высокомерием, а тонкие губы растянулись в тонкую нить от противной улыбки. Он был искренне доволен своим поведением и ничуть не стыдился своих пакостей. Фриц знал и помнил о своём влиянии на инженера, активно пользуясь этим. Его дыхание обожгло напряжённое личико Димы, зависнув в паре сантиметров от бледной кожи.

— Я не пью.

Немец снисходительно улыбнулся, ведя по скуле Сеченова кончиками пальцев, вызывая у того больше эмоций. Его невероятно веселил страх в глазах собеседника, которые тот старательно прячет, ещё не понимая, что от Михаэля невозможно спрятать то, что он желает видеть. Его рука упирается в подоконник, удерживая на себе весь вес хозяина. Между мышцами перекатывались вены и прятались под подвёрнутыми рукавами рубашки. Его мокрые кудри скатились на лицо, придавая ему невинный вид, разнящийся с его пугающе широкими плечами, чёрными, злыми глазами и всем его надменным поведением, которым он выбивал эмоции из инженера. Он нехотя отстраняется и делает ещё глоток, осушая бокал.

— Дело твоё. Но не думай, что если я не смогу тебя напоить, то у меня не будет чего-нибудь интереснее, что бы сделать тебя беспомощным.

Фриц возвращается к плите, оставляя Сеченова наедине с разгоревшейся паникой. Дмитрий наконец позволяет себе выдохнуть и расслабиться, но теперь его взгляд не сходит с немца, следя за его движениями с особой внимательностью. Перед носом всё ещё маячила смесь запахов, заставляющих поморщиться от отвратительного напоминания о бессилии.

— Ты напоминаешь мне одну еврейскую девочку. Знаешь, чем?

Дмитрий скрестил руки на груди, без интереса повёл бровью, уже ожидая очередных нападок и отрицательно качнул головой. Ему стало даже обидно от подобного, пусть и ожидать ничего хорошего от мужчины не стоило.

— Когда я вырезал еврейские семьи во Франции один из фермеров прятал шайку в своём доме под полом. Мои солдаты превратили доски пола в щепки, расстреляв каждую из этих шавок, но девчонка вылезла через вентиляцию в бетоне. Она так быстро бежала от меня и так громко визжала, когда пуля пробила её колено. Было приятно видеть как она катается в соломе, пропитанной собственной кровью, а её одежду рвут служебные собаки. Она выглядела так жалко, мне на секунду даже стало жаль её, но я достаточно умён, чтобы вовремя вспомнить о том, что такое грязное животное как она не заслужило ни капли сопереживания. Именно этим ты и напоминаешь мне её: ты точно так же отвратно ведёшь себя с самого момента, когда я впервые тебя увидел, но не заслуживаешь ни капли жалости.

Дима морщится от отвращения и отворачивается. В горле застряла тошнота от представления той боли, что испытала ни в чём не виновная девочка. Ему не было обидно за слова о своей ничтожности, её он и сам прекрасно осознавал, но мысль о том, что руки фрица по локоть замараны кровью невинных людей, вызывает неподдельный ужас. Сколько же людей было замучено и убито его мерзкими руками, раз он говорит об этом так спокойно? Может, Диме повезло и он оказался полезным для Рейха, поэтому и остался в живых? Если так, то Сеченов готов проклинать себя, ведь куда лучше быть трупом, которого никто не потревожит, чем живым, замученным инженером, которого подмял под себя немчура.

Немец не перестаёт злорадно хохотать, а Дмитрий так и не находит в себе смелости вернуть себе прежнее любопытство и расслабленность. Перед глазами стоит картина того, как девочка мечется в агонии в собственной луже крови, увидев своими глазами смерть родных, а над ней тёмным пятном возвышается офицер, с удовольствием наблюдающий за предсмертным состоянием ребёнка. Сеченов силой заставляет себя перестать думать об этом, но раз за разом его разум подкидывал ему отвратительные фантазии, одна хуже другой. Только большие усилия усмирили его буйное воображение, заставив думать о голоде, а не о море крови, от которой начинало тошнить.

Наконец, перед инженером ставят тарелку с жирным куском мяса от которого пахло специями и пряностями и варёными, горячими овощами в качестве гарнира, среди которых он распознал картофель морковь и зелёный горошек, заставляя изголодавшегося Диму облизнуться и как только немец принялся за еду, начать запихивать в себя кусок за куском. Стоило бы задуматься, что из-за принципов и брезгливости ему и кусок бы в горло не полез, но вот пустой, урчащий желудок решил всё за него и закопал его неуместную гордость. Как и вопросы о том, какое животное было убито ради их обеда, сколько людей не ели подобного, возможно, никогда за свою долгую жизнь. Сейчас Сеченов явно не в том состоянии, когда может рассуждать на подобные мысли. У офицера были явные привилегии, которые давали ему возможность обеспечить себя вкусной, свежей едой, какой не было у граждан воюющей страны. Дмитрий и сам пользовался подобным преимуществом в своей стране, без зазрения совести лакомясь дорогими, по меркам военного времени, блюдами, поэтому осуждать за подобное Михаэля просто глупо. Тем более, что еда была неописуемо вкусной. Инженер едва успевал жевать, чувствуя необъятный голод. Пусть и со стороны он выглядел весьма прилично, всё-таки он воспитанный человек, а не дикарь, но в мыслях он готов был стонать от удовольствия. Что не говори, а мясо фриц готовит просто искусно, пусть инженер и старался не поднимать на него взгляд, боясь испортить себе аппетит. Рот истекал слюной, а когда ужин закончился, Сеченов едва удержал себя от того, чтобы не облизать тарелку. Он устало опускается на спинку стула и выдыхает, чувствуя приятную тяжесть в животе. Михаэль складывает столовые приборы на тарелку и проводит салфеткой по тонким губам, без интереса глядя в окно, в котором дождь постепенно смешивался с мокрым снегом и, не долетая до дорожек, таял.

— Приступай к работе. В тубусе чертежи немецких и австрийских инженеров, внимательно изучи их и подумай над улучшениями качеств.

Дмитрий тяжело вздыхает, наблюдая как у него уводят пустую тарелку из-под носа и понимает, что больше ничего его не отделит от неизбежного. Раньше, рассуждая о моралях и своих желаниях он был уверен, что беспрекословно начнет выполнять свою работу, но сейчас, когда пришло время начинать, он растерял весь свой запал и потерял цель. Но был ли у него выбор? Вряд ли.

— Постой.

Подобная фраза вызывает у Сеченова неосознанную панику и он прилипает к стулу, с которого только что хотел слезть, внимательно следя за припавшим к кухонным ящикам офицером. Михаэль чем-то гремит и достаёт из кухонного шкафа большой, круглый, алюминиевый контейнер с красными буквами, которые Сеченов разобрать не смог, и символикой «железного орла». Из открытой коробочки вынимают тёмный треугольник, не вызывающий ни капли доверия и направляются к Дмитрию. Сеченов всем телом напрягается и ожидаемо отодвигается от фрица, на сколько позволяет ему стул. Любые попытки Михаэля взять Сеченова за подбородок не венчаются успехом, а сам инженер изворачивается в попытке избежать очередной насильной кормёжки, словно собака, которой пытаются дать отраву, но её сердце чует подвох. Сильная рука хватает Диму за шею, притягивая ближе и не давая вывернуться.

— Рот открой, verdammt nochmal.

Сеченов протестующе качает головой и сжимает челюсть до скрипа зубов. Его встряхивают, угрожающе надавливая на горло, но Дмитрий остаётся непреклонен. Его трясёт от страха и отвращения. От немца пахнет алкоголем, сигаретным дымом и терпким шоколадом, а от лица, что так близко маячило перед глазами, начинает тошнить и кажется, что непереваренная еда сейчас вырвется наружу. Хочется избавиться от давящего ощущения, что осело на шее ожерельем и от близости фрица, что угрожающе нависал над ним. Через всё омерзение, что преследовало его третьи сутки, инженер раскрывает рот и позволяет Михаэлю затолкать ему в рот что-то невероятно горькое и противное, пусть и пахнущее приятной сладостью. По языку растекается противное ощущение липкости и фантомной сладости, что преследовала его даже после того, как кусочек не без сопротивления проглотили. Сеченов поднимает оскорблённый взгляд и хмуриться, в то время, как немец, в противовес ему, широко улыбается и скалит зубы. Его так веселит его сила и влияние на слабого русского инженера, что он готов хоть круглые сутки доказывать это своей жертве.

— Опять решил меня отравить?

— Если бы я решил тебя отравить, то я бы не заморачивался с шоколадом, naivнаивный.

Кажется, что из рук фрица шоколад в разы отвратительней, а перед глазами всё ещё стоит сцена, как в его рот насильно запихивают таблетку. Они оба замолкают и немец отстраняется, не переставая злорадствовать своей пакости, наблюдая за тем, как его жертва испуганно водит глазами, прикидывая свой побег из кухни, а затем приводит его в действие.

— Неужели тебе не понравился десерт? — Надменно звучит вслед торопливо уходящему инженеру.

Сеченов чувствует всю злобу, что струями пробиралась под его кожу и отравляла его жизнь. Да, немец мог оставить его в покое и лишь заставлять работать, что было бы самым тягостным. Но теперь работа на Третий Рейх была чем-то сродни отвлечения от ужасного отношения, страха и постоянного присутствия офицера где-то рядом. Дверь закрывают, ограждаясь от мерзкой немецкой свиньи, желая спрятаться как можно дальше, а при возможности и вовсе исчезнуть и больше никогда его не видеть. Сейчас единственным спасением действительно становится работа и за неё хочется взяться как можно скорее.

Дмитрий усаживается за стол и неуютно ёрзает, стараясь привыкнуть к новому окружающему его пространству. Холодная поверхность приветливо скрипнула, но даже не пошатнулась, когда по столешнице с усилием провели, смахивая тонкий слой пыли. Конечно, не его чертёжный стол, но весьма сносно, пусть и выбирать ему не приходиться. Дмитрий глубоко вздохнул и прислушался к своим ощущениям. Перед ним лежали его инструменты, которыми он создал не один проект, являясь самым лучшим напоминанием о счастье. Он вынимает из мягкой, бархатной обивки латунный циркуль и задумчиво крутит в руках. На желтоватом металле виднелись мелкие царапинки от долгих лет службы, а серый разметочный грифель не раз менялся на новый. В душе затрепетало необъятное чувство удовольствия и желания поскорее начать работу. Предвкушение необъяснимо тянуло улыбку на лице инженера. Он ошибочно списал это на любимую работу, не зная другой причины, из-за которой мог улыбаться. Сеченов вынимает из тубуса скрученную миллиметровую бумагу и с интересом оглядывает. Половина листов была чиста и ждала, когда же на неё нанесут замысловатую разметку, а вторая половина имела разный возраст, цвет, подписи. Именно она и вызвала огромный интерес у мужчины. Он разложил перед собой работы других мастеров и начал всматриваться в подробные детали. В каждой работе чувствовался характер автора, его манера работы, замысел и Сеченов даже без реального примера мог представить, что из себя представляет то или иное оружие, как оно работает, какие у него особенности. Для него на дне тубуса лежал большой, плотно исписанный листок, вероятно, с проблемами той или иной модели. Предполагалось, что они помогли бы инженеру обнаружить и исправить ошибки, придумать, как же избавиться от недостатков, но они были написаны на немецком и если бы не заимствования слова, пришедшие из другого языка, которые он смог разобрать, то и вовсе бы не догадался, что это за листок и для чего он ему нужен. Только вот полный текст на незнакомом языке он разобрать был не в силах. Нужно было обратиться к фрицу, попросить помощи, но отвращение от собственных мыслей заставляет инженера медлить и сомневаться. Он не может начать работать, пока у него не будет чётких указаний, но и идти к Михаэлю нет никакого желания.

Борьба с собой занимает добрую четверть часа. Инженер то решительно порывался и уже направлялся к двери, то нерешительно мялся у окна, складывая предложения в полноценные фразы, что бы не рассыпаться перед немцем в немногословности и запинаниях. Лист то пытались смять, то разорвать, но немецкие буквы так и плясали перед глазами как бешеные. Наконец мужчина набирается смелости, вдыхает полную грудь и шагает к выходу, но не успевает дойти до порога, как дверь открывают вперёд него, чуть не сбив с ног. В проходе стоял Михаэль, сжимая в пальцах жёлтую измерительную ленту, с сомнением глядя на инженера, что отшатнулся от двери как ошпаренный кипятком. Немец неторопливо проходит в комнату, оглядывая заваленный чертежами стол и самого Дмитрия. Впрочем, Сеченов так и замер с листком в руках и напуганным, как у оленёнка, взглядом. Рукопись на немецком языке вытягивают из рук инженера и вглядываются в написанное, хмуря брови.

— Что-то не так?

Офицер говорит грубо и грозно, словно допрашивает военного преступника, но тут же осекается, смягчая голос до снисходительного. Его взор безразличен, удивительно холоден, словно и не было в нём того злорадства, что окатило Дмитрия кипятком всего полчаса назад. Казалось, будто это дугой человек, такой холодный и отстранённый, которого вовсе не волновали ни Дмитрий, ни его чертежи, ни насилие, что плотно связались с его образом.

— Текст на немецком. Если это действительно важно, то я не могу его прочитать.

Михаэль вновь опускает взгляд на листок и ободряется, разглядывая строки на родном языке. Он откладывает бумагу, исписанную чьим-то мелким почерком, и улыбается, поджав тонкие губы в подобии хищного оскала.

— Я переведу тебе, но позже.

Лента зашуршала в пальцах немца, ловко перебирающего ей. Он шагает навстречу Дмитрию, что так и застыл, нелепо глядя в пол. Инженер цеплялся за рукава рубашки, пряча в них холодные ладони, и вслушивается в каждый шаг офицера, неосознанно пятясь назад. Кажется, словно на его шею сейчас ляжет крепкая ладонь и впечатает его в шкаф за спиной. Улыбка фрица вызывала животное отвращение, и Сеченов не мог перестать себя ругать за бесконечные мысли и воспоминания, что непрерывно обращались к Михаэлю, ища оправдание его улыбке, его поведению и омерзительно медленному шагу.

— Подойди ко мне.

Из лёгких поднимается необъяснимый ужас, сдавливающий горло. Тело будто парализует, Дмитрий не может ни сделать шаг вперёд, ни убежать от настигающего его ужаса. Он тихо захрипел и прижал к себе руки, словно они могли защитить его от высокой фигуры, что необъяснимо двигалась на него черной тенью.

Его зацепляют за ворот рубашки и, как котёнка, тянут поближе. Его страх и ужас в глазах никак не комментируют, но довольствуются открывшейся картиной как свежей кровью, что так сладостно растекалась на губах и веяла слабостью жертвы. Такая слабость была для Михаэля источником питания, его причиной для существования, и он был не намерен избавляться от неё, желая выжать из Дмитрия абсолютно всё. Худощавый силуэт обходят кругом и осматривают со всех сторон, выбирая какую же часть тела он хочет огладить первой, какую обогнёт собой портновский метр и крепко сожмёт, словно удавка. Выбор падает на шею, которую так и хотелось зажать между ладоней и покрепче сдавить, но, в противовес желаниям, к коже нелепо нежно прикасаются, огладив пульсирующую венку и выпирающий кадык. Пальцы едва скользнули ниже, закрепляя результат, но тут же оторвались от столь желанной жертвы. Сеченов не смел издать ни звука против, но то и дело тянулся в противоположную от немца сторону, желая быть как можно дальше, как можно отстранённее, с трудом справляясь с омерзением и страхом. Но его то и дело тянули на себя, заставляли неумолимо быть рядом и вдыхать отвратный запах алкоголя, что так и сочился от мужского тела. Лента спускалась ниже и ниже, обхватывая предплечья, запястья, скупую мужскую грудь. Михаэль на удивление молчал и даже не записывал результаты, но Дмитрия это вовсе не волновало. Куда больше его волновало то, что руки Михаэля начали оглаживать торчащие рёбра сквозь ткань рубашки, оценивающе глядеть на него, как на кусок мяса. Ладони сжали талию с обеих сторон и совершенно не хотели отпускать. Лента скользнула вниз. Кажется, больше фрица не интересовало его предыдущее занятие и всплыло то, зачем на самом деле всё это затевалось.

— Нужно было тебя лучше кормить. Ты ужасно худой для своего роста.

Сеченов нахмурился и упёрся ладонями в плечи фрица. Раздражение накрыло его волной, заставляя сжать зубы до хруста. Мышцы загорели от того, насколько сильно их сжали в попытке успокоиться. Всё тело свело от злости, что завладела всем разумом и движениями. В чувства не приводили даже холодные руки немца, лишь пускали дрожь по всему телу, переходящую в тремор, потряхивающий так, что стоять на собственных ногах стало тяжело. Ропот поднимает из глубин бьющегося в бешеном ритме сердца спрятанную гордость, заставляя хвататься за неё, как за последний шанс. Какое право он имеет так бестактно влезать в конституцию его тела, тыкать в недостатки и предпринимать что-либо для изменения? Его тело было неприкосновенно до некоторых пор, а сейчас его критикуют, и давят остатки самолюбия своими грязными словами, если оно осталось в истоптанной душе Димы, конечно. В сердце разгорается необузданное желание драться за свою свободу, за чистоту своего тела, за право жить не как скот, а как свободный человек. Ему уже плевать на последствия, сейчас его волновала лишь собственная гордость и эмоции, что закрыли собой любые страхи.

— Да лучше я устрою голодовку, чем подстроюсь под твои желания. Умру от голода и посмотрим, как твоя вшивая страна справиться без моего оружия.

В зрачках, напоминающих чёрную лагуну, просверкали искры. Механизм, пружинку которого так долго натягивали, наконец заработал, пробуждая в офицере всю злость и презрение. Его руки отпускают костлявое тело, с удовольствием сжимая горло, словно самое желанное украшение, за которое боролись все люди мира. Без стеснения пальцы поднимаются всё выше по хрустальной шее, приближаясь к лицу. Он вытягивается во весь рост, пусть и без того был выше инженера на целую голову, а то и на полторы. Плечи немца сгибаются под напором злобы и портят его стан неправильной осанкой, делая его в глазах Сеченова ещё более похожим на беса, что извивался на ритуальном огне и изнемогал от сопротивлений и нежелания покидать занятую душу. Но кто же знал, что душа эта не менее грязная, чем его руки?

— Кто позволил тебе, der Hund, открывать рот?

Его голос звучит у самого уха, напоминая шипение стайки крыс или ядовитой змеи, а из открытого рта чувствуется запах гниения зубов, крепкого табака и окисляющегося алкоголя. Длинные грубые пальцы скользят по коже и нащупывают выделяющиеся, ноющие лимфоузлы, с удовольствием сдавливая их. Боль пульсацией поднимается до висков, голова начинает кружиться, а тело обмякать. Боль скручивала шею, десны, затылок, плечи, ослабляя и без того бессильное тело. Тушу разворачивают и подхватывают под грудь, насильно прижав к себе. Такое подобие нежности вызывает в Дмитрии тошноту, не сравнимую ни с чем. Ему хотелось упасть на пол и молить о прекращении, его гордость уже не пыталась подать голос и загубить хозяина, а лишь ничтожно трепетала в мыслях, подливая в гнев масло.

Держа жалкое тело под руки, Михаэль не переставал массировать болевые точки, злорадствуя над своим превосходством, над своей силой и безграничной властью, которой не было равных. Подтверждением его мыслям послужили тихие всхлипы и попытки освободиться. Слабо царапая запястье офицера, Дмитрий из последних сил висел на его руке и хрипел, словно котёнок, пойманный за шкирку. Его жалкий, никчёмный вид и попытки сопротивляться веселят немца, заставляя его улыбку растянуться от уха до уха.

Покоящаяся на груди рука с интересом оглаживает рёбра, которые так и не дали сносно облапать. Подушечки пальцев скользят по шву на рубашке выше, чувствуя тепло тела, пересчитывают рёбра, бесцеремонно сминая ткань горячими прикосновениями. Голос затих, застрял где-то в горле, не позволяя хозяину произнести ни слова. Лишь скупые слезинки скатывались по лицу и стремились к ладони офицера, что так и не теряла своей хватки, пока вторая совершенно свободно гуляла по телу, словно трогая товар, выставленный на продажу. За каждую попытку остановить движение или прикосновение по рукам Сеченова били до жжения, пробирающего до самых костей, заставляя и без того скрученное болью тело вздрагивать и позволять трогать себя. Дима прекрасно понимал, к чему всё ведёт и ощущал, как стыд бьёт его по щекам, заставляя чувствовать себя грязным, отвратительным отродьем, которое не заслужило прощения. Он не мог противостоять, но в голове набатом звучали слова о том, какая он прекрасная подстилка, о том, что он не заслужил жизни после сделанного выбора, о том, что он дешёвый, мерзкий, грешный.

Любые попытки противостоять не заканчиваются даже когда фриц принялся расстёгивать одежду. Скорее наоборот, становятся настойчивее, агрессивнее. Руки раздирали царапинами в кровь, игнорируя любые удары и угрозы, но это не помешало немчуре расстегнуть рубашку инженера почти до самого конца и оголить тело, которое так хотелось потрогать. Чтобы Дмитрий не помешал жаленному исполниться, его поднимают выше, заставляя встать на носочки и замереть. Словно в петле, Сеченов повис на сильной ладони и затих. У него не было шанса выбраться, остановить Михаэля, убежать. Он был заложником этого человека и с ним могли сделать всё, что захотят. Мысль едва не перетекла в смирение, но отчаявшийся Дима держал её из последних сил. Лишь гнев превратился в слёзы и потёк из прикрытых глаз.

Грудная клетка двигалась под рукой немчуры, словно в ней сидела птичка, лишённая свободы. Большой палец огладил впадинку между ключиц, скользнул ниже, к родинке. Грубо поцарапав образование кожи, пальцы заскользили ниже, между грудей, совершенно не заинтересовавшись слегка выпирающей частью тела. Куда больше зацепила удивительно тонкая талия, что сильно выбивалась из понимания мужской фигуры. Инженер и правда был тощим, почти болезненным, пусть и питался для военных условий весьма сносно. Но волновал офицера скорее только внешний вид и моральное удовольствие от такой красивой, утончённой подстилки, которая ему досталась даром. Слабость, щедро сочившаяся из Дмитрия была главной пищей для Михаэля, которому одновременно хотелось любоваться всей его никчёмностью и сломить её в мужчине до влажного хруста.

Офицер пытается забраться под брюки, огладить всё, что было ему недоступно, но плотно затянутый ремень на бёдрах не позволяет даже кончикам пальцев коснуться кромки белья. Уткнутый в шею Сеченова нос опаляет горячим, почти обжигающим дыханием, которое становиться всё громче и быстрее. Мысли Димы отделялись секундами, и каждая была пугала всё больше, сильнее. Всё заканчивается резко, пугающе быстро. А может, только начинается?

— Пойдём в постель.

От одной фразы всё тело инженера сжимается, а перед лицом застывает кошмарное, тёмное выражение лица офицера, от которого хочется кричать и плакать. С улыбкой, оголяющей красные дёсны, Михаэль толкает Диму на кровать и неторопливо идёт ближе. Из лёгких выбивается весь воздух, заставляя нелепо открывать рот в попытке вдохнуть. Сеченов барахтается в одеяле, пытается отстраниться, спасти свою жалкую тушу, но на узкие бёдра садятся, прижимая к постели своим немаленьким весом, и не дают сдвинуться с места.

— Ты не сбежишь от меня, albern. Тебе незачем бежать, пока ты рядом со мной.

По мужскому лицу размазывают слёзы гнева, издевательски-снисходительно трепя за впалые щёки. Его острый, как у грифона, нос скользнул по покрасневшей от пальцев коже, чувствуя, как сильно дрожат крупные венки на шее. Нелепый поцелуй ложится на грудь, а пальцы всё же тянутся к ремню, желая видеть больше, чем он может сейчас.

Худенькие плечи подрагивали, а голову пронизывало болью и головокружением. Под весом фрица скрипел матрац, вместо Сеченова выражая недовольство данной нелицеприятной картиной. В висках стучал пульс и Дмитрию казалось, что сердце его оголили, и оно вот-вот остановится, не желая больше терпеть ту горечь, что так обильно окружала его. Язык развязывает укус, которым безжалостно впились в предплечье.

— Мне больно! Прекрати! Отпусти!

Слова вырываются со всхлипом, словно молитва, звучащая в пустом, забытом храме. Мир замирает, словно его залили вязкой, противной субстанцией и оставили застывать. Всё резко прекращается, покидает тело Дмитрия и позволяет свободно вздохнуть. Нет больше ни прикосновений немца к коже, ни тяжёлого веса, что так больно давил на кости, ни боли, что заставляла инженера молить о пощаде. Михаэль уходит, выполнив просьбу инженера и оставляет его тело свободным, почти нетронутым, пусть оно и хранило память о мерзком деянии.

Инженер не верит своему счастью, своей маленькой победе. Боль вдруг отступает и отпускает его, словно из тисков, позволяя без страха вдохнуть. Сеченов несмело смотрит на закрытую дверь, словно загнанный зверёк, и отползает, находя в себе последние силы. Приподнимается на локтях, борясь с фантомной болью и тошнотой, садится. Руки несмело прикрывают оголённую грудь расстёгнутой рубашкой и потирают укус, отдающий жжением. Мужчина стирает с лица мокрые следы от слёз и опирается на стену. Сил нет. Путей спасения тоже. Холодный бетон снимал с гудящей головы боль, пуская по позвоночнику дрожь. Он один, в комнате тихо. Что он ещё может просить в своём положении? На секунду появляются мысли о том, что сейчас его личный мучитель вернётся, вновь настигнет его, всё же совершит задуманное. Но эти мысли отбрасывают, приходя в дрожь от единого только упоминания.

Инженер боится пережить подобное ещё раз, он не хочет вновь ложится под офицера и быть для него личной дыркой. Он не для того заканчивал академию, не для того много лет горбатился на благо своей страны, не для того он жил и продолжает жить. Он достоин лучшего, куда большего, чем ему сейчас дозволено. Хотя, может уезд из Москвы дал ему последний шанс? Его бы точно убили, если бы кто-либо другой взялся за его душу, а сейчас он в тепле, за границей, как и хотел, накормлен, ему предоставили работу и личное пространство. А единственной платой была лишь пара минут неприятных ощущений, не более. Сеченов почти убедил себя, почти успокоился, но вдруг нервно выпрямился, до хруста костей выгибая поясницу, почувствовав, как под дых его бьют собственные самолюбие, гордость и бескрайняя злость. Его насильно уволокли из его квартиры, а сейчас используют как куклу для сбрасывания напряжения. Отвращение скопилось под языком вместе с горечью и злостью. Ему уже было плевать на стыд и груз, что свалился на его плечи. Ему было откровенно всё равно на всех жертв фрица, которых он так жалел и лелеял пару часов назад. Сейчас его волновала только собственная судьба.

В голове мимолётом мелькает десяток мыслей о возможном побеге, когда он мог попытаться бежать из лап немца, спасая свою душу и жалкое, слабое тело. Он мог бороться до конца, биться за свою свободу, пусть она и была бы посмертной. Но страх сковал его ещё тогда, в собственной квартире, не позволяя даже задуматься о том, чтобы пуститься в бега от немецкого офицера, а сейчас он и вовсе находился исключительно в ужасной ситуации и даже малейшая попытка могла обратить жизнь в сущий кошмар. Идею с побегом приходится оставить, но что же инженеру тогда остаётся? Исполнять приказ. Уже в который раз он убеждается, что изначальное его решение было единственным правильным и выбора у него немного. Может, не будь он таким трусом, страшно желающим жить, он бы и избавился от свой жалкой жизни и не стал бы мучаться в лапах офицера и предавать родину, хотя, она волновала Сеченова в самую последнюю очередь.

Но счастье Дмитрия было не долгим. Как бы сильно он не хотел покоя, его желания совершенно не учитывались немцем. Тот вновь заявился на порог комнаты своей жертвы и захлопнул дверь с такой силой, что дерево затрещало и заставило инженера вздрогнуть и прижаться ближе к стене, закрываясь ладонями от приближающегося фрица. Игнорируя Сеченова и его бурную реакцию, он уселся на край постели и опустил на тумбу звенящие ампулы, баночку вазелина и стеклянный шприц. Он неторопливо возится, сидя к Дмитрию спиной, звеня стеклом и игнорируя любые движения на постели. Инженер до онемения в пальцах впился в стену, царапая её короткими ногтями, словно мог удержаться за неё в случае, если его куда-то потащат. Всё его тело облилось холодным, даже скорее ледяным потом и застыло, не желая двигаться. Казалось, что сердце сейчас остановится, словно никогда и не билось вовсе, но оно предательски продолжало стучать, заставляя инженера трястись ещё сильнее. Он был слишком наивен, раз посчитал, что его вот так просто отпустят по единому желанию и не удовлетворят свои звериные потребности. В глазах застыли слёзы ужаса и обиды от осознания, что его не пожалеют, не отпустят, не смилуются. Тонкие ресницы дрогнули и спрятали от взгляда хозяина то, что делал офицер, склонившись над своими коленями.

— Иди сюда.

Слова звучат как приговор для Дмитрия и заставляют его сжаться ещё сильнее, желая найти убежище, только вот прятаться было некуда. Он как оленёнок, приготовленный на ужин хищнику, мог метаться по столу, но не избежал бы трапезу, как бы не пытался. Сеченов отчаянно машет головой, не желая даже приближаться к человеку, выносящему для него приговор, чем вызывает злость и раздражение у Михаэля. Сердце гулко стучит в горле, словно после марафона, только вот инженер не двигался с места всё это время.

Немец неторопливо оборачивается к Сеченову, показывая то, как на его лице запрыгали жилки, а губы вытянулись в тонкую линию, давая понять, что терпение, которое так долго испытывали, вот-вот закончится, и разговор перейдёт в менее приятную фазу. Но это ничуть не подталкивает Дмитрия к действиям, и он упёрто остаётся сидеть на своём месте, протестуя против действий офицера и не желая добровольно сдавать свою душу в лапы мучителя.

Это выводит Михаэля из себя, заставляя его действовать жёстче, резче, быть менее терпимым и не давать инженеру ни единого шанса, чтобы показать свой характер или ослушаться. Штокхаузен вытягивает руку к Дмитрию и хватает его за ступню, притягивая ближе к себе. Одеяла комкаются под телом Сеченова, предпринимающего жалкие попытки к сопротивлению, но тушу без затруднений тащат по постели, пресекая его конвульсии. Инженер едва не кричит от душевной боли и отчаяния, которое накрывает его. Сознание плавно балансирует на пороге осознания того, что сейчас его личный кошмар повториться вновь и того, что всё это чистая иллюзия и он может выбраться из крепких тисков, стоит ему лишь ещё немного постараться. Любые попытки отбиться пресекают, усевшись на худую талию Дмитрия, едва не переломив его, словно соломинку. Из лёгких вышел последний воздух вместе со стоном, сорвавшимся с губ, словно специально, показывая, что все действия офицера доставляют немалую боль и дискомфорт. Глаза застелили слёзы, то и дело скатывающиеся по вискам и впитывающиеся в простыни. Где-то на периферии сознания появилась мысль о том, что лучше уж так, чем лицезреть наглое выражение лица немца, желающего удовлетворить свои животные потребности.

Игнорируя любые сопротивления и недовольство, рукав рубахи закатывают и покрепче затягивают руку жгутом. Сеченов замирает, с ужасом осознавая, что борьба за свободу проиграна и излишние движения могут лишь навредить ему. Он замирает, прислушиваясь к колышущемуся от злобы и отвращения сердцу, и вновь становится ручным и послушным, пусть и не по своей воле. В ушах гремит пульс, а с губ едва не слетает отчаянное «Трус!», предназначенное только для его жалкой души, что не смогла выстоять эту схватку за целостность склеенной и сцепленной жалкими скобами хрупкой души, которую вновь и вновь топтали кирзовыми сапогами. Дмитрий прикрывает веки и ощущает, как в вену проникает тонкая игла, впрыскивая в него отвратную смесь, которая вновь сделает из него податливую, жалкую куклу, которая не сможет сопротивляться против сильного и грузного офицера.

Всё, до последней капли, вкалывают во вздутую вену и достают иглу, бесцеремонно стягивая жгут с предплечья. Тонкая струйка крови сочится из прокола и скатывается по руке к постели, расплываясь пугающе светлым пятном по ткани. Дмитрий чувствует неподдельную боль и жжение, но они ничтожны по сравнению с удушающим весом, что не переставая давил на брюхо. Он утихает, как и весь запал ярости и ненависти к себе. Сейчас он ощущал только горечь своего проигрыша и подступающей тошноты. Хотя, оставалась единственная, жалкая надежда на то, что это был не морфин, а яд, и вскоре его тело затрясёт от непроизвольных конвульсий, а не от многочисленных толчков меж узких стенок, а из рта польётся пена, а не слюна, словно мужчина был умственно не развит и его мозг не переваривал ничего, сложнее предложения из трёх слов.

Но, кажется ни глубокие переживания, ни моральные устои не волновали Михаэля. Тот отбросил стеклянный шприц на прикроватную тумбу и склонился над мучеником, разглядывая его изнурённое, но смирённое лицо.

— Можешь ведь быть хорошим мальчиком, когда хочешь.

Его грязная ухмылка расползается по губам, заставляя Сеченова с отвращением чувствовать запах из рта и кривиться от подобной похвалы. Она была ему не только отвратительна, но и оскорбительна, ведь подтверждала все самые страшные мысли и догадки о своей ничтожности и слабости. По впалым щекам небрежно похлопывают, словно поощряя подобное поведение и молчание, которое так трудно давалось разбитому инженеру, желающему в голос взвыть и рыдать дни напролёт, жалея себя и лелея осколки своей гордости и былой силы.

Лекарство, растёкшееся по венам, поразило всё его небольшое и хрупкое тело мелкой дрожью, словно его бил озноб. Медленно, но верно оно дотекло до мозга, до гоняющего кровь сердца, поражая светлое сознание инженера. Его тело перестало сопротивляться подобию ласки, стало вялым и напрочь отказывалось содействовать бьющемуся в агонии огоньку разума, который давно перестали слушать и, накрыв медным куполом, потушили. Быстрое, сбивчивое дыхание прервалось, дышать стало тяжелее, грудная клетка стала подниматься неохотно, медленно, словно Дмитрий был абсолютно спокоен, словно на его тело не посягали с варварскими целями. Он как презренный раб своего зверя, остался лежать в постели, полураздетый, полуобласканый, не желая даже попытаться остановить весь этот кровавый карнавал насилия. Его зрачки сузились до крошечных песчинок и затерялись в пучине медовых глаз, словно и вовсе не было их, как и воли, подавленной силой офицера. Немец восхищённо глядел на подавленного, разбитого и совершенно бессильного мужчину, которым он потакал, словно собственностью.

Немец поднимается с тела Сеченова, наблюдая за всей этой картиной, радовавшей его глаз, как нечто прекрасное, о чём он неумолимо мечтал. Слабое, податливо тело переворачивают на живот, так и не стянув до конца рубашку. По горячему телу плавно водят, восхищаясь его доступностью и дешевизной. Дмитрия издевательски нежно гладят по спине, словно проверяя реакцию, коей не последовало, и раздвигают ноги. Кажется, Диму уже не заботило то, что офицер наваливается на него сверху, вороша его волосы, то что в ягодицы упирается твёрдый стояк, что вот-вот проникнет в него, ведь его накрыло неизмеримое счастье. Ему было уже всё равно на окружающий мир, ведь в его голове заплясал его собственный, безусловно счастливый и красочный мирок, в котором не было ни немца, ни противного начальства, ни бед, а лишь его эгоистичное, зато полноценное счастье. Он не обращал на всё это безмерное удовольствие в первый раз, сравнив его с божьей карой, но сейчас, когда ничего не оставалось больше, ему не захотелось расставаться с его отрадой. Уже и присутствие фрица не отягощало, а тепло, разлившееся по всей туше исключительно радовало. Он уткнулся в мягкую подушку и поддался омерзительному растлению, не ощущая ничего, кроме того, что хотел сам.

Воздух разрывает трель телефона, прерывая мерзкое насилие и отвлекая немца от раздевания своего личного манекена. Мужчина раздражённо зарычал и поднялся с прогнувшегося под их весом матраса. Он бросает Дмитрия одного, искренне надеясь вернуться к нему как можно скорее и всё же совершить акт исключительной боли. Трубку телефона нехотя поднимают и прислушиваются к голосу на другом конце провода.

— Michael, alter Teufel, warum bist du gekommen und hast nicht angerufen? Wir haben schon sehr lange auf Sie gewartet. Lasst uns heute ein Glas Bier trinken und allen, an die wir uns erinnern, die Knochen waschen!

Почти сразу низкий, хриплый голос, словно когти, скребущие по стеклу, заставляет отпрянуть от телефона и скривиться от мерзкого тембра, словно от самого противного яда. Как же хорошо, что собеседник не видел сложившееся на его лице выражение, потому что иначе он бы остался в весьма раздосадованном настроении. Михаэль закатил глаза так, что сквозь прорези мелькнули исключительно белки и утомлённо выдохнул, прежде чем ответить что либо.

— Oh, Rudolph, schön zu hören. Wissen Sie, ich stimme Ihnen zu. Es lohnt sich, heute zusammenzukommen und eine Pause vom Gottesdienst einzulegen. Ich werde heute Abend, sagen wir, um fünf Uhr auf dich warten. Vereinbart?

Немец едва не переключился на нецензурные слова и раздражённо глянул на часы, стрелки которых тянулись к двум часам дня, оглядел дом, который пару месяцев пустовал и был засыпан пылью и грязью, а затем с последней надеждой взглянул на приоткрытую дверь за которой лежало красивое, доступное тело. В его ширинку упирался стояк, желающий внимания и тесной теплоты, но раздражающий сослуживец решил перевернуть все его планы и лишить горячего тела, готового принять его член меж узких стенок. При всём желании он бы не успел исполнить задуманное, ведь прекрасно знал свои нравы и любовь к измыванию над тельцем своей личной дырки после завершения акта, неторопливое раскуривание сигареты и наблюдение за смущением и попыткой прикрыть наготу. Но сейчас времени было совсем мало и он должен был торопиться, ведь ему нужно было вылизать всю квартиру перед приходом нежеланных гостей. Как только на другом конце провода активно поддержали идею и бросили краткое «Vereinbart!»Договорились! , он бросил трубку и умчался в ванну, чтобы избавить себя от напряжения в области паха с помощью холодной воды.

Тем временем, буквально в соседней комнате лежала его несостоявшаяся жертва. У Дмитрия всё ещё были раздвинуты ноги, а волосы растрёпаны, словно его оттаскали за них. Он прислушивается к разговору, который показался ему исключительной руганью и хмурит брови, ощущая как без горячего, тяжёлого тела офицера его пробила мелкая дрожь, словно он вышел на мороз в ночной рубахе. Ощущение счастья утихло, когда он сквозь всё нежелание и отвратительную тошноту заставил свой мозг работать и размышлять, пусть мысли и путались в галлюцинациях, сбивались, не желали слушаться хозяина. Надолго ли его оставили? Стоит ли радоваться, что на этот раз его обошли стороной и поскорее прятать тело за одеждой или нужно было вернуться в прежнее положение и ждать возвращения фрица? Сеченов не знал и знать не хотел какова будет его дальнейшая судьба и что случиться с ним через пару минут, но то, что в его тело ещё не вколачивался член немца, а его руки не рвали на нём одежду в попытке добраться до желанного чистого и невинного товара, вызывало в нём новую волну счастья, бесформенной радости, которая была ему почти омерзительна, но так приятно растекалась на языке приторной сладостью, что инженер позволил короткой, но искренней улыбке озарить его губы. Он неуклюже переворачивается на спину и запахивает расстёгнутую рубашку, пряча бледное тело за не менее бледной тканью. Он почувствовал себя бесспорным победителем в этой игре, горделиво сжимая кубок, представленный в форме свободы, в зубах. Дмитрий развалился на простынях, смакуя ощущение безграничной власти и выбора, будто это по его воле немец отказался от неугодных инженеру ласок, а не обстоятельства лишили его очередного мерзкого наказания за все грехи, пронесённые через долгую жизнь и не получившие сносного урока.

Дмитрий разворачивается на другой бок, упираясь лбом в холодную стену. Взгляд его затерялся между крапинок на неровной стене, превращённых галлюциногенными веществами в далёкие, отличающиеся неотразимой красотой, миры, в которых хотелось затеряться и броситься в их неумолимый омут. Перед глазами мельтешили фантазии, плыли портреты знакомых или не очень личностей. Перед глазами мимолётно пролетели лица Катеньки, Серёжи, матери, искажённые гневом, словно такими их Сеченов и запомнил. Следом появились портреты Сталина, какие были развешаны по всей стране в каждом государственном учреждении, в каждой школе, пусть даже в самой маленькой, лица высшего руководства –непосредственного начальства Дмитрия, какие он видел в последние месяцы особенно часто, а оттого почувствовал отвержение от этих галлюцинаций. Следом за летящими картинками морфин принёс ему ворох мыслей, которые, словно грязные тряпки, были сплетены, спутаны и склеены друг с другом и доставляли Сеченову неимоверный дискомфорт, тяжёлым грузом осев в его дурной голове. Последним лицом, которое он воспринял, стало лицо фрица. Оно особо чётко отпечаталось перед его взором и никак не хотело отпускать измученного Дмитрия, наказывая его за самоуверенность и дурость, что проснулась в нём. Инженер до жжения в веках зажмурил глаза и замотал кружащейся головой, насколько это позволяла сделать ему перьевая подушка под затылком, только толку от этого было немного. Лицо словно было выжжено на его веках и преследовало его как ночной кошмар. Вся его поганая натура, искажённая злобой улыбка и узкие, тёмные глаза, словно пожирающие любые лучи света. Сеченов с раздражением откинулся на подушки, утопая в них, словно в рыхлом снегу и накрылся с головой одеялом, прячась от видения, как от подкроватного монстра в раннем детстве. Как бы он ни пытался, как бы ни вертелся, ничего его не спасло от ощущения присутствия офицера, словно он специально навис над его постелью, забравшись в самые глубокие душевные раны. Дмитрий так и засыпает, окружённый тревогами и неясным ропотом, не сумев справиться с действием морфина.

***

Остриё циркуля втыкается чуть ниже кадыка, со звучным хрустом проворачиваясь в тонкой, натянутой меж вен, коже. В пустом коридоре смешалось сразу несколько звуков, перебирая друг друга и стараясь казаться как можно громче. С одной стороны послышался хрип немца, с другой отчаянный рёв инженера, который словно пожалел о том, что ударил слишком слабо. Диму трясло от злости, которую он не мог укротить, остановив подобное грехопадение, с силой вдавливая циркуль глубже. По бледной коже офицера потекла тонкая, густая струйка крови, впитываясь в воротничок рубашки. Инструмент для черчения рывком вытаскивают, выпуская кровь из зияющего отверстия, что рывками потекла сильнее, а мелкие капли брызнули на худое лицо Дмитрия, что казалось невероятно тёмным, с каким-то синюшным оттенком из-за лившегося из окна света луны, сочившегося сквозь грязные, тяжёлые облака. Фриц едва стоял на ногах, держась не то за стену, неумолимо сползая по ней, не то за грудь, сжимая ткань своего кителя, словно это могло остановить кровь, стекающую по трахее вниз в лёгкие. В почти свинячьей манере захрипев, он запрокинул голову в мольбе, желая прекратить эти мучения, но не имея ни единого шанса на спасение. Тогда, пользуясь моментом, Сеченов с замахом всадил остриё ещё глубже, пробивая трахею окончательно и отпуская инструмент, что когда-то служил ему в мирных целях. Фриц явно не ожидал подобного поведения своей жертвы, не успевая противостоять её жестоким, точным ударам, в которых не было ни капли неуверенности, словно он давно планировал это, словно делал подобное не раз. В его глубоких глазах, обрамлённых слипшимися от крови ресницами, читалось глубокое удовольствие, которое изнутри пожирало его, заставляя неотрывно смотреть за тем, как его бывший хозяин падает на пол, отхаркивая лужи крови, марая собственное лицо, одежду, не в силах оторвать свой поражённый взгляд от возвышающегося инженера. Внезапно сквозь всю боль и отчаяние проступает улыбка. Тонкие губы растягиваются, обнажая окровавленные, гнилые зубы, игнорируя потоки булькающей крови. Самодовольная, насколько только это возможно в его положении, улыбка растекается по его губам как сладостный мёд в бочке дёгтя. На такую улыбку был способен только Михаэль и никто более. Он глядит на того, кем потакал, кого насиловал и всячески пользовался его слабостью, довольный собой, ведь он смог выбить из этого жалкого, слабого труса такие эмоции, которые сломили в нём всё былое и заставили дать отпор своему обидчику. Пусть его счастье и было посмертным, зато каким искренним и каким эгоистичным.

Оседающее на пол тело громко захрипело в последний раз и упало под ноги Дмитрия лицом вниз втыкая инструмент до самого позвоночника, не в силах больше бороться с заполненными кровью лёгкими. Под его кудрявой головой расплылась кровь, с булькающим звуком выходя из бездыханного тела. Сеченов невольно отшатнулся, вжимаясь в стену и, словно отходя от забвения, оглядел свои руки. Длинные пальцы были измазаны чужой кровью, что обильно стекала с кончиков пальцев и в темноте напоминала смазку для механизмов или бензин. Осознание всего происходящего накатило на него, встряхнув за худые плечи с такой силой, что он едва не разбил затылок о бетонную стену. Его тело выворачивало от страха, желудок скрутило от тошнотворного запаха метала, что расплылся по всему коридору, а пальцы сжали собственное горло, будто труп офицера мог встать и воткнуть орудие убийства в отместку. В голове замелькали сотни мыслей о том, что с ним могут сделать за убийство офицера высокого чина в его же квартире, нелепые идеи о том, куда спрятать труп и как затереть кровь с паркета, попытки придумать план побега. Дмитрий задал себе самый главный вопрос: а жалеет ли он о совершённом преступлении? В голове промелькнула крохотная горстка светлых воспоминаний о тех моментах, где этот человек был по-настоящему добр с инженером. Он вытащил его из оккупированной столицы, прятал его замерзающее тело под офицерским кителем, окружил его необходимым минимумом вещей для его жизни и работы. Но тут счастливые моменты закончились и, им в противовес, в памяти всплыли отвратительные сцены насилия над его бедным, измученным телом, когда он и задуматься не мог о том, чтобы защитить себя, дать отпор. О, нет, он ничуть не жалел о том, что убил эту грязную падаль. Пусть об этом узнают и в суде, если его поймают.

Всё же суду об этом никак не узнать, ведь всё заканчивается слишком быстро. Дверь в квартиру раскрывается, пуская внутрь свет из парадной. На пороге стоял молодой солдат, с ужасом глядевший на открывшуюся ему картину. Его взору открылась сцена сумбурного характера, переварить которую способен не каждый, а уж воспринять как сон – никто. Не долго думая, юноша достаёт из кобуры штатный пистолет и, прицелившись трясущимися руками, стреляет в инженера, замершего у стены. Его старые, злые глаза ослепил сначала уличный свет, который так не вовремя впустил рядовой, словно лишнего свидетеля жестокого преступления, а затем яркий звон в ушах, заливший всё вокруг и заменивший собой целый мир. Дмитрий не успел спрятаться, увернуться, смирно стоя, как статуя, у места жестокой расправы, горделиво подтверждая свою причастность. И стоило ли думать об этом? А было ли вообще чем? В виске зияла дыра от точной и тонкой пули Маузера, что закончила то, что начала. Белый свет в глазах Дмитрия вдруг сменился на черный и его неуклюжее, худое тело рухнуло вниз, не имея больше ни точку опоры, ни точку зрения.