I
Солнце висело в зените, словно раскалённый медальон, впаянный в бездонное небо. Оно не просто светило — оно пекло, прожигало воздух до дрожи, словно раскалённое железо. Над плацем колыхался знойный марево, как над раскалённой печью, и казалось, что сама земля вот-вот вздохнёт дымом. Пыль, тонкая и сухая, как мука, поднималась с каждого шага, оседая на коже, вплетаясь в волосы, забиваясь в ноздри. Она скрипела между зубами, щекотала горло и пряталась под ногтями, словно невидимый враг.
Плац раскинулся широким полотном, вымощенным грубым гравием, по краям которого жгучие пятна выжженной травы напоминали о безжалостном солнце. Вдоль него тянулись деревянные казармы — простые, но вытертые временем и ветрами. Их стены были иссечены трещинами и царапинами, словно старые шрамы на лице. От них веяло запахом пота, сырости и кислой затхлости — как в подвале, где давно не открывали окна. Где-то вдали скрипели флюгеры, а редкий, горячий ветер доносил запахи конского навоза и железа — от кузницы, спрятанной за углом.
В стороне стояли склады с провизией — грубые деревянные строения с навесами, под которыми хранились мешки с зерном и припасами. Всё вокруг говорило о суровой жизни, о жестокой необходимости быть готовым к любым испытаниям.
Раздавались тихие шаги и шорохи ветра. В центре этой палящей пустоты выстроились новобранцы — в белых штанах, коричневых сапогах и коротких куртках с нашивками в виде двух пересекающихся мечей. Они стояли ровным строем, словно каменные фигуры на параде, дисциплина в их позах была железной.
Амелия стояла в последнем ряду, немного в стороне. Её сапоги утопали в пыли, а каждый вдох давался с усилием. Куртка кадета была новой, жёсткой и тугой, швы натирали подмышки, словно колючие проволоки. Под ней — тонкая рубашка, насквозь пропитанная потом. Воротник жёстко врезался в шею, а ремень с пряжкой сжимал живот, словно цепь. Всё казалось слишком тесным, слишком тяжёлым, слишком настоящим.
Вокруг — десятки таких же, как она, новобранцев. Кто-то шептался, кто-то ерзал, кто-то пытался скрыть страх за маской уверенности. Но для Амелии всё это было как гул под водой — приглушённое, отдалённое. Она не смотрела по сторонам. Только вперёд, в точку между двумя головами. Не думать. Не чувствовать. Не дышать слишком глубоко.
— Равняйсь! — голос прорезал воздух, как удар плети.
Она вздрогнула. Сердце сжалось в ледяной кулак. В груди — пустота, в животе — холодная пустота. Она знала этот тон — предвестник беды. Рефлекс — застыть, не дышать, не двигаться. Как мышь, прижатая к земле хищником.
— Смирно!
Ряды выпрямились. Кто-то рядом запоздал — инструктор уже шагал вдоль строя. Его сапоги глухо стучали по гравию, оставляя за собой следы в пыли. Он был высоким, с лицом, выжженным солнцем, и глазами, в которых не горело ни капли жалости. Его голос хрипел, словно ржавый металл, разрезая воздух.
— Вы — 104-й кадетский корпус! — проревел он. — С этого дня вы — не дети! Вы — мясо! И мы будем лепить из вас солдат! Кто не выдержит — вон отсюда! Кто будет ныть — вон отсюда! Кто не умеет слушать — вон отсюда!
Слова Киса Шадиса били по тишине, словно удары молота по раскаленному железу. Где-то рядом проскользнул глоток — сухой и нервный, как треск высохших веток. Кто-то напрягся, словно натянутая струна, готовая рвануться. Амелия стояла неподвижно, словно мраморная статуя, но пальцы её дрожали — живые, не подчиняющиеся воле, словно лист на ветру.
Инструктор — Кис Шадис, как она уже знала — шагал вдоль рядов, его походка была твёрдой и бескомпромиссной, словно раскалённый нож, врезающийся в плоть. Его глаза скользили по лицам, острыми лезвиями разрезая маски, выискивая слабые места. И находил.
— Имя! — рявкнул он, останавливаясь перед высоким парнем с веснушками.
— Томас Вагнер, сэр! — прозвучало храбро и чётко.
— Громче!
— Томас Вагнер, сэр!
Кис Шадис медленно приблизился к Армину Арлерту. Его шаги были уверенными, как удары молота по наковальне — каждое движение отточено годами командования и проверки. Ветер шептал в редких ветвях деревьев, словно предвестник надвигающейся бури, а пыль под ногами вздымалась лёгкими облаками, танцуя в палящем свете солнца. Суровое солнце безжалостно освещало улицу, выжигая все оттенки мягкости.
Когда Шадис остановился перед молодым кадетом, его взгляд стал проницательным и строгим, словно сверлящий прожектор, пытающийся прочесть каждую мысль.
— Эй, ты там! — голос прорезал воздух, как раскат грома, нарушая напряжённую тишину.
Армин поднял голову, его голубые глаза вспыхнули решимостью, как холодные искры в ночи. Он выпрямился, словно молодой дуб, готовый выдержать бурю, и с полной уверенностью ответил:
— Да! — тут же отдал честь. Правая рука сжалась в кулак и прижалась к сердцу, левая — строго по шву. Взгляд был сосредоточен, полон внутренней силы.
Шадис приблизился ещё ближе, его тень простиралась длинной полосой по пыльной земле, а воздух вокруг сгущался от напряжения. Ветер вновь поднял пыль и мелкие камешки, словно сама природа подчёркивала значимость момента. Солнце палило безжалостно, делая тени резче, а пустота вокруг — гнетущей: редкие деревья, горы вдали и облупившиеся деревянные казармы создавали ощущение изоляции.
Инструктор остановился прямо перед Армином, его глаза были холодными и проницательными, словно ледяные лезвия, пытающиеся разрезать душу молодого кадета.
— Кто ты такой? — голос прозвучал резко, как удар по стеклу, требуя ясного и честного ответа.
Армин поднял голову, его глаза сверкнули решимостью, словно звёзды в безлунную ночь. Он выпрямился и с твёрдостью в голосе произнёс:
— Я Армин Арлерт.
— Из Шиганшины, — добавил спокойно, словно этот факт был неоспоримой истиной.
Шиганшина — город на юге Стены Мария, в самом уязвимом и стратегически важном месте. Этот город был построен как приманка для гигантов, чтобы отвлечь их от более защищённых территорий. В 845 году Колоссальный Титан разрушил ворота города, и тогда воздух наполнился гулом — смесью криков, треска обрушивавшихся стен и грохота падения камней. Время будто остановилось. Когда Колоссальный Титан прорвал ворота, за ним вошёл бронированный титан — словно сама тьма опустилась на город. Гиганты шли, как тени из кошмаров: их огромные тела казались неподвижными и безжалостными, словно вырезанные из камня. Их глаза — пустые и бездушные — смотрели на людей с холодным презрением. Страх охватил каждого: страх мучительной гибели под ногами гигантов или быть съеденным заживо. Даже самые стойкие солдаты Гарнизона почувствовали свою ничтожность перед лицом этого ужаса. В их глазах читался не только ужас за жизнь, но и глубокое отчаяние — город падал. И всё же они боролись до последнего вздоха.
Это было мгновение абсолютного ужаса — когда казалось, что надежда угасла навсегда. Город превратился в поле битвы между человеческой храбростью и безжалостной силой гигантов. Лишь немногие выжили или смогли бежать к последней стене Роза — хрупкой границе между жизнью и смертью в этом аду.
Кис Шадис слегка наклонил голову, его лицо оставалось каменным, но в глубине глаз мелькнула искорка насмешки, смешанная с лёгким недоумением — как будто он столкнулся с абсурдом, который трудно было принять всерьёз. Он сделал паузу, словно взвешивая каждое слово, чтобы придать своей следующей реплике особую остроту.
— Вот как, — продолжил он, голос звучал строго, но с тонкой усмешкой, словно холодный клинок, едва касающийся кожи. — Какое идиотское имя. Родители так назвали? — в его словах звучала ирония и лёгкое пренебрежение, будто он не мог поверить, что кто-то способен на такую странность.
— Никак нет, дедушка! — ответил Армин, его голос прозвучал неловко, с оттенком смущения, словно юный птиц, впервые покидающий гнездо, неуверенно пытающийся взмахнуть крыльями. Он явно не привык к такому обращению и чувствовал себя словно на раскалённых углях.
Кис Шадис наклонился ближе, словно хищник, изучающий свою добычу. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах вспыхнуло любопытство и острое чутьё — словно охотничий инстинкт разгорается в темноте. Медленно, с намеренной паузой, он произнёс:
— Арлерт, говори. Зачем ты здесь? — голос звучал строго и требовательно, словно холодный ветер, пронизывающий до костей. Казалось, он уже подозревал нечто важное и ждал только правды.
Армин на мгновение зажмурил глаза, стараясь подавить дрожь, которая предательски проскальзывала в голосе. Он выдохнул, собрав всю волю, и произнёс с искренней решимостью:
— Чтобы внести свой вклад в победу человечества.
В его словах звучала неподдельная вера и преданность, но в глубине души пряталась тонкая нить неуверенности — как слабый огонёк в буре сомнений. Кис Шадис внимательно слушал, а затем медленно выпрямился, словно стальной меч, обнажённый к бою. Его лицо оставалось серьёзным, но в глазах мелькнуло холодное удовлетворение — как ледяной блеск на острие клинка.
— Это великолепно, — произнёс он с едкой иронией, голосом, в котором пряталась жестокая правда. — Ты станешь великолепным кормом для титана. — Легким движением руки он коснулся головы Армина и резко повернул его в противоположную сторону, словно испытывая его стойкость и готовность к удару судьбы. Его голос стал резче, холоднее:
— Третий ряд, встать в строй.
После этих слов Армин, словно под натиском невидимой силы, быстро вернулся на своё место.
Шадис продолжил неспешно прохаживаться между новобранцами, его шаги были резкими и грубыми, словно он не терпел ни малейшей задержки. Он внимательно осматривал каждого, изредка останавливаясь, чтобы взглянуть в лицо очередного юноши или девушки. Его взгляд был холодным и проницательным, а движения — жесткими и бескомпромиссными. Те, кто отвечали ему, говорили свои имена и рассказывали о происхождении — кто они есть и откуда прибыли. Медлить с ответом было нельзя: его взгляд становился еще более пронизывающим, а голос — без слов — словно требовал немедленной реакции. Время будто замирало в этих мгновениях: он не терпел промедлений или колебаний. Кис Шадис создавал ощущение холодной оценки: он был здесь не для утешения или слов поддержки. Его присутствие было скорее напоминанием о суровой реальности — о том, что каждый из них должен быть готов к тому же ужасу вновь. И в этом молчаливом наблюдении чувствовалась его власть и безразличие к человеческим чувствам — только строгий порядок и подготовка к будущей битве. Кис остановился рядом с Амелией. Его лицо — суровое, с глубокими морщинами и тёмными кругами под глазами — выражало строгость и опытность. Он взглянул на нее с презрением, его голос стал еще резче и холоднее:
— Выйди из строя. — тень от его фигуры упала на неё, как холодная вода. Она не подняла глаз сразу. Только когда он повторил:
— Имя?
Амелия медленно подняла правую руку, сжала кулак и прислонила его к сердцу, выпрямившись в стойке. Внутри она ощущала тревогу и страх — боялась сказать что-то не так, сделать ошибку. Ее лицо оставалось спокойным, словно она не испытывает никаких эмоций, но внутри бушевали противоречивые чувства: страх, сомнение.
— Амелия Сато, — произнесла она, сделав короткую паузу, чтобы скрыть дрожь, пробежавшую по голосу, затем добавила тихо, словно боясь нарушить тишину: — Родом из Митро.
Митро — город за стенами Сино, где живут дворяне и знать. Там же расположен королевский замок.
Кис Шадис внимательно посмотрел на нее, его взгляд был скептическим и холодным. Ему казалось, что она — очередная девочка с иллюзиями о легкой жизни. Он сделал вывод исходя из ее происхождения — из богатого города за стенами — и решил: она не справится с суровыми тренировками. Шадис прищурился. Его губы скривились в усмешке.
— Митро, значит? — протянул он. — Аристократка, что ли?
Она не ответила. Только смотрела прямо. Не опуская глаз. Не моргая.
— Посмотрим, как долго ты тут продержишься, Митрасская, — процедил он. — Здесь не бал. Здесь не шелка и не слуги. Здесь — грязь, кровь и смерть. Надеюсь, ты не испачкаешь свои туфельки.
Он пошёл дальше. Кто-то сзади хихикнул. Кто-то прошептал: «Богатенькая». Кто-то — «не протянет и недели». Она не обернулась. Только сжала кулаки. Ногти впились в ладони. Боль — это хорошо. Боль — это якорь.
Сато не была аристократкой. Не была богатой. Митро — это не только дворцы. Есть и подземные улицы. Есть и дома, где окна заколочены досками. Где крики за стеной — обычное дело. Где тишина — страшнее, чем шум. Но им этого не понять.
Она знала: если сейчас покажет хоть каплю своих чувств — все увидят ее слабость. Поэтому она держалась изо всех сил за маской спокойствия, словно за последним щитом.
Когда перекличка закончилась, колонна двинулась к казармам. Амелия шла в хвосте. Медленно. Не рядом ни с кем. Она чувствовала взгляды. Кто-то уже начал делить всех на «сильных» и «слабых». Она знала, в какую категорию её записали. И это было нормально. Лучше быть невидимой, чем интересной.
****
Столовая гудела голосами, как улей. Десятки голосов сливались в один глухой шум, от которого у Амелии звенело в ушах. Она стояла у входа, с подносом в руках, прижав его к груди, будто он мог защитить её от взглядов, от слов, от чужого присутствия. Пальцы побелели от напряжения. Она не двигалась — просто стояла, пока кто-то не толкнул её плечом, проходя мимо.
— Эй, не стой, как столб, — буркнул кадет, даже не взглянув на неё.
Амелия вздрогнула, опустила голову и быстро пошла вдоль рядов столов, стараясь не смотреть ни на кого. Её длинные светлые волосы, заплетённые в косу, мягко покачивались за спиной. Она чувствовала, как на неё смотрят — или ей только казалось? Каждый смех, каждое слово, сказанное не ей, казались насмешкой. Она не знала, как быть среди этих людей. Они были громкими, уверенными, живыми. А она — тенью.
В центре зала, за одним из столов, уже собралась небольшая толпа. Кадеты столпились вокруг Эрена Йегера, задавая вопросы, перебивая друг друга.
— Ты правда видел титанов вблизи? — с восхищением спросил кто-то.
— А как они выглядят? Они правда такие огромные?
— Ты убил одного? Серьёзно?
Эрен, с ложкой в руке, выглядел уставшим, но не раздражённым. Он отвечал коротко, сдержанно, но в его голосе чувствовалась решимость.
— Я не убил титана. Я просто выжил. И собираюсь сделать так, чтобы больше никто не умирал.
— Круто... — прошептал кто-то.
Амелия прошла мимо этой сцены, стараясь не смотреть. Но краем глаза заметила: Микаса сидела рядом, молча, как тень, а Армин — чуть поодаль, с напряжённым лицом. Они были вместе. Они были командой. А она — одна.
Она выбрала самый дальний стол, у окна, где не было никого. Села, стараясь не скрипнуть скамьёй, и поставила поднос. Руки дрожали. Она взяла ложку, но не сразу начала есть. Сначала просто сидела, глядя в кашу, будто пыталась сосредоточиться. Потом — медленно, осторожно — поднесла ложку ко рту. Жевала долго, почти не чувствуя вкуса. Горло сжималось, как всегда, когда рядом были люди. Иногда она украдкой смотрела по сторонам. Не потому что хотела — потому что боялась. Боялась, что кто-то подойдёт. Что заговорит. Что спросит. Она не умела отвечать. Не умела защищаться. Она не умела отвечать, не умела защищаться. Знала лишь одно: молчание — её единственная крепость.
Вдруг кто-то засмеялся громко — где-то за спиной. Амелия вздрогнула, чуть не уронив ложку. Сердце забилось чаще. Она сжалась, как будто ожидала удара. Внутри всё сжалось в тугой узел — тело помнило: смех часто предвещал боль.
Она опустила голову ещё ниже, пряча лицо за прядью волос, и продолжила есть. Быстро, мелкими глотками, как будто хотела поскорее закончить и уйти. Её плечи были напряжены, спина — прямая, но не от гордости, а от страха. Она не позволяла себе расслабиться. Никогда.
— Привет, — раздался голос рядом.
Амелия застыла. Ложка замерла в воздухе. Она не повернулась, не ответила, словно не услышала.
— Можно сесть? — спросил тот же голос.
Она медленно подняла глаза. Перед ней стоял Марко — с открытым лицом и лёгкой улыбкой. Он не казался угрозой, но всё же оставался чужим. А чужие всегда были опасностью.
Амелия едва заметно кивнула и тут же опустила взгляд в тарелку.
Марко сел. Он не стал говорить сразу. Просто ел. Это было хорошо. Тишина — это было терпимо. Но потом он всё же заговорил:
— Ты Амелия, да? Я тебя помню. На плацу, когда инструктор Шадис спрашивал, зачем мы здесь. Ты стояла рядом.
Она не ответила. Не потому что не хотела — потому что не могла. Слова застряли в горле. Она чувствовала, как внутри поднимается паника. «Сейчас он начнёт спрашивать. Сейчас он будет смеяться. Или хуже...»
— Я тогда сказал, что хочу в военную полицию, — продолжал Марко, будто не замечая её молчания. — Думаю, если мы хорошо себя покажем, у нас будет шанс. А ты... как прошёл твой день?
Амелия подняла глаза. На мгновение. В её зелёных глазах мелькнуло что-то — не страх, не злость, а... пустота. Она открыла рот, но не смогла выдавить ни слова. В груди — тяжесть. В голове — шум. Она чувствовала, как дрожат пальцы. Она резко встала. Поднос с едой дрогнул, ложка упала в кашу с глухим звуком. Несколько человек обернулись. Амелия не смотрела ни на кого. Она просто развернулась и быстро пошла к выходу, стараясь не бежать. Спина прямая. Шаги — быстрые, но ровные. Марко смотрел ей вслед, нахмурившись.
— Я что-то сказал не так? — спросил он, повернувшись к Томасу, который сидел за соседним столиком.
Тот фыркнул, не отрываясь от еды.
— Забей. Она просто зазнавшаяся аристократка. Все уже слышали — она из Митро. Наверняка из богатеньких. Думает, что лучше нас.
Марко нахмурился.
— Не думаю, что она так себя ведёт из-за гордости...
— А из-за чего тогда? — Томас пожал плечами. — Не хочет с нами говорить, не смотрит в глаза, ходит, как будто мы все грязь под ногами. Типичная выскочка.
Марко не ответил. Он снова посмотрел в сторону двери, через которую ушла Амелия. В его взгляде было сомнение. Что-то в ней не складывалось с образом «зазнавшейся аристократки». Что-то было не так. И он это чувствовал.
Амелия уже шла по коридору. В груди — ком. В горле — боль. В голове — голос, который она слышала с детства:
«Молчи. Не смей говорить. Ты — ничто».
Она не плакала. Она не умела. Но внутри — всё горело.